БЕЛЬКОВИЧ Л. Н.
В ЧУЖОЙ СТРАНЕ
Автор этой статьи Л. Н. Белькович был командирован, поздней осенью, в год японско-китайской войны в Гирин. Начало описания этой командировки было напечатано: в октябре, ноябре и декабрь Р. С. 1914 г.
Изложение описания этой книги начинается изложением взаимного обучения языкам китайцев и казаков.
Ред.
Китайский солдатик, смотришь, уже сидит рядом с казаком и, продолжая держать его одной рукой за шею, тычет пальцем в казачий нос и спрашивает: "кака?" стараясь очевидно узнать, как называется по-русски та часть тела, на которой теперь сосредоточено его внимание и в которую уперся его указательный палец.
Казак сразу понимает в чем дело и, улыбаясь, говорит: — "нос". Кака? — снова спрашивает китаец, внимательно прислушиваясь. Нос, — произносит казак, стараясь выговорить это слово с особенной ясностью и понятливостью. Но-о-с, но-о-с, повторяет он, разделяя каждый звук. Э-ге-ге, тунда, тунда (понимаю) шанго, шанго, — но-о-за, повторяет китаец. — Да не ноза, зачем твоя говори ноза — твоя скажи: — нос, но-с, но-с; тунда твоя? — старается вразумить казак своего собеседника, вероятно, для большей вразумительности коверкая и русскую разговорную речь.
— Тунда, тунда: — но-за, стоит на своем китаец, который положительно не может справиться с русским произношением.
— Эх чудак, — парень, — тебе русским языком говорят — нос, а ты свое задолбил. Зачем твоя скажи ноза? — твоя: нос, говори.
Шанго, шанго: — но-за, ноза.
Казань безнадежно уже смотрит на своего собеседника и видимо жалеет его за то, что он не может даже выговорить такого простого слова, как нос.
— Ну ладно, говорит он: — русски нос — китайски кака? и его указательный палец упирается теперь уже в китайский нос.
Но китаец почему-то не хочет понять, что у него спрашивают, и теперь уже смотрит на казака и растерянно бормочет: — ноза, ноза.
— Да ты мне скажи по-вашему: русски — нос зови; твоя скажи кака китайски зови?
Снова непонимание и тот же растерянный лепет.
Тогда казак, продолжая тыкать в нос, уже спрашивает коротко: "как фамилия"?
Китаец сразу после этого начинает почему-то понимать и с готовностью отвечает, название носа на китайском языке.
— Пиза, пиза, — говорит он, весело улыбаясь.
— Ну и народ! Чисто беда с ними, — умозаключает казак. А китайский палец уже тычет ему в рот, и слышится снова все то же самое "кака".
Снова происходить борьба, в которой обе стороны изо всех сил стараются и все-таки у китайца вместо слова рот выходит "рота".
— Ну ладно рота, так рота, а теперь твоя скажи кака?
Снова непонимание.
Слышится неоднократное переиначение в построении фразы от желающего узнать название рта по-китайски. И в конце концов снова вопрос: "как фамилия" и тогда только китаец, как бы спохватившись, говорить название рта на своем языке.
Для меня сначала казалось непонятным, почему китайцы не могли справиться с произношением таких коротких слов, как рот, нос и т. п.; но потом оказалось, что в китайском языке совершенно почти отсутствуют твердые окончания и эти твердые и обрывистые звуки как бы совершенно для них чужды, потому быть может и не улавливаются их слуховыми органами. Китаец, например, низачто не произнесет правильно наших фамилий в роде таких, как Иванов, Петров, Сидоров, а он скажет Ифанофы, Петилефы, Сидалефы и т. п.
Но вот что я не мог понять — это того, что казаки, при обучении у китайцев их языку, непременно употребляли слово "фамилия" и как это ни странно, но китаец, обыкновенно не понимавший того, об чем его спрашивают, как-то сразу начинал понимать, заслышав это магическое слово. А казаки всегда и ко всему его применяли: укажет на дрова и спросит: — как фамилия, на дорогу — фамилия, на лапшу — фамилия, на навоз — также фамилия. В конце концов и китайцам это слово пришлось по вкусу, и они, указывая на самые разнообразные предметы, всегда спрашивали: "кака фамилия", воображая, конечно, что совершенно правильно справляются с русским оборотом речи и с русским произношением. Помню, однажды китайский солдат указал казаку на небо и спросил: "кака фамилия". Небо, отвечал казак, с полным сознанием правоты вопрошающего.
Этот жизнерадостный китайский солдатик очень быстро научился считать по-русски и хотя произношение его при этом было ужасное и слова им выговариваемые очень мало напоминали собою русский счет, — но, тем не менее, он умел скоро считать до десяти и в дороге беспрестанно старался усовершенствоваться в произношении, то и дело повторяя: Одини, дыва, тили, четилимо (зачем на конце это "мо" не знаю), пити, шисити, сими, осими, ивити; десять же он, при всем своем напряженном старании, не мог уже выговорить и вместо этого у него получился какой-то неопределенный, ни на что не похожий звук.
И так в этой фанзе произошло сближение русской и китайской национальностей.
Началось дело с того, что "русская национальность" решила послать китайской полбутылки спирту, в которой было налито столько же почти воды. Получилась, таким образом, довольно крепкая водка. "Китайская национальность", выпив все содержимое в бутылке, отблагодарила нас небольшим глиняным кувшинчиком сули и эта последняя в свою очередь была уничтожена нами.
Из всего этого в конце концов получилось очень благодушное настроение обеих сторон, и это-то настроение и привело в конце концов к сближению. Суровый унтер, хватив нашей водки, как-то не много размяк и стал благодушнее.
Казаки запели хоровую песню. Китайцы слушали и одобряли, но на просьбу спеть также что-нибудь хором — отказались, говоря, что у них поют только в одиночку. В замен же пения, унтер решил показать нам некоторые воинские упражнения, которым обучают китайских солдат. Я убежден, что он выразил это желание исключительно в силу своей национальной гордости; — ему просто хотелось сказать нам — смотрите-ка, мол, вы заморские люди, как и чему нас учат! Вам ведь это и во сне никогда не снилось. Конечно, всем нам было очень любопытно посмотреть на китайские воинские упражнения, а потому все мы с охотой согласились на предложение унтера, который прежде, чем начать показывать свое искусство, снял с себя свою "ливрею" и находящуюся под нею одежду и остался почти в одном нижнем белье.
В таком довольно оригинальном и упрощенном костюме он начал выделывать перед нами замысловатые военные фортели.
По-моему, все то, что он проделывал, очень смахивало на какую-то пантомиму, смысл которой как будто бы заключался в следующем: китайский воин, которого в данном случае изображал собою этот, оставшийся в одном белье, человек, находится на поле сражения; товарищи его, очевидное дело, пали в честном бою, и остался только он один — этот храбрый и отважный воин, которого со всех сторон окружили враги и напирая хотят положить его тут же на поле — рядом с лежащими уже товарищами.
Конечно, ни товарищей, ни врагов в данном случае не было, и все эти лица должны были существовать только лишь в воображении каждого зрителя.
В наличности остался только он — храбрый и отважный воин, у которого наседающее на него враги, надо полагать, успели отнять не только его оружие, но даже и всю почти одежду, так что воин принужден сражаться с ними чуть ли не в том "в чем его мать родила". У храбреца, впрочем, осталось еще последнее оружие, которое они не в праве отнять у него без того, чтобы не отнять вместе с ним и его жизни. Это его кулаки и та сила и ловкость, которую он пускал в последний оборот и которую он приобрел путем долгих упражнений. И вот применение-то этих данных на практике и было нам показано в этой пантомиме.
Прежде всего он засучил по локоть рукава своей рубахи и сделал очень высокий и грациозный прыжок, выбросив обе ноги вперед и громко пришлепнув себя обеими руками по тому месту, которое находится пониже спины. Надо полагать, что этот громкий шлепок должен был служить для подбадривания воинского духа и отваги. Став после этого на ноги, воин начал кидаться и метаться в разные стороны; делал очень грациозные выпады — по всем правилам фехтовального искусства; показывал, что хватает невидимого врага, притягивает его одной рукой, а другой отсыпает ему определенное число крепких тумаков, ведя счет отпущенных им ударов и направляя таковые через раз, то сверху — то снизу (предполагается, очевидно, что притянутый враг находится в особенном положении, терпеливо подставляя свою спину под кулаки, и чтобы этому самому терпению не настал конец, то китайский устав, предусмотрев эту возможность, предписывает бить и в спину и "в морду" через раз, чтобы не было слишком однообразно). Глядя на все это, я невольно вспоминал про Расплюева и подумал, что и его наверно так же били. Покончив с одним врагом и отпустив ему определенное количество ударов (счет про себя), воин бросился на другого, так же притягивал его к себе и так же начинал отсчитывать число тумаков, положенных ему по уставу. В промежуток между этими "избиениями" воин каждый раз подпрыгивал также высоко и грациозно, как он это сделал в первый раз — так же выбрасывал ноги вперед и так же громко шлепал себя все по тем же местам, поддерживая в себе таким образом храбрость, воинский пыл и отвагу. Надо правду сказать, что в этой отрасли воинского образования он был положительный артист. Невольно как-то приходило на мысль, что не дурно бы было научить всему этому наших городовых, дворников и прочих блюстителей порядка, а то они действуют уже очень неуклюже во всех тех случаях, когда "честью призывают" какого-нибудь обывателя к порядку. Стоить только подумать: сколько оживления внесла бы собою подобная "пляска" в нашу монотонную уличную жизнь, да и для обывателя это было бы и чувствительнее, и внушительнее. Строго рассуждая и всесторонне обдумывая этот "глубокий" вопрос, невольно приходишь к тому заключению, что подобная программа обучения только и была бы полезна именно городовым, дворникам, ну, пожалуй еще урядникам, но для воина вне всякого сомнения она вздорна и на деле не применима, было как-то даже жалко смотреть на все это ни к чему не ведущее кривлянье, на обучение которому потрачено вероятно не мала времени. А впрочем едва ли в данном случае следует уже чересчур сожалеть об этом потраченном времени, большая часть которого в жизни каждого из нас тратится совершенно непроизводительно; и, почем знать, быть может эти самые записки служат самым разительным доказательством, что автор их и сам виноват в том, что потратил так непроизводительно имеющееся в его распоряжении время.
Бой с невидимыми врагами продолжался не более 10 минут, но и этого времени было достаточно для того, чтобы боец совершенно обессилел. Он тяжело вздохнул и, в изнеможении опустившись на нары, стал обтирать пот, обильно смочивший его худое лицо. Мы все его похвалили за его ловкость, и вместе с сим мне стало как-то особенно жаль этого человека. Жаль за то, что он верил в целесообразность своей "науки", — которая в основании своем конечно ложна и не имеет на практике никакого применения. Он верил, хотя очевидно заблуждался, и по тому-то он и был жалок и в этом отношении он ничем не отличался от всех нас, живущих среди своих заблуждений. А человечество, как известно, только и живет благодаря тому, что оно вечно заблуждается, и в этом отношении оно достойно сожаления, и вместе с тем в этом же его величие, потому что, только заблуждаясь, оно может стремиться к истине.
Так, в этих взаимных общениях, мы провели весь вечер и, передневав весь следующий день, мы тронулись дальше, решив двигаться без дневок до Нингуты, до которой оставалось еще более ста верст. Дорога на всем этом протяжении была не легка: разработана она очень плохо и в особенности трудна через горный хребет Лоэ-Лин. Здесь дорога местами и совсем не была разработана и пролегала то среди громадных каменных глыб, то по дну образовавшейся от стока воды промоины. В таких местах она была настолько узка, что повозка с широким ходом неминуемо цеплялась бы своими осями за бока промоины. Была к тому же гололедица, и наши лошади, которых мы, переваливая этот хребет, вели в поводу, беспрестанно скользили, спотыкались и падали. На вершине перевала работало человек 50 над расширением и улучшением дороги. Вероятно, правительство сознало, что скорое сообщение по таким дорогам немыслимо, а потому и признало необходимым приступить к ремонту пути, тем более, что потребности военного времени в хороших и удобных путях сообщения сказывались конечно и в этой, хотя и значительно отдаленной от театра военных действий, местности.
Хребет Лоэ-Лин покрыт густым, почти исключительно лиственным лесом, хвойные породы деревьев замечаются только близ самой вершины хребта, но здесь они какие-то чахлые и на половину сухия. В общем весь этот хребет, который имеет в поперечном разрезе до 20 верст, представляет собою в полном смысла слова самые глухия неприветливые и дикие дебри, служащие каким то пугалом для всего окрестного населения. Еще когда мы были в Хунчуне, то всегда, когда разговор начинался про дорогу, про этот Лоэ-Лин говорилось с каким-то как бы мистическим страхом. Говорили, что леса этого хребта скрывают в своих глухих дебрях большие шайки хунхузов, которые и предпринимают отсюда свои зверские набеги на окрестные деревни, при чем они во время этих набегов жгут дома, насилуют женщин, убивают стариков и детей и вообще чинят все зверские, ужасные бесчинства, до которых может додуматься человеческая распущенность. Говорили также, что якобы эти разбойничьи шайки настолько велики, что в некоторых из них считается по несколько сот человек и есть даже свои пушки. Чем ближе мы подходили к этому Лоэ-Лину, тем рассказы про все эти ужасы становились все мрачнее и мрачнее, и по всему был видно, что те, кто рассказывал про все эти страхи, верили им так же, как верил человек, рассказывающий о том, что он видел привидение. Чан-фу безусловно верил всему тому, что ему рассказывали поселяне, к, прислушиваюсь к интонации этих рассказов, я и сам убеждался, что все они говорят об этих страхах и ужасах совершенно искренно, говорят с такой же верой и наивностью, с какой говорят дети, рассказывая про похождения какои-нибудь "красной шапочки", описанные в известной сказке. Конечно, нельзя отрицать того, что во всех этих рассказах не было бы одной крупицы правды, очень может быть, что в лесах Лоэ-Лина и находили себе преют небольшие разбойничьи шайки, но безусловно верно и то, что все эти рассказы были страшно преувеличены и прикрашены народной фантазией. Изыскания, которые производились впоследствии по проведению Манчжурской железной дороги показали, что действительно в окрестностях Нингуты приходилось натыкаться на хунгузские притоны, но между ними не было конечно таких, в которых жило бы по несколько сот разбойников и при которых имелись бы пушки. Казаки мои всегда подсмеивались над всеми этими страхами, говоря, что "все мандзы, однако, трусы и что у всех у них глаза от страха, однако, велики"; обращаясь же к Чан-фу, они добавляли, еще, стараясь окончательно его напугать: "а вот ты, парень, погоди: хунгузы нападут, у нас то винтовки, да шашки есть, — мы то отобьемся, а у тебя что? — коса только и всего-то. Вот они тебя, парень, за косу-то твою и оттаскают". Чан-фу трусил не на шутку. Надо было видеть его, когда мы подходили к Лоэ-Лину. Он трясся от страха, как в лихорадке, был бледен и его растерянный взгляд выражал полнейшее отчаяние. Несколько раз он подъезжал ко мне и с дрожью в голосе просил приказать казакам сесть на лошадей, так как при нападении хунгузов удобнее можно будет удрать верхом, нежели пешком. Словом, в данном случае он высказал перед нами всю китайскую доблесть и храбрость в полном ее цвете. Мне кажется, что в данном случае Чан-фу явился типичным представителем всей китайской расы, которая в общем труслива и не способна к самообороне и вообще к каким бы то ни было активным действиям. Вне всякого сомнения, масса эта пассивна и для того, чтобы поработить ее и заставить во всем себе подчиняться, по-видимому, нет надобности тратить слишком много усилий. Какое же в самом деле сопротивление может оказать хотя бы даже миллионная толпа, если каждый человек, ее составляющий, будет помышлять о том, чтобы ему как можно скорее скрыться от опасности. Конечно, вопрос о борьбе в данном случае сведется к нулю. Будут конечно и в этой толпе такие доблестные и энергичные люди, к категории которых принадлежал сопровождающий нас унтер-офицер, но толпа их ни за что не послушает потому, что ей будет просто противно их слушать, как противно слушать тех людей, которые проповедуют какой-нибудь абсурд, а ведь понятие о воинской доблести и об активности действий для китайцев стало теперь ни больше ни меньше как только абсурдом. Они либо слишком далеко ушли вперед от этих понятий, либо слишком от них отстали. Справедливость всего этого подтверждают вполне события 1900 года. Мало проявили доблести и стойкости даже самые отборные китайские войска.
Благополучно, без всяких приключений мы перевалили через этот Лоэ-Лин и вышли снова в узкую долину, стесненную сопровождающими ее высокими горами. Был уже вечер, когда мы остановились на ночлег, но не суждено нам было спокойно провести эту ночь — и причиной беспокоиства была все также излишняя китайская осторожность, близко граничащая с трусливостью.
Было часа два ночи, когда я проснулся от легких толчков в бок. Открыв глаза, я увидел над собою испуганное лицо Чан-фу, освещенное тусклым светом китайского светильника. "Вставай, барыня, шептали его дрожащие губы: хунхуза ходи". Он весь дрожал от страха и нервно вздыхал, повторяя беспрестанно: "О Господи, О Господи". Осмотревшись, я увидел, что в углу, занятом китайскими солдатами, тревога была уже в полном ходу; они торопливо одевались, разбирали свои винтовки и заряжали их магазины патронами. Все они говорили едва слышным шепотом, боясь вероятно обнаружить себя перед хунхузами, которые, в их воображении, окружили уже нашу фанзу плотным кольцом и сейчас начнут стрелять в окна, в надежде перебить нас как диких зверей в клетке и потом воспользоваться нашим имуществом и серебром. О всем этом успел мне сообщить Чан-фу в то время, когда я поспешно начал одеваться, допуская в мыслях полную возможность подобной комбинации. Казаки мои также повскакивали, и не прошло и трех минут, как все мы уже изготовились к бою, намереваясь встретить врага в честном бою. Прочие ночлежники также просыпались, вскакивали с нар и начинали волноваться и суетиться. В это время скрипнула входная дверь, и на пороге фанзы показались какие-то две человеческие фигуры в огромных меховых шапках с торчащими по сторонам отвороченными наушниками. Начинается, — подумал я. Несколько китайских солдат быстро подскочили к этим двум фигурам, которые уже успели переступить через порог фанзы и войти и молча приставили к ним дула своих заряженных винтовок. Вошедшие сразу остолбенели. Это для них было полною неожиданностью, и их испуг, я думаю, был ничуть не меньшим, нежели испуг тех людей, которые стояли перед ними с упертыми в их животы винтовками. Мне почему-то при этом припомнилась известная картина, на которой изображена смерть майора Горталова. В течение нескольких секунд обе стороны стояли молча и недвижимо, потом мало-по-малу между ними начался разговор, сначала говорили шопотом, а потом постепенно перешли к голосу. Долго велись эти "дипломатические прения", к которым мой Чан-фу прислушивался все время с напряженным вниманием. Потом я видел, как этих двух людей китайцы повели в самый отдаленный угол фанзы, где и приказали им лечь, на что они по-видимому охотно согласились. Когда они проходили мимо меня, то я заметил, что это были два довольно древних старичка, сгорбленных и слабых. Их сморщенные и худые физиономии не имели ничего ужасного, и полагаю, что они даже при всем своем желании сделаться хунхузами — все-таки не могли бы это исполнить в силу своей старческой немочи. Сняв с плеч свои котомки, они положили их под головы, кряхтя и охая забрались на нары и легли, намереваясь предаться сладкому отдыху, но они долго не засыпали, — все кряхтели, охали и кашляли.
В конце концов вся эта история оказалась довольна забавной комедией. Дело в том, что ночью стоящий на дворе фанзы около лошадей китайский очередной солдат услышал довольно сильный стук в ворота. Слыша за ворогами голоса, этот воин вообразил, что к воротам подошла целая толпа хунхузов, а потому он счел за лучшее ворот не отворять, пойти в фанзу и разбудить товарищей. Таким образом и началась тревога. В это же время стучащиеся в ворота люди, видя, что им не желают отворить, проникли во двор через калитку, которая к их счастию и по недосмотру была не заперта, и таким образом они с самым спокойным чувством и с самыми мирными намерениями проникли во внутренность фанзы с тем, чтобы отдохнуть, но вместо этого неожиданно для себя наткнулись на ружейные дула.
Старикам долго не хотели верить: — все считали их за разведчиков, посланных от шайки, чтобы высмотрели хорошенько наше расположение, а они клялись и уверяли, что даже и не думают принадлежать к хунгузским шайкам, что они мирные поселяне, идут в Нингуту, что по дороге их застала ночь и, не найдя нигде приюта, потому что их никуда не хотели пускать, они решились наконец добиться такового на этом постоялом дворе, вход в который, на их счастье, оказался открытым. Только к утру кончилось возбуждение от причиненного беспокойства, и никто не мог заснуть, передавая друг другу свои впечатления, и почти всюду слышался добродушный смех. Все были рады, что дело кончилось так благополучно. Нам также не удалось заснуть, и с рассветом мы тронулись в дальнейший путь.
До Нингуты оставалось уже верст 50 — 60, и мы рассчитывали быть там на следующий день.
Отъехав версты 2 — 3 от этой фанзы, мы увидали группу всадников, рысью ехавших к нам навстречу. Всех их было 8 человек, и впереди них ехал какой-то человек на белой лошади, при чем издали можно было рассмотреть длинный хвост, болтающийся позади его шапки. Всадники были вооружены ружьями, которые и висели у них за плечами. Заметив нас, всадники остановились, построились вдоль дороги, при чем ехавший впереди их человек слез с лошади и, став впереди построившихся людей, по-видимому, ожидал нашего приближения.
Оказалось, что это был конвой, высланный к нам навстречу Нингутинским фудутуном; всадник же, ехавший впереди и имевший на своей шапке хвост — был начальником этого конвоя. На шапке его, кроме хвоста, красовался медный шарик, и Чак-фу объяснил мне, что у его обладателя еще нет офицерского чина, что он еще находится, так сказать, на переходной ступени между нижним и офицерским званием "Она мал-мало Подыпырапорыщика" (подпрапорщик), пояснил мне Чан-фу, чем, по правде говоря, удивил меня не мало. И когда я выразил ему свое удивление по поводу того, что ему знакомо значение этого трудновыговариваемого слова, то он, сияя от восторга, сказал: "О, барыня, моя усе знай; — моя знай ваша Пууковника, Пуупууповника и Капитана, моя усе знай". Так название подпрапорщика и утвердилось за начальником этого конвоя, который проводил нас до Нингуты и оттуда пошел с нами и далее — до самого Гирина.
Несколько слов об отличиях в китайской чиновной иерархии:
Все китайские чиновники, как военные, так гражданские, начиная с самых высших и кончая самыми низшими (маленькими), подразделяются на 9 классов, при чем отличиями одного класса от другого служат шарики на шапках, пряжки на поясах и вышивные гербы на груди верхней одежды. Как шарики, так и пряжки у военных и гражданских чинов одинаковы по классам, но гербы различные, и обыкновенно у военных на гербе изображается подобие какого-нибудь четвероногого животного, а у гражданских птицы. Чиновники самого высшего класса имеют на шапке красный прозрачный шарик (рубин), на гербе же — у военных изображен единорог, а у гражданских журавль. Чины 2-го класса имеют коралловые шарики, на гербе же у военных красуется лев, а у гражданских фазан. — 3-й класс имеет сапфировые шарики и павлинье перо в шляпе, а герб: у военных леопард, а у гражданских — павлин. 4-му классу присвоен синий матовый шарик, а герб — у военных тигр, а у гражданских что-то похожее на гуся. 5-й класс имеет хрустальный шарик и герб — у военных медведь, а у гражданских что-то напоминающее собою индюка. 6-й класс — белый не прозрачный шарик, перо в шляпе и изображение на гербе: у военных напоминает тигра, а у гражданских цаплю. 7-й класс — золотой, гладкий шарик; герб же у военных что то похожее на медведя, а у гражданских что-то имеющее отдаленное подобие с уткой. 8-й класс — золотой же резной шарик; на гербе у военных — тюлень, а у гражданских перепел и наконец 9-й класс имеет серебряный шарил и герб — у военных носорог, а у гражданских — сойка. Нельзя назвать конечно подобную систему подразделения чиновничества довольно упрощенной, хотя и у нас она упрощенностью не отличается.
"Подпрапорщик", со своими семью солдатами, присоединился к нам. Его солдаты были одеты похуже, нежели солдаты их Хунчуна. Вооружение их было разнообразное: — одни имели Винчестера, другие — ружья Гочкиса, а двое были вооружены старинными пистонными ружьями. Сам подпрапорщик имел маленькую винтовку системы Винчестера, заключенную в рассшитом, синем чехле, а сбоку его седла была прикреплена к нему на ремнях широкая и кривая шашка. Люди конвоя в общем глядели не весело; они были и бледны и желты и худы, и все это показывало, что каждый из них страстный курильщик опиума, в чем я имел возможность убедиться впоследствии. Что касается до их начальника — подпрапорщика, то он был еще очень молодой человек — лет 18-20, но его молодое лицо имело, какое-то недоброе выражение. Глаза смотрели нагло, а губы всегда были сложены наподобие ижицы, обращенной книзу, что придавало его смуглому и лоснящемуся лицу выражение надменности. На разговоры он был скуп и на предлагаемые вопросы отвечал как-то нехотя, как бы цедил слова и в конце концов я, видя его полнейшее нежелание говорить, и сам перестал домогаться с ним мысленного общения.
Так с этим конвоем мы вступили в Нингуту, куда прибыли 14 ноября уже после полудня, переночевав верстах в 25 от города, где, то в стороне от дороги — на водочном заводе. Сюда нас присел подпрапорщик; он очевидно имел на этом заводе хороших знакомых и для того, чтобы повидаться с ними, свернул с дороги верстах в трех от большой деревни Си-чуин-ди и привел нас на этот завод. Положим, я и не раскаялся, что пришлось сделать быть может несколько лишних верст. Зато посмотрел завод и познакомился с работавшими на нем людьми. Завод был большой и, вероятно, перегонял в своих чанах не малое количество ханшина. Состоял он из двух очень больших фанз, из коих в одной помещались рабочие завода в числе нескольких десятков человек, а в другой стояли перегонные чаны. Собственно способ перегонки ханшина ничем почти не отличается от способа перегонки водки. Конечно на этом заводе не было ни паровых машин, ни усовершенствованных перегонных кубов, а были только деревянные огромные чаны, в которых и проходили различные химические процессы с тем материалом из которого гонится ханшин. Мы прибыли на завод поздно вечером и поместились в одной из надворных построек. Работы на заводе были уже окончены, а потому рабочие отдыхали в своем помещении и, узнав о нашем приезде, конечно, не замедлили явиться поглазеть на нас и завязать с нами общение. На сей раз, как это ни странно, но мне пришлось выступить перед ними в роли доктора. Начал с того, что из толпы, уже достаточно к нам приглядевшейся и ознакомившейся с нашими одеждами, свечами, книгами и всем прочим, — выступил какой-то худой и изможженный человек и просит помочь ему в его болезни. "Она говоли, что заморски люди усе знай; его живота шипко боли; говоли: заморски люди помогай мине" (заморские люди все знают, у него очень болит живот, так он просит, чтобы заморские люди помогли бы ему). Больной был жалок и беспомощно с мольбой и с надеждой в глазах смотрел на меня, думая, что стоит мне только пальцем пошевелить, как он будет здоров и избавится от страданий. Из расспросов оказалось, что он вот уже 5 лет болен животом; не может ни есть, ни пить, чувствует постоянный боли внутри и так ослаб, что едва таскает ноги. Очевидно, у него был или застарелый катар, а может быть и еще что-либо посерьезнее. Что мне было делать с этим несчастным человеком? Хотелось ему помочь, да чем же помочь? У нас были взяты только лишь самые необходимые медикаменты: хина, касторка, разные капли, и неужели же эти гофманские и валериановы снадобья могли бы излечить его застарелый недуг, тем не менее пришлось их ему дать. Накапав на кусок сахара капель 20, я дал его больному, и он, с полной верой в целебное свойство этого снадобья, положил его в рот. Пройдет, пройдет, успокаивал я его, хлопая дружески по плечу: — даст Бог — все пройдет, и больной ласково мне улыбался, лепеча свое "тау-си, тау-си" (спасибо). За этим больным сейчас же появились другие: человека три жаловались на глаза. Отвернув им веки, я увидел под ними зернистое трахоматозное образование и сразу почувствовал полнейшее свое бессилие помочь им хоть чем-нибудь, а они просили хоть чем-нибудь пособить им и облегчить им болезнь, потому что она мешает им работать, и пришлось в конце концов ограничиться только лишь советом, каковой больные выслушали с большим вниманием, стараясь не проронить ни одного слова, хотя совет этот совсем и не заслуживал подобного внимания, так как, не выходя из рамок их собственных практических сведений, он шел совершенно в разрез с условиями их быта. В сущности говоря — безбожно человеку, поставленному в необходимость жить среди дыма, грязи и копоти, работая при этих условиях, ради куска насущного хлеба, советывать, чтобы он всячески избегал бы этих вредных для его здоровья влияний. Подобный совет, конечно, равносилен глумлению над нищетой человеческой, равносилен по своей пошлости совету какому-нибудь умирающему бедняку — переменить квартиру, изменить условия жизни, отправиться на воды и принимать ванны. Но даже за подобный бессмысленный совет, который в данном случае имел не мало общего с вышеприведенным — эти добрые люди лепетали свое "тау-си" и оно не звучало у них озлоблением, как нередко звучит благодарность в устах больного, выслушавшего несообразный с его имущественным состоящем совет; нет, в этом "тау-си" слышалась искренняя благодарность. Казалось, что эти люди своим беспрестанно повторяемым "тау-си" хотели выразить: мы верим, что у тебя нет лекарства для нас, но спасибо тебе и за то, что ты не прогнал нас и сочувствуешь нашему несчастью.
Пришел еще один больной, у которого рука была обмотана грязным тряпьем, под которым оказалась большая гноящаяся рана, с распространившимся вокруг воспалительным процессом. Оказалось, что человек, этот обжег себе руку и потом помазал место ожога какой-то дрянью, и вот с тех пор рука начала пухнуть и сильная боль не давала ему покоя. Снова пришлось ограничиться подачею "совета", по смыслу своему не менее пошлого, чем предыдущий: "необходимо чаще промывать руку и стараться держать ее в чистоте" — и снова искреннее "тау-си" в ответ.
Так целый вечер и прошел в подаче этих советов, а утром, когда мы приготовлялись к выезду, все эти больные снова пришли с благодарностью, и больной желудком сказал, что он совершенно спокойно проспал эту ночь и уже чувствует себя лучше. Не знаю — помогло ли ему лекарство, которого пришлось ему уделить при прощаньи? Едва-ли, а впрочем — Бог знает.
Я спрашивал, почему эти люди не обратятся за советом к доктору; ведь, вероятно, есть же и у них сведущие по этой части люди, которые умеют лечить разные болезни, и оказалось, что такие люди есть и что лечат они хорошо, но для того, чтобы у них лечиться — нужно иметь деньги, каковых не может быть у бедного рабочего люда, зарабатывающего только на собственное пропитание. Доктор сюда никогда и не заглядывает; живет он в городе и ездит к беднякам не имеет ни охоты, ни обыкновения.
Все эти больные и то внимание и доверие, с которым они выслушивали советы и принимали лекарства, невольно показывали, что эти простолюдины относятся несколько иначе к врачебной помощи, нежели относятся к ней наши простолюдины, которые в данном отношении все еще продолжают быть закоренелыми скептиками, со страхом сторонящимися от больницы и от докторов.
Китайский простолюдин, по-видимому, более расположен верить в пользу, приносимую наукой, и в данном случае он высказывает как бы большую подвижность ума в сравнении с нашим простолюдином, хотя, с другой стороны, еще неизвестно, чем объяснить кажущуюся в этом отношении неподвижность последнего. Несовершенство и беспомощность самой науки, которая еще во многих случаях, пасует перед человеческими немочами, — вот основная причина.
Сообщил Л. Н. Белькович.
(Продолжение следует).
