header left
header left mirrored

"Последние дни в Манчжурии" А. К. Ивашкевича

ИВАШКЕВИЧ А. К.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В МАНЬЧЖУРИИ

(Из личных воспоминаний).

Тихо, уютно и как-то душевно-тепло жилось скромным труженикам на далекой чужбине среди чуждого народа, чуждых обычаев, нравов и верований. Тесно сплотившись дружной семьей, создав себе свой особый мирок родных интересов, вдали от родины, семейства служащих на постройке сумели так устроиться, что время шло незаметно, скучать было некогда за массой своих мелких частных дел и частных волнений, являющихся извне и всегда, носящих свой местный характер. Близость такого крупного центра, как Цицикар, столица Хейлудзянской провинции, местопребывание цзянь-цзюня (генерал-губернатора), всегда заставляла местные русские власти быть на чеку, дипломатично дружить с китайскими сановниками, самим к ним ездить н еще чаще принимать их у себя, радушии угощая желтокожих, церемонных вельмож, стараясь ни в чем не преступить правил их сложного и, для нас русских, подчас курьёзного этикета.

Первый год пребывания на участке постройки, Цицикар (но китайски Букои-дзянь) служил для нас, жителей русского поселка вблизи маньчжурской деревни Фулярджи (в переводе деревня варнаков), единственным пунктом всевозможных покупок. Кое-кто из представителей местных торговых фирм, побывавший прежде в Благовещенске и понимающий немного по русски, стал с нашим приездом выписывать русские товары, сахар, вино, водку, печенья, и, не стесняясь назначать весьма крупные цены, мог в скором времени завести уже большие магазины с русскими товарами в самом Фулярджи. Тогда уже поездки в Цицикар происходили исключительно с дипломатической целью ответного визита какому-нибудь важному генералу, посещения театра по особому приглашению и т. п. Население города очень Скоро привыкло к русским, перестало удивляться им, и многие служащие, как, например, доктор, начальник участка инженер, пользовались среди толпы большой популярностью, а моего мужа так всегда приветствовали на улицах криками: “командира здравствуй”. Удивительно способные к изучению чужого языка, китайцы прямо-таки устыдили нас, русских, научившись понимать и говорить многие фразы, в то время, как мы за целый год пребывания в стране не уловили ни звука из их, правда, отчаянно трудного языка. Помню, как я была удивлена и, право, даже сконфужена, когда на первый день Пасхи 1899 г. приехавший среди прочих сановников поздравить нас сын цзянь-цзюня, молодой Сань-Ши-э, друг и приятель наш с первого знакомства, подал мне голубое фарфоровое яйцо и чисто, твердо сказали по русски: “Христос воскресе, командирша”. Оказывается, этот симпатичный молодой китаец вот уже полгода старательно изучали русский языки поди руководством старшего переводчика цзянь-цзюня, бывшего когда- то переводчиком, в китайском посольстве в Петербурге. Весь этот вечери мы говорили по-русски, конечно, с помощью того-жe переводчика,, но всё-таки пришлось удивляться способности этого народа. Уже во второе лето нашего пребывания в Фулярджи местные жители, разнося зелень и живность на продажу русскими, преисправно выкрикивали названия предметов по русски, а мы едва научились нескольким словами и счету. Правда, что количество переводчиков с каждым годом на участке все увеличивалось, и сношения с китайцами таким образом были очень легки. Относившиеся сначала к русским с величайшем любопытством и в то же время усердно сторонясь от них и тщательно скрывая свою интимную жизнь, эти желтые сыны Неба к концу года стали много доверчивее, относились прямо дружески и мне даже пришлось видеть домашнюю обстановку одного знатного китайца, его жену и детей. Детишки, толстые, здоровые, по своему даже красивые в нарядных курмах (кофтах) и шапочках с красными шёлковым шариком на середине их, вначале дичились русской “бабушки” (название, данное вообще русской женщине), но красивые куклы и другие игрушки скоро победили всякое недоверие. Простой народи, т. е. местные жители провинции, охотно шли работать на постройку, нанимались в прислуги, и многие из них так привязывались к своими господам, что и впоследствии не покинули их, отправившись за ними в Хабаровске.

Так прошёл незаметно среди новых интересов, наблюдений, первый год жизни на постройке; наступили второй. Деятельность так и кипела; работы шли настойчиво, быстро, и просто не верилось иной раз, что только один год минули с той поры, как мы вступили на эту землю, тогда такую пустынную, тихую, теперь оживленную такой кипучей деятельностью. Длинная полоса к западу от правого берега р. Нонни вся сплошь была покрыта русскими домами, выстроенными в два ряда с широкой улицей посередине, прозванной детьми Красной улицей. Обнесенный кругом высокой стеной с воротами посередине и по краям, весь русский посёлок, белый, чистый, всегда оживленный, представлял издали очень нарядный вид, и сердце радовалось, глядя, как постепенно разрасталось и богатело это русское поселение. Общество тоже росло постепенно, явились различные проекты: школы для детей, общего собрания и, конечно, церкви, в которой всеми ощущался сильный недостаток. В казармах была устроена часовня, изящная, нарядная, как игрушка, вся сработанная руками казаков, под руководством их командира и местных дам; за отсутствием священника, казаки просто пели хором молитвы по праздникам, сзывая благовестом всех желающих помолиться. Частенько и друзья-китайцы заходили в нашу часовенку послушать пение, и странно было видеть, когда который-нибудь из них с самым значительным видом опускал монету в кружку, стоявшую на столике, где продавались свечи. Конечно, этим они только благодарили нас русских за полное невмешательство и не назойливость в делах веры, выразившуюся даже настолько широко, что русские, откупив у жителей деревни участок земли, на котором стояла их кумирня, построили им другую, гораздо большую и богаче обставленную, причём все идолы были заказаны у лучших мастеров в Цицикаре и своей пестротой и уродством превосходили всякое воображение. По случаю открытия этой новой кумирни китайскими делегатом было устроено большое празднество, выписан из города театр, и все мы приглашены в особо устроенную ложу смотреть эти представления. Конечно, обстановка, игра оставляли желать многого, но акробатические упражнения, дети-гимнасты и фокусники были поразительны. В содержании пьес главным образом поражало то, что весь сюжет их вертелся на стремлении женщины быть главою в доме, причём прекрасный пол всегда оставался победителем, между тем, как именно у китайцев крайне жалко положение жены.

К весне этого года ждали мы появления первого локомотива на нашем участке. Высокая, ровная, лентой протянувшаяся по беспредельной степи насыпь была уже готова. Железнодорожный, временной, деревянный мост через р. Нонни к маю месяцу должен был быть окончен, и по нём предположено переправить из Харбина (центр управления дороги на р. Сунгари) все материалы, необходимые для укладки рельсового пути на западных участках от Фулярджи до границы Сибири. Глаз просто радовался, глядя на то, как сравнительно за такое короткое время русские успели много сделать, поборов все затруднения, как стихийные, так и политические. Необычайное оживление царило теперь в этом еще так недавно бедном и диком степном уголке северной Маньчжурии. Сама деревня Фулярджи сильно разрослась, увеличилось число огородов, научились маньчжуры и китайцы садить русские овощи и с хорошим барышом продавать их нам. Мало того! они, никогда прежде не знавшие молока, научились теперь доить коров и носили молоко по участку. Рядом с полосой отчуждения, т. е. землей, откупленной дорогой для русских построек, появились славные фанзы, белые, нарядные, с русскими печами и окнами, открылось несколько хороших китайских лавок. Самый русский посёлок как-то незаметно рос и оживлялся. Посреди его возвышалось хорошее здание больницы, где был устроен и амбулаторный приём, где китайцы, самые нищие, принимались и осматривались врачом одинаково внимательно, как и русские. Молодой, энергичный, внимательный врач участка быстро сумел заслужить доверие населения, и оно охотно шло к нему со своими болячками, охотно ложилось в больницу и часто с большой неохотой уходило оттуда снова на свою нищету и голод. По счастью, смертных случаев среди китайцев, попавших в больницу, почти не было, а выздоровевшим всегда еще и денежное пособие давали; понятно поэтому, что часто врачу приходилось энергично отказываться от назойливых желтокожих пациентов.

В феврале месяце, как и всегда, праздновался китайский новый год, прошедший на этот раз как-то удивительно тихо и вяло в Цицикаре. Не было парадных обедов, приглашений в театр, наоборот, в народе, среди переводчиков, циркулировали какие-то слухи о назначенной из Пекина ревизии, о том, что едет какой-то страшный генерал инкогнито, что цзянь- цзюнем недовольны, велят ему быть энергичнее и не позволять русским так хозяйничать в его провинции; что вообще дела его запутаны. Слухи эти становились все упорнее, перешли, наконец, прямо в рассказы, что таинственный генерал приехал, и, наконец, однажды вечером сообщили из Цицикара, что цзянь-Цзюнь скончался внезапно. Утром устроил он торжественное богослужение в самой главной кумирне, затем долго беседовал секретно со своим сыном и, наконец, пообедав одним лишь рисом и выпив чай, он покурил опиуму и умер. Правда, что старик и раньше хворал, не раз приглашал он к себе для совета и нашего участкового врача, но все-таки всем нам, русским, показалась подозрительной эта внезапная смерть. Вскоре среди китайцев стали прямо говорить, что старику был объявлен по приказанию императрицы смертный приговор, т. е. присланы шнурок, нож и яд. Старик выбрал последнее. Все служащие железной дороги глубоко жалели о смерти этого чиновника, всегда умевшего улаживать недоразумения между своими и русскими и никогда не выказавшего никаких враждебных намерений. Невольно являлись опасения за будущее, особенно, когда стали говорить о насильственной смерти этого, будто бы, друга русских и потом о назначении на его место бывшего Айгунского фу-ду-туна (губернатора), командующего войсками в Хейлудзянской провинции, генерала Шеу, человека молодого, энергичного, хорошего военачальника, бывавшего часто в Благовещенске и далеко не симпатизирующего русским. К несчастью опасения эти слишком скоро оправдались!

Не прошло и месяца с появления нового цзянь-цзюня, как начала чувствоваться перемена в отношении к русским, повеяло новым, как будто враждебным, ветром. Среди жителей деревни появились какие-то личности, не имеющие определённых занятий, но всегда неожиданно появлявшиеся там, где собирались кучки народу и происходишь какой-нибудь, хотя бы самый незначительный, спор между китайскими рабочими и нашими казаками. Те мелкие столкновения, которые до сих пор всегда оканчивались мирно и к обоюдному удовольствию, теперь вдруг начали принимать чуть не политический характер.

Съездив в город, чтобы посетить сына умершего цзянь-цзюня и выразить ему свое сочувствие, мой муж был поражён сразу изменившейся физиономией этого богатого торгового города, начавшего принимать вид крепости, готовящейся к войне. Стены, башни кругом города и в самой цитадели спешно чинились, появились на них орудия, всюду по улицам шныряли солдаты, конные и пешие. Мало того, случайно попалась на встречу батарея, шедшая с учения, и пришлось увидеть пушки новейшей конструкции. Удивленный таким воинственным видом мирного торгового города, муж спросил знакомого приятеля купца, что все это значить. Толстый, добродушный и хорошо говорящий по русски китаец смутился, стал оглядываться по сторонами и, наконец, шёпотом, почти на ухо, объяснили, что новый цзянь-Цзюнь совсем военный, не любит купца, все собирает солдат, учит их, много пушек и пороху привезли сюда, и когда солдат или офицер плохо делает, то ему сейчас велит “кантами ” (рубить голову). “Верно большой война будет, только мы не знаем кого войнать будут”, заключили глубокомысленно китаец и прибавил, что теперь русским не стоит ездить в Цицикар. Больше он ничего не хотел говорить и на все расспросы или хитрил, или отмалчивался. Пользуясь до сих пор всюду свободными пропуском, муж пошёл было в знакомые казармы, но его очень вежливо, даже ласково, на этот раз не впустили.

Вскоре наш переводчик, очень умный, хитрый и богатый китаец, Владивостокский купец, пришедший в Цицикар с отрядам служивший очень честно русским, соблюдавший все интересы их, приехав как-то из города, с очень таинственным видом начал рассказывать и, конечно, по секрету, что в Цицикар новые люди приехали, которые могут чудеса делать. На вопрос наш, какие это люди и каковы их чудеса, он еще таинственнее объяснил, что эти люди могут так сделать, что у человека может тело стать совсем неуязвимое и ни пуля, ни железо, ни даже ядро его и не ранят. Мы засмеялись. Китаец не смутился нисколько, но с глубочайшей уверенностью сказал: “Зачем смеёшься! Там, на юге, много войска есть и там живёт мальчик. Ему 15 лет и у него маленькая коса Его убить нельзя. Стреляй пулей в грудь, а он эту пулю тебе изо рта вынет. Когда он махнёт косой, все его войско в один день перелетит, куда он захочет, и все солдаты такие, что ни пуля, ни железо не убьют их. Надо только молиться богу и разные жертвы делать, и теперь эти люди в Цицикаре в кумирнях молятся, и все солдаты такие крепкие будут”. Мы не могли не посмеяться над суеверием этого, в сущности неглупого и страшно хитрого народа, увы, не зная, сколько значения политического и исторического будут иметь подобные легенды.

Вскоре все китайцы, купцы, бойки (прислуга у русских), переводчики начали тревожно поговаривать о “большом кулаке, о возможном его появлении и вблизи нас, о его силе, хорошем вооружении. Прежние хунхузы, их набеги, все это забылось, слилось в одно общее имя “большого кулака” Легенды о таинственном мальчике, его неуязвимости, несметной силе, рассказывались громко, упорно и всеми мирными торговцами очень тревожно. Появились сведения о “красных фонарях, таинственных слугах духа Китая, впереди полчищ, которых идёт непорочная, неуязвимая дева и несёт днём перед собой красный платок, а ночью красный фонарь, и все враги от её красного света падают ниц и погибают. Впоследствии нашим казакам приходилось немало встречать этих таинственных дев, причём, конечно, от первого же залпа эти несчастный погибали, а их полчища обращались в бегство.

Не понимая, конечно, значения всех этих легенд для нас русских и для дела постройки, все, тем не менее, чувствовали какую-то грозу в воздухе, и многие служащие выражали желание уехать, отправить семьи, но из центра управления до сих пор приходили лишь успокоительные телеграммы, и мы продолжали спокойно жить и работать.

В апреле начали прибывать на участок партии рабочих из южного Китая. Существовали весьма основательные опасения, что среди этих полуголодных, оборванных бедняков немало членов секты “большого кулака” и её агитаторов. За рабочими был устроен бдительный надзор, день и ночь ходили обходные казаки по участку, сообщая о всяком подозрительном случае начальнику охраны. Действительно, с появлением рабочих стали еще резче, еще картиннее рассказы о легендарном мальчике и таинственных девах. Теперь уже нельзя было, как прежде, свободно гулять одним, особенно дамам. Крики: “худо”, “русская бабушка худо” заменили прежнее добродушное “шанго” (хорошо). Стали являться случаи нападения рабочих на десятников, приходилось вмешиваться в дело казакам. Дерзость пришлых бродяг дошла до того, что начали подкидывать трупы умерших рабочих под окна конторы и дома начальника участка, распуская слухи, что русские убивают китайцев. Происходили бурные сцены взволнованной толпы, и надо было много терпения, дипломатической ловкости и твердости, чтобы убедить народ в нелепости таких обвинений. Делегат, хитрый и весьма противный старый китаец, усердно принялся за все подобные происшествия, обещал принять меры, наказать виновных, но, как мой муж, так и начальник участка научились достойно ценить китайские обещания.

Скоро дошло до того, что ни одной ночи нельзя было лечь спокойно, что не будет тревоги, скандала, даже нападения. Все были на чеку, готовы стойко выдержать опасность, но каждый старался не выдать своей тревоги перед другими, и жизнь поселка текла как будто по-прежнему. Между тем в магазинах, маленьких лавках, среди боек начали уже, усмехаясь, говорит, что вот как машина пройдёт, так цзянь-Цзюнь скажет русским “цуба кокойда” (убирайтесь скорее), а если они не уйдут, то велит им “кантами" (рубить головы). Насмешки над такими словами не помогали, и приходилось строгостью прекращать нелепые разговоры. Между тем муж мой узнал о сильной мобилизации во всей Хейлудзянской провинции, о чём и донёс немедленно своему начальству. Приходилось все чаще и чаще слышать о прекращении работ на какой-нибудь дистанции, вследствие усиленного набора войск; о бегстве китайской прислуги и переводчиков. Магазины пустели, новых товаров не выписывалось, старые поспешно распродавались. Наш переводчик делался все таинственнее, мрачнее и однажды, вернувшись из города, прямо объявил, что цзянь-Цзюнь не велел ничего продавать русским, ни муки, ни рису и, главное, не давать подвод. По счастью, запасы на участке были большие, своя паровая мельница работала исправно, но все эти вести не могли нас не тревожить. Какие-то тайные агитаторы не дремали, распуская среди населения и, главное, среди пришлых рабочих, не знавших нас, русских, близко, что русские китайцев убивают тайно, а сало из них вытапливают для своих церквей на свечи и для смазки машин. Среди толпы, особенно в городе, появились угрожающие симптомы, приезжающих туда по делам и давно знакомых служащих стали угощать камнями из-за угла. Однако открытых враждебных действий не было.

В таком тревожном состоянии встретили мы наступление лета. Укладка рельсового пути уже прошла соседний участок и приблизилась к мосту по ту сторону р. Нонни. Наконец в один прекрасный, солнечный день вблизи поселка раздался давно жданный свисток и длинный поезд, на железнодорожном языке — укладочная деревня — потянулся по нашей насыпи. Все были рады, что трудное дело идёт к концу, но как-то смутно, тревожно было у всех на душе, точно этот свисток нам всем погребальную песнь поёт. Бесконечно радовались наши участковый дети, пропадая целые дни на укладке, бесконечно суетились толпы китайцев, волнуясь, крича, разглядывая все и шныряя повсюду. Даже почтенный делегата нет-нет да и пройдется на укладку, неизменно заходя после того к нам, “запросто, без церемонии, чаю выпить, порассказать, что его очень интересует постройка, да и цзянь-Цзюнь очень хочет знать, скоро-ли дорога будет окончена. Эти частые визиты лукавой китайской лисы, тонкие расспросы и сладкие речи невольно наводили на серьезные размышления, но скоро пришлось еще более удивиться и призадуматься!

Наступило лето, как всегда в этой местности, жаркое, с горячими ветрами, пылью, тучей мух и комаров, теплыми ночами, когда прямо не хотелось идти в душные, точно натопленный комнаты, так хороша, бывала почти волшебная картина этой безбрежной степи, ярко освещённой луной, белого городка и черной ленты насыпи с её длинной вереницей вагонов, где копошились массы русских рабочих. Казацкая песня часто оглашала безмолвный воздух, нередко сливаясь каким-то странными диссонансом с уныло-монотонной песней китайца рабочего, сидящего возле своей палатки с неизменной трубкой, веером, собакой и часто птичкой в клетке и воспевающего “круглую луну и её бледного духа”. Часто подолгу сидели все мы, т. е. все интеллигентное общество участка, на скамеечке у какого-нибудь из домов и, любуясь ночью, беседовали о могущих произойти осложнениях, о нашем опасном положении с таким малым количеством охраны и оружия, и это чувство общей опасности как-то еще теснее сближало наш и без того дружный кружок. Сначала мы, смеясь, предполагали, что цзянь-Цзюнь хочет русских голодом выкурить, запрещая продавать в Цицикаре муку, рис и делая затруднения в покупке скота на мясо. Но сосчитав свои личные запасы и собственный скота, мы увидели, что сообща можем даже всех на участке прокормить 2—3 месяца, а тем временем и выручка придёт.

Этот год как-то редко выпадали хорошие дни и лунные вечера. И солнце, и луна были все время какие-то необыкновенные, точно красные, ровные шары без лучей, а днём постоянно стояла какая-то желтоватая, сухая мгла; солнце было задернуто как вуалью, без облаков и туч, и однажды даже пришлось увидеть совсем необычайное явление: в то время, как кровавое, круглое солнце, не освещая светом заката небо, опускалось за горизонта, одновременно с другой стороны поднималась совершенно одинаково красная, круглая, ровная луна. Ни оттенка нежного серебристого света не бросала она на окружающие предметы. Наоборот, все было темно, мрачно, и только кровавые два фонаря стояли друг против друга, такие зловещие, непонятные, что невольно делалось жутко. Мы долго спорили, доказывали, объясняли эти явления, но наивные, страшно суеверные китайцы сразу, по своему, объяснили все. Испуганно, со страхом заговорили они, что “дух сердится! Много крови будет везде на китайской земле, надо скорее уходить отсюда, все кровь". С этого вечера разговоры о войне России с Китаем, о появлении “большого кулака", главное таинственного мальчика с короткой косой стали принимать угрожающие размеры.

Нас прямо спрашивали, когда мы уезжаем, назначали срок, что через 3 недели тут худо будет. Вскоре из Цицикара донесли, что целые отряды войск вышли оттуда на запад в Хайлар и на юго-восток в Харбин. Немедленно об этом донесено было участком в Харбин. В одно жаркое утро прибыль наш переводчик с известием, что генерал Пау идёт со своим полком через Фулярджи и сейчас приедет к нам. Этот генерал, очень неглупый от природы, родом маньчжур, и даже порядком знавший военное дело, был старым знакомым мужу еще по походу через Маньчжурию и всегда выказывал нам много дружбы. Бывая при прежнем цзянь-цзюне довольно часто у нас, проводя целые дни, когда запросто, когда и со всей свитой, они несколько раз снимался в группе с нами, всегда стараясь обнять кого-нибудь из детей. Зная, что на этот раз он едет во главе целого отряда, муж решил и встречу приготовить ему парадную. В какие-нибудь полчаса весь дом был убран флагами, стояли почетный караул и хор песенников с бубнами и тулумбасом. Китайцы, как дети, любят все показное и всегда страшно довольны такой комедией, причём очень щедро отсыпают серебро и песенниками, и почетному караулу. И на этот раз Пау прибыли сияющий, веселый как будто, и лишь много спустя, по середине обильного обеда и не менее обильных возлияний из русских наливок и французских ликёров, он снял с себя маску веселости и беспечности. Его характерное, тонкое лицо стало сразу такими озабоченными, брови нахмурились, маленькие, выразительные глаза то и дело стали перебегать с мужа на меня и обратно. Он рассказал, что идёт расставлять свою охрану на соседний участок, потому-что теперь, когда дорога почти построена, цзянь-Цзюнь находить русскую охрану совсем ненужной и уже писал в Харбин, чтобы убрали со всей линии русские войска. На это муж возразит, что охрана прислана сюда нашим царём, и никто в Харбине ее убрать не может, что китайский император сам согласился, чтобы русские охраняли дорогу. Тогда Пау смутился и заявил вдруг, что императрица велит русским войскам, потом уйти, а пока китайские войска будут все-равно охранять вместе с казаками. “Ведь вас все-равно мало, неожиданно заключили он с лукавой усмешкой, вот мы и будем помогать вам, а то у “большого кулака" силы очень много. Вот у тебя на посту там, — он указали к западу — всего шесть казаков, а их придёт много. А я поставлю солдат своих 40 и тогда вам будет хорошо". Мы не вполне согласились, что это будет хорошо, потому-что русские казаки и китайские солдаты могут чего-нибудь не поладить между собой, но Пау тут-же объявили, что все столкновения они с командиром будут своими судом решать, дружески. По поводу такой дружбы они с мужем троекратно чокнулись, заставили и меня присоединиться к тосту за дружбу нашу на веки веков. И вдруг наш китаец обращается к мужу с вопросом: “ты как думаешь, будет война русский и Китай". “Нет, не будет", отвечает муж. “Да! русский царь и китайский царь все-равно братья. А если будет война, ты в меня стрелять будешь'?" и лукавый взгляд генерала так и впился в лицо мужа. “В тебя самого не буду, а с твоими солдатами биться буду, если царь мой прикажет", ответил муж, улыбаясь серьезности своего старого приятеля. “Да! и я не буду тебя убивать, я твое вино много пил", и китаец как-то понуро замолчали. Мы переглянулись и заговорили о другом, старательно подливая гостю его любимого ликера. И вдруг он снова заговорили как-то горячо, озабочено: “ты возьми свою бабушку (жену) и дети и вези мой дом в Цицикаре, там она с моей бабушкой будет жить и ей не будет худо". Мы изумились. “А здесь чем худо?" “И здесь не худо, только здесь не мои солдаты будут, другой генерал, а ты лучше черезо три-четыре дня вези ее в Цицикар". Долго еще просидел наш гость, все возвращаясь к вопросу о войне, и уехал с той-же просьбой отдать меня и детей под охрану его семье. Странный разговори этот не на шутку смутили и встревожили нас. Драма разыгрывается, думалось невольно, какова-то будет развязка!

Прошло еще несколько дней. Через участок то и дело проходили вооруженные отряды китайских войск; тревожные слухи росли; дерзость каких-то темных бродяг дошла до прямых угроз казаками, что черезо 10 дней всем русским кантами будет. Мы тревожились, но молча занимались все своим делом. Укладка рельс шла быстро, поезда с материалами то и дело подходили к насыпи, шум сбрасываемых рельс, шпал, свистки локомотива, крики рабочих то и дело оглашали воздух. Пришлось отказаться от прогулок и поездок по степи, так как иначе, как с конвоем, нельзя было проходить мимо этой полунагой, дикой толпы. Наконец, китайская охрана появилась на нашем участке, и начальник её, генерал Тиссян, тоже старый знакомый, приехал к нам передать мужу от цзянь-цзюня, что все спокойно, никаких осложнений не предвидится, а охрана китайская будет стоять через реку в деревне, на случай появления враждебных шаек. Этот китаец уже вёл себя совсем в другом роде, не откровенничал. Он ни разу не взглянул прямо в глаза, хитрил, лукавил, не договаривал и произвёл на нас прямо удручающее впечатление. Сидел недолго, стараясь лишь выспросить, правда ли, что русский царь свои войска присылает в Маньчжурию. Муж отозвался полным незнанием, и генерал уехал, рассыпаясь впрочем, в любезностях и от цзянь-цзюня, и от себя.

В двадцатых числах июня усилилось движение войск из Цицикара и в Цицикар, и кроме того нас поразило еще то, что жители сначала окрестных деревень, а потом и нашего Фулярджи начали оставлять свои жилища и скрываться куда-то. От кого бегут они, от своих, или от нас, невольно являлся вопрос, на который мы впрочем так и не получили ответа.

27-го июня вечером наш переводчик приехал из Цицикара, куда был послан за покупкой лошадей, крайне смущенный, встревоженный и все уговаривал мужа не ездить самому в город, не объясняя впрочем, причин. Но в то же время он сообщил, что табуны пригнаны, стоят возле города, и подрядчик ждёт лишь командира, чтобы выбрать лошадей и гнать их в Фулярджи, и что все это надо делать секретно, так как солдаты теперь всюду следят, чтобы русским ничего не продавали. Муж решил на другой-же день ехать.

Утро 28-го июня, последнего мирного дня для нас в Маньчжурии, встало сыроватое и туманное, дул сильный ветер и я, в душе, надеялась, что китайцы в такую погоду не станут переправлять паром на ту сторону. Мне как-то безотчетно не хотелось в этот день, чтобы муж уезжал, хотя за это время я успела привыкнуть к его часто опасным отлучкам. К сожалению, часам к 6-ти утра погода прояснила, и ветер начал стихать. Муж уехал в сопровождении двух казаков, обещав вернуться часа в четыре. Я, как всегда, принялась за свои домашние дела, хозяйство, занятия с детьми, но что-то не ладилось у меня в этот день ничего. Часов в 11-ть мне принесли записку от нашего инженера, в которой он, не зная, что муж уехал, просил его зайти к себе, так как к нему приехал китайский генерал Тиссян с приглашением от цзянь-цзюня на обед. “Я отказался, стояло в письме, и это видимо передернуло китайца. Вообще его поведение очень странно сегодня и наводит на серьезные мысли". Я ответила посланному, что командир уехал, и что записку я передам, а сама, безотчетно встревоженная, села обедать. Невеселый был этот обед; невольно вкрадывалось в душу опасение за мужа, находящегося теперь хотя и недалеко, но во враждебной среде. Молча сидели мы за столом, даже и дети как-то приуныли. Вдруг меня вызвали в кухню; вахмистр пришёл, важное дело у него есть. Я вышла и бравый терец встревоженно и таинственно сообщил мне следующее: начальники ближайшего поста, урядник, передаёт по телефону, что к ним прибежал бойка из Цицикара, прежде служивший у начальника дистанции, и рассказал, что накануне ночью было в городе торжественное богослужение в большой кумирне, цзянь-Цзюнь приносил большие жертвы, кропил кровью пушки и ружья и теперь везде, на дворце и казармах, красные флаги повесили. Это значить большая война будет, и сегодня ночью русских везде резать будут. Я сделала вид, что не придаю никакого значения такому сообщению и нисколько оно меня не беспокоит, однако ( внушила казаку не терять головы и вообще держать ухо востро, так, “на всякий случай”. Умный казаки, давно уже душой слившийся с нашей семьей, сразу понял мою тактику и, заявив, что все будет в порядке, ушёл. Я пошла в комнаты и занялась музыкой со своей дочуркой. Но в этот день мне уже не суждено было успокоиться! Около 2-х часов принесли из конторы на имя мужа пакет. Я вскрыла его, согласно его приказанию вскрывать депеши в его отсутствие, и прочла телеграмму из Хайлара, что там, по словам официального переводчика Хайларского амбаня, 29-го числа откроются военные действия против русских, и начальники охраны того участка сообщает это мужу для сведения.

Вот оно! начинается! подумала я и решила тотчас-же послать нарочных к мужу в город с этой депешей. Сказано сделано. А на душе все тревожнее, время тянется страшно долго, дело из рук валится. Вот опять секретная депеша. Вскрываю и читаю приказание из Харбина немедленно, спешно двинуться со своим участком в Харбин, делая все секретно и собирая по дороге всех русских с постов, причём в виду поспешности и тайности не приказано брать никаких вещей, кроме денег и документов. Я так-же точно, с кажущимся спокойствием, чтобы не взволновать своих казаков, которые уже встревоженно заглядывают мне в лицо, запечатываю эту депешу и отправляю еще двух нарочных в город, приказывая найти командира во что-бы то ни стало, гнать коней, не жалея. Не прошло и полчаса после этого, как приезжает начальник участка, такой встревоженный, расстроенный, каким я его еще никогда не видела, и конфиденциально рассказывает, что получены точные сведения о появлении сегодня ночью войск у нас на участке и назначенной резне; что цзянь-Цзюнь видимо, устраивал ловушку, приглашая его, инженера, на обед и что можно опасаться за участь моего мужа теперь в Цицикаре. Все это были такие ошеломляющие вести, что я как-то опешила и не сразу поняла все страшное их значение. Попутно начальник участка просил меня внушить казакам, за отсутствием мужа, их обязанности, кое-что собрать самое необходимое для себя и детей п быть готовой, когда совсем стемнеет, сесть на поезд по ту сторону р. Нонни.

Почтенный старик уехал, а я, все еще как в тумане, пошла в казармы передать инструкцию людям. Дорога туда шла Красной улицей и везде на крылечках сидели наши дамы. Я остановилась, поболтала о пустяках. Все они тоже имели встревоженный вид, но каждая старалась выказать равнодушие, и впоследствии мы немало подтрунивали над той комедией, которую тогда так серьезно разыгрывали. На казарменном дворе царила тихая, нешумная тревога. Эти экстренные нарочные за командиром не прошли незаметно для наших охранников. Едва я появилась на обширном сотенном дворе, как меня моментально окружили. Приказав вахмистру немедленно собрать всех людей, я прежде всего высказала им, что жду от них полного благоразумия и затем объяснила как должен состояться наш уход отсюда в Харбин, внушая, прежде всего не суетиться, чтобы друзья-китайцы ничего не заметили и брать с собой лишь все, какое есть, оружие, даже сломанное. Затем я предложила прозвонить благовест на молитву, чтобы желающие со всего участка могли в последний раз помолиться. Казаки с радостью ухватились за это предложение. Они пробовали меня успокоить, заверяя, что все станут на защиту своей командирши и её детей. Я поблагодарила и пошла домой, зайдя по пути к казачкам, чтобы успокоить этих баб и указать им, как собраться.

Был уже пятый час, когда я подходила к дому; у крыльца встретила снова начальника участка и его переводчика, симпатичного, образованного китайца Чу-юн-Ценга, искренно распложённого к нам, впоследствии бежавшего с нами и служащего теперь в управлении, в Харбине. Оба они с возможной осторожностью сообщили мне, что получили сообщение о задержании моего мужа военнопленным во дворце цзянь-цзюня, причём старательно уверяли, что ему не посмеют сделать ничего худого, а лишь будут держать почётным заложником. Чу-юн-Ценг даже с глубоким убеждением прибавил, что “командир теперь в гораздо большей безопасности, чем мы здесь”. Я молча, как автомат, сидела, слушая все это. Мое спокойствие даже изумило добрых друзей. Они стали советовать мне, как собрать детей, говоря, что в 10 ч. веч. пришлют за мной экипаж. Я все молчала. Тогда начальник участка попросил меня взять на себя отдачу приказаний казакам, сборы документов их и кассы. Я и это молча выслушала, точно столбняк напал. Они уехали; ко мне подошли дети, стали, плача, тихонько обнимать меня. Я попросила их не плакать, а собрать что им наиболее дорого из их собственных вещей и все наши иконы. С такой же точно просьбой обратилась я к трём казакам — нашей прислуге. Встревоженные, молча, стали они снимать образа, укладывать их и кое-какое, наиболее ценное, серебро в маленький сундучок.

Сумерки уже спускались, когда раздался благовест. Я позвала детей идти на молитву. Дочурка, дорогой, глотая слезы, сообщила мне, что они с братом вытоптали и повырвали весь огород, чтобы не достался, китайцам, и что Антон (казак) зарезал всех кур, гусей и уток и отдал в сотню и рабочим. Я вполне одобрила эту меру. Ярко освещена была в этот последний вечер наша часовенка, стройно, с волнением, запели казаки “Слава в вышних Богу". Невыразимо тяжело, безотрадно было на душе! Кругом такие скорбные, тревожные лица, такие тяжелые вздохи... Я опустила голову на пол и в первый раз за весь день разрыдалась. Дочурка прижалась ко мне, и мы плакали вместе. Молитва кончилась, все приложились к иконе на аналог и кресту и тихо, как-то особенно торжественно тихо, точно на похоронах, боясь потревожить усопшего, стали выходить из церкви.

Я послала детей домой и стала обсуждать с казаком-церковником, что уложить в ящик, а что сжечь, чтобы не досталось китайцам. Было уже почти темно, когда я пошла домой. На улице была тихая суета, бегал народ, сновала китайская прислуга. С одного крылечка меня окликнули: “Вы что берете с собой"? “Ничего", отвечаю. “А ведь ужасно, что командира нет"! “Ведь его там замучают", слышалось отовсюду. Я молча шла своей дорогой.

Не доходя дома, встретился казак со словами: “барыня, а ведь ветеринарша наша-то ничего не знает, я иду, а она это себе курей кормит". Действительно, как могла я забыть эту молоденькую женщину, единственную военную даму после меня на участке! Быстро пошла назад. Вхожу во двор и вику самую мирную Фулярджинскую идиллию. Сидит себе под навесом моя барынька у стола с самоваром, кругом её всякая домашняя птица, и она посыпает им корм из корзинки. С первого же моего слова бедняжка испуганно вскочила и вскрикнула: а мой муж? Я как могла успокоила ее, что её муж, с неделю тому назад ухавший на соседний участок, конечно, и уйдёт с этим участком, затем объяснила что можно брать с собой и когда приходить ко мне, чтобы вместе уйти, и оставила беднягу в горьких слезах о своём хозяйстве, уютной квартирке и вообще хорошей, спокойной жизни здесь. Дома казаки спешно завязывали узел с подушками и корзинку с провизией и хлебом. Эти преданные, бесхитростные люди обо всем позаботились, точно чутьём понимая, что я не в состоянии о чем-либо думать, что-либо соображать. Все распоряжения по сотне, все сборы документов, денежной кассы я выполняла обдуманно, спокойно, точно ничего не случилось, но своя жизнь, обстановка точно куда-то отошли от меня.

Детишки сидели на заборе, все выглядывая, не едет ли папа. Я вышла на улицу и села на скамейке. Вот идёт маньчжур-разносчик: конгва (огурцы) надо? Мне стало смешно, а дочурка рассердилась: не надо твоих конгва, не до них теперь! А вот связку живых кур несут на продажу. Наивный народ. Через час, много два, эти-же добродушные, ухмыляющиеся уроды в грязных кофтах с наслаждением будут грабить наши дома и придумывать тонкие мучения для нас! А теперь они еще ничего не знают и простодушно предлагают свои товары.

Вдруг лошадиный топот невдалеке, радостные крики. У меня точно все замерло, я хотела побежать навстречу этим крикам и не могла двинуться с места. Дети спрыгнули с забора. “Это папа! папа!” и понеслись навстречу скачущим белым лошадям. Еще минута, и мул, окруженный ликующей толпой служащих, был подле меня. Всего лишь несколько слов успел он сказать мне, велев дождаться дома его распоряжений, обнял детей, вскочил на лошадь и снова исчез в темноте, но я уже знала, что он жив, и на душе стало как-то совсем покойно и ясно все. Уселась я с детьми снова на крыльце, велев казаку дать мне заряженный револьвер, который тут же одела на себя. Пришла и моя барынька, жена ветеринара. Мы изредка перекидывались отрывистыми фразами. Полная темнота царила кругом, не до освещения улицы было теперь! Только в домах светились огни, в окнах видны были движущиеся тени, по улице то и дело скакали верховые, слышны были чьи-то спешные шаги, заглушенный говор. Пронеслось на конях несколько китайцев. “Должно быть, извещать своих скачут”, вслух подумала я. “Только-бы не опоздать нам”, опасливо прошептала моя соседка, и мы снова замолчали. Понемногу все стихало кругом, но свечи, лампы в домах по-прежнему горели, точно жизнь еще не ушла из этих уютных жилищ. У нас тоже горели по всем комнатам свечи. Открытое пианино, ноты, самовар на столе, остатки обеда, раскрытые шкафы, книги на полу и на столах, только что принесенное прачкой белье, разложенное на кровати, — все говорило о том, что гроза налетела нежданно-негаданно!

“Мама, вдруг прошептала дочурка, а ведь пастух (китаец) еще не пригнал наших коров, он верно их себе возьмёт. А Антон все молоко и сметану на землю вылил, знаешь”! Я молча кивнула головой. В соседних домах послышались вдруг какие-то крики, тени замелькали в окнах, по улице забегали группы китайцев. Мы поняли, что начался грабёж. Вот несколько человек подошло к нам близко-близко, заглянули в окна, раскрытые двери, посмотрели на нас. Мы не пошевелились, только дети теснее прижались ко мне, да я инстинктивно сжала в руках револьвер. Ушли. Вот еще вынырнули из темноты фигуры в кофтах... знакомый голос Сеньки, одного из участковых боек: “бабушка, все ушли, иди скорее, сейчас худо будет, солдата много-много. Ходи скорее, я вещи буду носить". Я от души поблагодарила преданного мальчишку, но, памятуя наказ мужа, осталась на месте. И вдруг лошадиный топот по улице карьером несется казак и кричит: “где командир! скорее! моста разрушают! отступление отрезано"!

“Кончено!" мелькнуло у нас обеих в голове и мы истово перекрестились. “У вас есть револьвер, прошептала дрожащим голосом моя соседка. Вы и меня убейте, а то живой, в их руки — ужасно!" — Хорошо! — ответила я так спокойно, что даже сама удивилась этому равнодушному тону ответа. — Тут пять зарядов, для всех нас хватит. Мы тесно-тесно прижались друг к другу. Гул в домах усиливался, но вблизи нас было тихо, последние казаки ушли. Не знаю, сколько времени просидели мы так, время, часы — потеряли свое значение. Жить оставалось так недолго! Вот снова шаги приближаются. Из темноты вынырнули две фигуры, знакомый голос земляка-солдата тревожно прошептал: “за вами командир прислал, скорее, моста отбили. Только тихонько, барынька родная, а то их много там, стреляют". Я в последний раз взглянула в открытые двери дома, где мы так мирно, счастливо жили, перекрестилась, взяла за руку детей, и мы пошли за солдатом. Другой солдат, с ружьём наготове, пошёл позади нас. Ходьбы до моста, вообще до реки, всего минута 10—15, но Волю! какой мучительно-длинной показалась нам эта дорога.

За воротами поселка мы вступили в полную тьму и лишь ощупью пробирались по рельсам, разбросанным шпалам, мимо пустых вагонов. Вдали слышны были выстрелы. “Это у конторы стреляют, они кассу хотят грабить, командир там", шёпотом пояснил мне задний солдатик, но передний громко шикнул на него. К нам приближалась толпа китайцев. Из неё вышел один и, подойдя вплотную, взял у дочки её сундучок с её драгоценностями из рук и прошептал: “Я помогу, идём скорее, Верочка, сейчас солдаты идут, близко”. Это оказался один из приказчиков китайской лавки. Мы еще ускорили шаги, прямо задыхаясь от волнения, спотыкаясь о стрелки, набросанные рельсы. Наконец и выемка, глубокая, темная, на дне которой идут рельсы — протяжение моста. Мы спустились в нее, точно в бездну нырнули, и в ту же минуту над головой раздался выстрел, блеснул огонь — еще и еще (у китайцев не было еще бездымного пороха). Мы тесно прижались к стене выемки. Вот громадный локомотив, точно сторожи у моста, а за ним наши казаки, солдаты, шпалерой по обеим его сторонам. “Командирша! Слава Богу!” послышалось на встречу. Тут уж мы бегом побежали.

На другой стороне чернелась громадная масса поезда, целый ряд открытых платформ, и на них копошатся люди, слышен смутный говор, детский плач. Кругом по полотну разъезжают казаки. Кто-то подхватили детей, и понёс их, кто-то подал мне руку со словами: “сюда, здесь все наши”. Спасибо, знакомые голоса; в темноте смутно различаю знакомые, дружеские лица, несколько рук помогло взобраться на высокую платформу. И дети тут. Чья-то заботливая рука укутала их в бурку, усадила на груды рельс и всяких железных болтов и даже подсунула мягкие узлы под головы. Я тоже опустилась на рельсы. Тысячи вопросов, сочувствий посыпалось со всех сторон. Рядом, высокий десятник старательно устраивал поудобнее сиденье для меня на этом оригинальном диване, его товарищи протянули мне коньяку, умоляя выпить и подкрепиться. Всякая общественная рознь была забыта, тут были лишь люди, соединенные общим несчастьем, общей опасностью. Взглянули на часы, оказывается уже скоро два часа ночи, скоро и светать начнёт. А по ту сторону реки все слышатся выстрелы, видно не могут примириться желтокожие друзья, что мы их перехитрили. А тут вокруг поезда тихо, казаки разъезжают кругом по степи, кофт и балахонов нигде не видать.

Наконец, в конце поезда, еще у самого моста послышалась команда, ответ казаков на нее. “Командир приехал, сейчас тронемся,” — сказал мой сосед. Действительно, через несколько минут муж подскакал к платформе. “Ваша супруга здесь”, крикнули ему с высоты рельс и шпал. Муж подъехал ближе, спросил, как я добралась, целы-ли дети и, сделав кое-какие распоряжения бывшими на платформе и поголовно вооруженными мужчинами относительно возможного нападения, определив сигналы, по которым мы узнаем об опасности, и, сказав несколько ободряющих слов дамам, он ускакал вперёд поезда. Вскоре раздался звук рожка, ему ответил свисток локомотива и поезд медленно, вздрагивая и погромыхивая всеми своими частями, медленно тронулся. Все перекрестились. Начинало уже светать. Вдруг на соседней платформе кто-то крикнул: “Фулярджи горит”. Мы оглянулись. За рекой алело громадное зарево, все расширяясь и заливая все небо. Невольные слезы набежали на глаза. Гибнет плод стольких трудов, лишений, все, что так старательно воздвигалось, так любовно устраивалось в течение двух лет. А мы сами? что ждёт нас впереди?

Приблизительно через час дошёл поезд до первой станции, Аначи. Тут ждал еще поезд, уже почти нагруженный людьми, служащими этой станции и казаками. Толпы китайцев рабочих стояли в стороне. Не успевали русские выйти из дому, как в окна уже с криком лезла эта толпа. Наш поезд прошёл вперёд, второй потянулся за нами. Тотчас же позади вспыхнули строения. Удивительная жажда разрушения у этого народа! Впрочем, мне пришлось потом читать подлинную депешу — конечно, её точный перевод — Цицикарского цзянь-цзюня Благовещенскому губернатору, где тот пренахально удивляется поведению русских, сжигающих свои дома. Конечно, кто не был там, на месте, не пережил сам всего, а знает дело лишь по газетным статьями, да еще писанными в уютном кабинете в Петербурге, тот поверит и не таким еще небылицам, взводимыми на несчастных служащих Маньчжурской дороги, неожиданно попавших в китайскую западню. Легко осуждать, а каково было все это переживать. А ведь служащие, и охранные, и железнодорожные, в большинстве случаев, не одни, при них семьи, и перспектива видеть жену и ребенка в руках у китайца не могла им улыбаться.

Был уже совсем день, яркое солнце заливало желтую безбрежную степь и обещало немилосердно жарить нас на открытой платформе, когда муж на одной из станций влез к нам на платформу, объявив, что он теперь поедет с нами, потому что тут ровное место, китайских деревень нет и засады ожидать нельзя. Впереди и по бокам поедут разъездом казаки, на локомотиве есть дежурный урядник, который свистком даст знать, если что увидит. Общая радость приветствовала эти слова, со всех сторон протянулись дружеские руки с бутылкой вина, хлебом, куском курицы, все просили закусить, подкрепиться. И действительно, мужу пора было подкрепиться; ровно сутки он ничего не ел и почти не слезал с коня. Тут только рассказал он, как удалось ему избегнуть цзянь-цзюневского плена.

Уже с первых же шагов в Цицикаре его поразил мертвый вид города, испуганные лица редких прохожих, всюду попадавшиеся солдаты, красные флаги на башнях цитадели, на дворце цзянь-цзюня. В магазине, куда он пришёл, сначала ничего и показывать ему не хотели, потом вынули кое-что очень неохотно. Наконец, купец тихонько попросили его пойти в другую комнату, а то тут с улицы видно. Заинтригованный, муж пошёл за старыми китайцем вглубь фанзы, и там этот последний прямо уже, без обиняков, хотя опасливо и почти шёпотом, опросили: “Зачем ты приехал? худо тут, поезжай скорее домой”. Муж удивился, попробовали спросить, зачем это красные флаги везде, но китаец только руками замахали и, наконец, нагнувшись близко к уху, быстро зашептал. “Уходи скорее, худо, Фулярджи война большая, твоя бабушка, дети там. Много солдат туда джонках, большая война, тебе тут худо будет". Окончательно встревоженный муж поблагодарил старого купца и поспешил на постоялый двор. Тут ему встретились первые нарочные. Велев поскорее запрягать, муж прошёл к хозяину двора, доверенному благовещенского купца Ливачана; и там снова услышал советы скорее уехать, причём прямо высказывались опасения, что его уже не пустят из города. Тут явился китаец, служивший прежде переводчиком на участке и недавно тайно ушедший в город; явился крадучись, чуть не дрожа, и сообщили мужу, что надо скоро уезжать, приказано его задержать и вести к цзянь-цзюню. У всех ворот солдаты, только один есть выход, дальние самые ворота, откуда дорога в объезд ведёт, и туда ехать надо мимо самого дворца. Муж от души поблагодарил китайца за такую преданность и еще в такую опасную минуту и, сев в шарабан, велел быстро ехать и особенно лихо прокатить мимо дворца, по главной улице. Бешено пронеслась лихая, красивая тройка, конвоируемая двумя казаками, мимо казарм маньчжурских войск, дворца, и стоявшие там солдаты в последний раз отдали честь хорошо знакомому “командиру". Проскочив через ворота без задержки, муж бросил шарабан и сел на верховую лошадь казака. По пути он встретил вторых нарочных и уже бешено поскакал домой. Но путь был не близкий, особенно этой дорогой, и вот почему он доскакал домой только уже когда стемнело.

Дальнейший путь наш обошелся без приключений, если не считать уборки наваленных шпал на рельсы, кое-где разрушенного моста через протоку. В такие тревожные минуты, когда раздавался свисток дежурного урядника, и ему в ответ звучал сигнал рожка, данный мужем для остановки поезда, мы поспешно укладывали детей вплотную на пол и закрывали подушками. На всякий случай на всех платформах были уложены запасные рельсы, болты, скрепы и шпалы, чтобы можно было чинить путь. Но курьезно то, что на станциях встречали китайцы-стрелочники, китайцы же очень усердно грузили дрова и накачивали воду в локомотив. Видно сюда еще не проникло распоряжение об избиении русских. Цзянь-Цзюнь так твердо был уверен в успехе задуманного плана, удаче затеянной ловушки для простодушных “белых дьяволов (так назвали члены шайки боксеров европейцем). А тут еще казаки на первой же станции, заметив проволоку китайского телеграфа из Цицикара в Хулан и другие крепости провинции старательно оборвали ее. На каждой станции мы подбирали всех русских, забирали аппараты, а вслед нам китайцы грабили и жгли дома. Ужасно много детского в этом народе! Мне пришлось позднее уже в Хабаровске, слышать рассказ инженера, как после отбития у китайцев участка, соседнего с Харбином, нашли локомотив весь наполненный внутри простреленными патронами. Наивные сыны неба хотели этим взорвать ненавистную им машину.

Страшно жаркий, раскаленный ветер обдувал нас всю дорогу до Харбина, и скоро наши лица, особенно у дам, стали узнаваемы. Обожженные, черные, с красными пятнами, начавшей лупиться кожей! Что-то невероятное на глаз и весьма неприятное по жгучей боли всей кожи, особенно вокруг носа и на щеках. Ночи бывали, прохладны, но тут тревога вступала в еще большие права. Мало кто спал, разве только забывался чутким сном, кое-как умостившись на рельсах. Впрочем, нам всем было не до удобств, забывалось как-то и о еде, которая впрочем, была далеко не обильна, так что уже у многих не было даже хлеба, но мы братски делились всем, что имели между собой, главное, оделяя детишек. Чем ближе подвигались к китайской крепости Турчисяну передовому посту большого города Хулана, тем озабоченнее делались лица у всех тем зорче всматривался вдаль муж, сидя на высоком мостике у тормоза. Мимо укрепления пришлось замедлить ход, так как тут был и раньше опасен путь ввиду болотистой местности, а теперь даже самое ничтожное крушение могло быть гибельно.

Тут муж снова пересел на коня, поехал впереди и усилил разъезды кругом поезда. Однако в крепости не пришлось заметить никакого движения. Правда, на воротах её тоже развевался красный флаг, виднелись осёдланные лошади, солдат, но нас спокойно пропустили, видно еще не получили распоряжений свыше. Также мирно прошли мы и невдалеке Хулана, причём китайский кавалерийский разъезд близко подскакал к поезду но, полюбовавшись на длинную вереницу наполненных живым грузом платформ, понесся обратно в город. Наши казаки тоже не затрагивали их.

Около полудня 30 числа мы подошли к последней станции, откуда уже идёт переправа на пароходе через Сунгари. Здесь ждало распоряжение немедленно переправляться на ту сторону, на пристань Сунгари, что и было тотчас исполнено. На пристани нам отвели квартиры. Муж ушёл с отрядом в самое укрепление Харбин, в 8-ми вер. от пристани, а я с прочими дамами осталась ждать дальнейших распоряжений. Оказалось, что из Харбина уже несколько дней, как выехали все семьи служащих, а теперь постепенно собираются сюда все участки и, как только придёт пароход из Хабаровска, всех женщин и детей отправят на нём. В ту же ночь пришёл пароход (Одесса) и привёз харбинцам великую радость — боевые патроны, в которых чувствовался такой недостаток; конечно привёз их очень мало, но осажденные были и тому рады. Первое и второе число мы грустно, тревожно провели в пустой, разоренной квартире одного из офицеров, питаясь впроголодь, так как количество запасов в Харбине было очень скудно, и мясо выдавалось в малом количестве, также как и хлеб. К этому времени вполне выяснилось, в каком отчаянном положении оказался этот центр управления, обещавший превратиться в такой цветущий русский город. Харбин — в переводе на русский язык веселая могила действительно стал для многих могилой, конечно невеселой, но, правда, раньше там всем жилось очень весело. Теперь же, отрезанный от всего мира, без телеграфа, уничтоженного китайцами, без возможности свободного сообщения водою, так как Сунгари во власти китайцев и Цицикарский цзянь-Цзюнь несколькими резкими телеграммами заявил, что пока даёт лишь срок перевезти по Сунгари безоружных женщин, детей и стариков, Харбин очутился в тесном кольце китайских войск, устроивших ввиду всех свои укрепления, уставивших орудия. У нас же не было ни одного орудия, ни достаточно патронов и провианта.

Вечером второго числа всем дамам было предложено отправиться на пароход. Сборы у нас были недолгие: немного вещей вывезли мы из Маньчжурии после 2-летнего там пребывания! Страшно было уезжать, еще страшнее покидать дорогого человека в этой западне, да и мужьям нашим было нелегко! Шли усиленные толки о том, что в Сань-Сине — большой торговый город и крепость на Сунгари — нас вряд-ли свободно пропустят, и хорошо, если только ограничатся отнятием оружия и денег, а если вздумают забрать в плен? Трудно полагаться, да и прямо таки наивно, на обещания китайского генерал-губернатора, что безоружный и ничем не защищенный пароход пройдёт свободно по китайским водам! И мы прощались с близкими, не зная, не надеясь увидеться больше в этом мире.

“Одесса", довольно большой двухэтажный пароход с электрическим освещением, был буквально битком набит, когда мы взошли на него. Едва нашлось для меня и для дочери место  в кают-компании, а сыну поставили кровать в коридоре, где он и спал со своими товарищами. Все женщины и дети, лишь нескольким мужьям было разрешено проводить семьи в Хабаровск. Все мужчины помещались на палубе, по обеим сторонам кают. Все каюты I кл. были на верхней палубе. Сопровождали нас офицер охранной стражи С. 3. и четыре казака — вот и вся охрана для полутора тысячи безоружных пассажиров.

Глубокой ночью простились мы с мужем. Как всегда бывает в тяжелые часы разлуки, как-то ни о чём не говорилось, а между тем так много было чего сказать друг другу! Болтали о пустяках, а больше молчали, тем более, что мы были не одни, кругом были такие-же горемычные беглецы.

На рассвете пароход тронулся. Утро было чудное, берега такие красивые, что невольно одна и та же мысль пришла всем в голову: как дивно хороша природа, и как гадки люди. Берега Сунгари замечательно живописны: невысокие, покрытия густым лесом горы, отроги Хинганского хребта, роскошные луга и нивы — все это то и дело сменялось перед глазами. Часто зелёные, точно бархатом крытые горы по обоим берегами так близко сходятся, что образуют лишь узкие ворота, и если оглянешься, пройдя их, назад, то кажется, что нигде нет выхода, ты заперт в озере с яркими изумрудными берегами! Река страшно извилиста и изобилует островами, перекатами. В иных местах фарватер проходит у самого берега. Самые опасные перекаты находятся вблизи Сань-Синя, и капитаны судов всегда норовят пройти их днём. Наш капитан не скрывал своих опасений относительно благополучного плавания через эти перекаты с двумя баржами, да еще у неприятельского берега. Много лет, плававший по Амуру, изучивший наших желтокожих друзей, он ни на йоту не доверял всем этим сладким словам и обещаниям цзянь-цзюня и, не получив просимых железных листов для обшивки кают, он приобрёл несколько мешков с песком и железных листов для своей рубки. Бравый моряк понимал, что с его жизнью связана и жизнь всех нас.

Конечно, оба дня плавания до Сань-Синя нам было не до красот природы, тем более, что все в свое время проделали этот путь, да и настроение наше не подходило к поэтическим восторгам. Слово “Сань-Синь” было у всех на языке. “Вот пройдём его, тогда уже все пойдёт хорошо". Время тянулось медленно, ни книг, ни занятий, да и есть почти нечего, так как буфетчик сразу предупредил, что порции будут очень маленькие, потому что в Харбине провизии нельзя было достать, а на такое количество пассажиров не рассчитывали, уходя из Хабаровска. Впрочем, к этому заявлению все отнеслись довольно равнодушно — лишь-бы дети были сыты. За то чай пили в не сметном количестве и огромный самовар почти не сходил со стола кают-компании.

Во время пути мы два раза останавливались, чтобы взять нескольких русских, служащих при дровяных пристанях, боявшихся оставаться теперь на китайском берегу, причём вторые случайные пассажиры, взятые недалеко от небольшой крепостцы, сообщили нам, что к ним утром пришли солдаты и велели уходить, говоря, что и сами они идут в Сань-Синь, а сюда придут другие, которые русским катами сделают. Несчастные мужички и две бабы с детьми пережили весь день не сладкие часы, пока к вечеру не подошёл наш пароход, заметивший их сигнал — белую тряпку на шесте, на берегу.

Пятого утром мы остановились у агентской пристани, против Сань-Синя. Бравый полковник В-в, вскоре после того павший, встретил нас необычайно бодро, весело, смеялся над нашими опасениями, уверяя, что здесь все по-прежнему мирно, спокойно, губернатор Сань-Синя выказывает только дружбу и предупредительность. Лишь мне, да поручику С. 3. полковники показался каким-то нервно-весёлым, ненормальными и мы только переглядывались, слушая удалую веселую речь этого старого амурского служаки, изучившего этот край, где он прослужил слишком 35 л., вдоль и поперёк. Спустя два дня этот удалец принужден был, для спасения вверенных его охране служащих дороги, спасаться с ними и 11-ю казаками на барже от огромного скопища китайских войск, которые преследовали несчастных с берега. Наши долго и успешно отстреливались, но баржа села на мель, пущенная с берега граната осколком на месте положила полковника В-ва, и храбрая горсточка несомненно бы погибла, если-бы шедший снизу вооруженный пароход не спаси ее и не разогнали пушечными выстрелами всю шайку “друзей".

Поговорив с полковником, все повеселели, особенно железнодорожные служащие, вполне ободрились и успокоились, подтрунивая теперь над скептицизмом охранников и указывая, как доказательство напрасных страхов, на то, что китайцы же сами принесли на пароход кур, всякой зелени на продажу. Этот удивительный народ прямо загадочен по своему характеру.

Весело, оживленно пообедали мы в этот день, и далее порции были на этот раз достаточные. После обеда снова явился на сцену гигантский самовар и за чаем снова начались горячие разговоры о текущих событиях. Ребятишки разбрелись по палубе. Чудная погода, даже жара, заставила открыть настежь все окна. Кое-кто из мужчин, в том числе инженер И. А. Бернштейн, пошёл прилечь на свою кровать, на палубе. Вдруг раздалась трескотня, точно горох посыпался вокруг парохода, зазвенели стекла опущенных окон, стаканы, бутылки на столе.

“Стрельба" — крикнула, я вскочив с дивана. “Что вы? просто хлопушки", — отозвался кто-то. С. З. побежал на палубу, в каюту влетали пальчики с криком: “китайцы стреляют, мы видим из-за холма". Трескотня усиливалась! Пули, как шмели, жужжали вокруг; стекла летели в стороны. Инженер С-ъ схватил свое ружье и, выстрелив в окно, крикнул ободряющим голосом: “не пугайтесь, уложил одного". Моментально дети были уложены на пол, за тюфяки, сброшенные с диванов, прикрыты подушками, матрацами. Окна заставлены чемоданчиками, корзинами. Дамы тоже сели на пол, стараясь прикрыть аккуратнее детей. Вдруг раздался крик: “Доктора"! Все испуганно вскрикнули, как будто такой возглас мог быть неожиданностью в такое время, как будто только теперь поняли, что это, в самом деле, не китайские хлопушки! Оказалось, что инженер Бернштейн был ранен пулей в грудь на вылет. В страшных страданиях скончался он к вечеру. Несчастная жена его точно онемела от отчаяния. От сына, прелестного семилетнего ребёнка, общего баловня на нашем участке, сначала скрыли смерть отца.

Трескотня все продолжалась, то ослабевая, то усиливаясь, смотря по тому, представляли берега открытое, ровное место, или появлялись бугорки и леса. В таких случаях стрельба доходила до крайних пределов, пули тучами проносились через каюту, прокатывались по полу, теряя силу от пробитых ими тюфяков. Я сидела между группой детей, укрывая их и спрашивая после каждого залпа, живы ли они. Вдруг сын мой тихонько вскрикнул, а вслед затем дочурка вполголоса сказала. “Мама! я кажется ранена, мне ногу ударило чем-то!” Страшно испуганная, я просунула руки под тюфяк, прикрывавший девочку, нащупала ножку и с ужасом почувствовала что-то горячее, липкое на руке! Кое-как ощупью стащив башмаки, я попросила пробегавшую мимо фельдшерицу, случайно сопровождавшую больную жену одного инженера, дать мне носовой платок и воды, сказав, что девочка ранена. Та поспешно принесла, и мы кое-как, стараясь не раскрывать ребенка из под прикрытия, так как пули градом сыпались кругом, обмотали мокрым платком ногу. Ни слезы, ни испуга, ни стона не вырвалось у моей 9-летней. дочки. Она только все просила и меня спрятаться.

Начинало уже темнеть, трескотня продолжалась. Мною овладела удивительная апатия, какое-то тупое равнодушие. Ведь все равно убьют, о чём же тут думать! Когда в каюту в слезах вбежала одна из дам, с известием, что инженер скончался, что там в каютах есть раненые, дама, лежавшая на полу с грудным ребёнком, тихо и как-то убийственно-спокойно ответила: “и мы скоро туда же все пойдём”.

Такое состояние продолжалось с 3 часов дня до 8-ми вечера. Был один убитый и шестеро раненых, трое контуженных, в том числе поручик С. 3., все время не сходивший с капитанского мостика, и дочь одного служащего дороги, Оля Ауэрбах, 15 лет, геройски ходившая за ранеными под градом пуль, даже после полученной контузии в бок. Как только началась стрельба, капитан обложил свою рубку листами и мешками и твердо продолжал управлять пароходом, ведя его через все эти опасные мели и перекаты. Все мужчины взялись за ружья, лишь изредка прибегая в каюты, чтобы ободрить дам. В коридоре между двумя рядами кают столпилось множество дам, а пули пробивали на вылет 4 стены, и у одной дамы оказалась юбка пробитой в нескольких местах. Лакей парохода, истинно геройски, под градом пуль, принёс в кают-компанию лимонад, посоветовав напоить детей, так как они верно умирают от жары под тюфяками и подушками, а бутылки все равно разбиваются пулями. Действительно, жара была невыносимая. Пароход шёл на всех парах, и железный пол кают-компании, как раз под паровым котлом, был накалён до невозможности. Дети, все вверенные моему надзору, поминутно уверяли, что они поджариваются, как бифштексы, а мальчики так прекомично просили разрешения повернуться на другой бок, чтобы не пережариться. И все это под градом пуль, рискуя застрять на перекате и тогда неизбежно попасть в руки “друзей".

В 9 часу в каюту вбежал инженер С. и радостно объявил, что идёт дождь. На время мы спасены! Китайцы никогда не стреляют во время дождя, это противно будет их богу, а тут еще и гроза началась. Сильные удары грома, молния, страшная темнота несказанно обрадовали нас. Электричества не позволили зажигать из опасения привлечь внимание китайских джонок, во множестве стоявших вдоль берега. Свечку поставили под стол. Решено было всех женщин, детей и раненых перевести в трюм, который спешно очищали, закладывая дровами стены бортов и устилая невыразимо грязный пол тюфяками, взятыми изо-всех кают. К ночи мы все были в трюме. Огни были всюду потушены, только электрический рефлектор наводился поочерёдно на оба берега.

Выйдя на довольно широкое место, капитан, с согласия пассажиров, пересадил с одной баржи весь народ на другую и на пароход и отрезал пустую баржу вместе с грузом. Затем, пройдя большой перекат и не рискуя переходить второй, более опасный вследствие близости берега с возвышавшейся на нём крепостью, капитан решил заночевать и, едва начнёт светать, снова идти. Не стеснённый тяжелой баржей пароход мог теперь идти по 15 вёрст в час и проскочить быстро мимо крепости.

Тяжелую ночь провели мы в трюме. Конечно, никто не думал спать. Я поминутно обливала водой раненую ножку моей крошки, которая храбро уверяла, что ей только жжёт. Вблизи стонали раненые. Изредка прибегал кто-нибудь из мужчин с верху с ободряющим словом. Слабый свет единственного масляного фонаря тускло озарял громадный трюм. Говорили мало, лишь перекидываясь отрывочными фразами, завещая друг другу детей, в случае, если будешь раньше убита. Даже крошечные дети как-то не плакали, будто понимая тяжелое положение.

В трюме мы просидели все три дня. Туда молодецкая пароходная прислуга подавала нам самовар и суп, конечно, без стола и приборов, но мы и так от души были благодарны бравым лакеям и повару, исполнявшими стойко свои обязанности даже в такие минуты. К концу второго дня мы как-то свыклись с этой мрачной обстановкой и подтрунивали над растерзанными видом нашей одежды и грязных физиономий. Враги больше не встречали нас гостинцами с берегов; как мы потом увидели, они уже знали о приближении наших войск и бежали из деревень и крепостей.

Из своего заточения вышли мы только, когда пронесся по пароходу радостный крик: “войска идут!” Все выскочили на палубу; даже мою девочку сердобольный казак вынес на верх, чтобы и она могла принять участие, в общем, восторге. А восторг был общий, искренний! Целая лента пароходов стала протягиваться перед нашими глазами, и все солдаты, пушки, лошади! А вот и пароход Красного Креста. Оглушительное ура неслось к нам на встречу, таким-же ура отвечали и у нас. Теперь путь свободен, Харбин будет освобождён, наши близкие спасены.

Вечером 8-го июля, мы были в Хабаровске.

А. И.


 

Top
 
 

© Материалы, опубликованные на сайте, являются интеллектуальной собственностью и охраняются законодательством об авторском праве. Любое копирование, тиражирование, распространение
возможно только с предварительного разрешения правообладателя.
Информационный портал по Китаю проекта АБИРУС

Карта сайта   "ABIRUS" Project © All rights reserved
Рейтинг@Mail.ru Rambler's Top100 Яндекс цитирования