В Московском приказе с восхода солнца и до заката рьяно скрипели гусиные перья. Согребенные песцы строчили витой скорописью деловые, торговые, подсудные и иные грамоты, многословные ябеды, сутяжные отписки и челобитные.
В приказе людно, тесно, сумрачно. От воскового чада и книжной пыли слезились глаза. С шумом толпились мужики-землеробы, разный ремесленный и иной люд. В рваных кафтанах, шубейках, поддевках шлепали они побитыми лаптями по каменным плитам, оставляя за собой комья грязи. У каждого за пазухой или в холщовой суме либо петух, либо курица, либо поросенок; у иных кусок отбельной холстины, узорчатое полотенце и многие другие поминки. Все это несли мужики писцам, чтобы порадели они за обиженного и грамотки слезные писали бы старательно и толково. Называлась эта палата людским приходом. За людским приходом находилась вторая, сводчатая палата с высокими резными окнами. Она делилась на две половины. На одной сидели составители, переводчики и уставного письма книгописцы. На другой — иконописцы, золотописцы; они изображали лики святых, вырисовывали красивейшие буквы в церковных книгах. Была еще малая палата переплетчиков, золотых и серебряных дел умельцев; они скрепляли исписанные листы в толстые книги, украшали их узорчатой оправой, застежками и пряжками.
В правом углу, возле створчатого окна, сидел главный уставного письма книгописец подъячий Никифор Венюков. Величали этого славного искусника — отче Никифор.
Подъячий Никифор — старец строгий, узколицый, морщинистый, с маленьким рыбьем ртом и скудной бородкой. Он озабоченно посмотрел в оконце, зевнул, широко раскрыв рот, и отложил серый лист. Прищурив воспаленные веки, полюбовался только что изукрашенной киноварью уставной буквой, огляделся и приказал с усмешкой:
— Эй, Никола, ишь, припал! Бросай...
Николка Лопухов, помощник Никифора, выпрямился. Был это рослый, большеглазый отрок, заметно сутуловат, но в плечах широк, лицом светел и здоров. Он наскоро прибрал письменный прилад, в смущении сказал:
— Отче, Никифор, доспелся и в моих делах успех: вывожу заглавную и малую доподлинно...
— Оказия... — перебил его Никифор.
— Пошто? — пугливо заморгал отрок.
— Аль ослепшим проживешь и окрест себя не глядишь? — Никифор строго посмотрел на отрока.
Николка опустил глаза. Никифор поучал:
— Объявился в нашем посольском приказе нов человек, ума превеликого, грек родом. Послан тот грек к нам, будет главным переводчиком. Строг! Ой, строг!.. Он эдаких образумит! — и Никифор ткнул желтым пальцем отрока в грудь.
— Не ведаю...
— Эко не ведаешь!.. Прозывается тот грек мудрено — Николай Спафарий... Сие уразумей, Николка, твердо, при величии не посрами, упаси бог!.. Тезкой тебе приходится, то — ладная примета...
— Как можно!.. — озабоченно ответил отрок.
Никифор разговорился:
— Сказывали, мудрейшая голова у того Спафария, грамотам обучен в заморских землях, силен во всех иноверных языках и в науках, особливо духовных. В русских же словесах слаб и многие калечит немилосердно. Упаси бог, при беседе не прысни, Николка, со смеху, коль главный переводчик оговорится аль замешкается.
Никифор усмехнулся, Николка же омрачился. «В наказание за ослушание объявился тот главный переводчик, и строг и учен... Не иначе, буду я изгнан за малоуменье в деле писцовом», — огорченно думал отрок.
По посольскому приказу плыли слухи, паутиной обволакивали борзописцев, скрипящих гусиными перьями; путались они в догадках, несли нелепицу.
— Чудно, отчего греку Русь приглянулась?..
— Не сладко ему в греках, вот он на сытые хлеба и подался.
— Русь, она — мать кормящая: пригревает и грека, и немчина, и арапа черных кровей, — важно заключил длинноволосый старец и перекрестился.
К полудню в посольстве притихли.
В камору переводчика пришел человек в черной длинной рясе. Сбросил он бархатную шапку болгарского шитья, прикрыл створчатую дверь и безмолвно погрузился в чтение. Это был Николай Спафарий.
Долго присматривались посольские людишки к главному переводчику: следили, подглядывали, подслушивали. Облик его еще больше распалял их любопытство.
Было Спафарию лет сорок пять; ростом высок, в походке прям и горд; лицо чистое с малым загаром, обрамленное темно-золотистой бородой; выпуклый лоб изрыт глубокими, не по летам, морщинами; из-под густых бровей поблескивали желтые глаза, жгучие и острые; боялись приказные люди этих глаз, как пчелиного жала. Строгие тонкие губы и непомерно большой, словно нашитый, нос довершали облик ученого грека. Говорил он звонко, с присвистом, на смешанном греко-болгаро-русском наречии, но степенно и вразумительно.
К трудам ученых был прилежен безмерно, и не отыскать ему равного. За книгами и переводами сидел и денно и нощно; случалось, до утра просиживал при лампаде и засыпал, обронив голову на писание. В короткий срок овладел он и русской речью.
В посольском приказе переводчик полюбился, но боялись писцы и служивые посольские люди острого глаза Спафария. В посольстве о Спафарии говорили, что разгадать его душу — труд мудреный. И коль душа человека, как в священном писании помечено, бездонна, то у этого грека трижды бездонна и бескрайна.
Скоро и в царских хоромах, золоченых палатах заговорили о Спафарии. Труды его поощрялись всемерно, но мучили царских доглядчиков догадки, разноголосые суждения об ученом греке.
Дошло это и до царя. Царь Алексей Михайлович самолично заинтересовался главным переводчиком — человеком, всем языкам обученным и все страны познавшим. Царь позвал боярина Артамона Матвеева, ведавшего всеми делами посольств, и наказал неторопливо и подробно рассказать о жизни Спафария.
— Принеси, боярин, ларчик с пометами важными. Доподлинно надо знать о прежних делах и помыслах грека.
Боярин вышел и вернулся с ларчиком, где хранились тайные грамоты. Боярин любил Спафария, знал все о жизни ученого грека и деловито стал сказывать царю:
— Родился грек в Молдавии, отец поощрял отрока в науках, ибо сам был в них сведущ, и сына к тому же склонял старательно. Учил его в Царьграде, где постиг молодой отрок Николай в совершенстве древний и новый греческий, турецкий, арабский и другие языки. Там же отрок тайно сдружился с лукавыми людьми и сам стал отменно лукав и умен. Прослышав, что на его родине зачалась царская междоусобица, кинулся туда и воссевшему на престол хитростью господарю Стефану Х пришелся ко двору. Понравился молодой грек за знание книжных мудростей, ораторство и уменье языкам. Стал не только ученым мужем, но и другом душевным, и делил с ним тайны господарь.
Однажды, роясь в древних книгах, отыскал Николай тайную переписку господарей с Византией, и открылись лукавые происки Стефана Х.
Переписку перевел, а недруги господаря предали ее огласке. Владычество его покровителя, Стефана Х, пало.
Николай, по-прежнему пребывая при дворе, пережил еще одного господаря. Самой блаженной высоты и почести достиг Николай при господаре Стефанице.
Царь поднял голову, перебил боярина:
— Праведно ли это?
— Сказанное, государь, в большой доле истина.
— Молви, — кивнул головой царь.
Боярин передохнул, открыл ларчик и достал грамотку.
— Мыслю, государь, за надобное прочитать единую грамотку, в коей прописано о греке словами якоба очевидца, но, по моему разумению, — это происки подслуха, змеиное жало завидущих глаз.
— Читай, боярин, не торопясь, внятно, раздельно.
— «...Был боярин, по имени Николай Спафарий, очень ученый, гордый, богатый... Ходил он с княжескими провожатыми, кои шли впереди с пиками и мечами, с серебряными чепраками на лошадях. Его очень любил господарь Стефаница: обедал с ним, совет держал с ним, играл с ним и даже спал с ним...
Однако Спафарий не удовольтствовался тем добром и почетом, но взял и написал злословное и насмешливое письмо, вложив его в пустую трость, послал тайно воеводе Константину и призывал того воеводу сбросить Стефаницу и захватить престол. Но воевода устрашился и трость с письмом при надежном гонце направил в руки самому господарю.
Стефаница возгорел местью, читая злословия Спафария. Повелел он немедля позвать его в малую господарскую комнату. Едва тот вошел, господарь вынул из-за пояса свой кинжал и приказал палачу отрезать нос лукавцу Спафарию. При этом Стефаница молвил в гневе: «С этой приметой моего недруга будет знать весь мир». Обливаясь кровью, Спафарий с позором бежал из дворца и был окрещен Курносым...»
Царь поднял голову, сбил боярина с толку резким словом:
— Ложное писание, боярин, все видели грека при полном носе!
— То, государь, темная заморская тайна, дело рук не иначе чародеев аль дошлых умельцев...
Боярин встал и раздельно, нараспев читал:
— «Беглый ученый грек Спафарий недолго задержался в Неметчине, где пригрел его и обласкал воевода Вильгельм. Здесь же сыскался искусный лекарь, который тайно лечил страшное уродство грека. Пускал ему кровь из щеки и накладывал на рану носа, кровь свертывалась в коросту, и нос вырастал. Через год нос вырос, грек вернулся на родину, но от стыда и посрамления вновь бежал ночью, хоронясь, как вор, хотя едва заметно было, что нос его резан. Грек поселился в Царьграде, где и прославился учеными делами, переводом библии и других мудрейших книг».
Царь вздохнул:
— Чудны дела создателя! Однако, боярин, не своди глаз с грека... Неведомо мне, какая нужда есть содержать его в посольстве?
Боярин горячо вступился за Спафария:
— Многое, сказанное о греке, — наветы завистников, людей злонравных. Спафарий много учен, в книжных переводах незаменимый искусник, в иных поступках тих, к делам твоим, государевым, радив и заботлив безмерно.
— Для Руси человек иноземный... Сколь важны его заботы?
— Не почти, великий государь, за дерзость: осмелюсь сказанное оспорить. Спафарий иноземец — не чета другим. Для Руси человек близкий, в вере христианской крепок, обычаи наши почитает своими, в соблюдении их примерно строг.
Царь поднялся и молча вышел.
...Спафарий остался при посольском приказе. Он работал вдохновенно, не щадя сил, отказывая себе во всем. Из посольства не выходил, погрузившись в писание и забыв о еде и сне, нередко падал в беспамятстве на груды книг и рукописей. И труды его оценили: занял он самое почетное место среди всех переводчиков, прославился на весь мир составлением великой государевой книги, греко-славяно-латинского словаря и многих других, до этого на Руси небывалых важных книг.
Мудрость Спафария, его трудолюбие еще больше расположили к нему боярина Матвеева, и стал он надежным ценителем и покровителем Спафария, о чем не однажды говорил и царю.
На святой неделе, в третье лето жития Спафария в Москве, предстал он перед государем.
Много на свете видел Спафарий дивных дворцов, но палаты дворца русского царя ослепили его премудрым строением, великолепием росписи, пышностью убранства. Спафарий поднимался по широкой лестнице, ноги его утопали в шелковистом ковре. Стены, потолки, резные колонны, арки казались вылепленными из золота и серебра, расписаны чудными красками. Палаты наполнял благовонный запах ладана, сквозь сводчатые окна пробивался мягкий розовый свет. Царь принял Спафария в малой палате. Он сидел на троне в тяжелом парчовом одеянии светло-малинового цвета, расшитом золотыми и серебряными узорами.
На голове царя — высокая стрельчатая шапка, узукрашенная драгоценными каменьями, низ ее опушен темным соболем, на верху — усыпанный алмазами крестик. На плечи царя наброшена горностаевая мантия, длинные полы которой и рукава ниспадали до самых носков красных сафьяновых сапог. Стоящее на бархатном ковре тяжелое кресло блестело и переливалось. Спафарий рассмотрел: оно литое из серебра, по-серебру — золотые листья и цветы, грани обложены дорогой костью. В правом углу палаты в израсцовом киоте стояла икона Спаса, отороченная парчовым окладом; перед иконой теплилась лампада. У стены, поодаль от трона, на мраморном постаменте стояли часы затейливой заморской работы.
С замиранием сердца подошел Спафарий к трону и упал на колени. Царь приподнялся, повернулся к иконе, перекрестился. Спафарий и стоящие рядом с ним на коленях придворные тоже стали креститься. Потом царь сел в кресло и приветливо улыбнулся. Спафарий подошел к руке.
Лицо у царя открытое и ласковое, глаза большие, светлые, доверчивые. Большой белый лоб перерезала морщина; волосы, усы и окладистая борода темнорусые. С виду царю лет пятьдесят, в движениях он медлителен, будто устал, говорит глухо, едва слышно. Первых слов царя Спафарий не расслышал, стоял смущенный, озадаченный. Нависла тягостная тишина, только громко тикали часы. Спафарий подумал: «Добрая ли примета: часы слышу, а царских речей нет?...»
Боярин Матвеев, стоявший рядом с царским креслом, обратился к Спафарию:
— Великий государь премного доволен книжными трудами твоими.
Спафарий низко поклонился. Царь спросил:
— Какие мудрости ныне постигаешь? Чем порадуешь нас?..
Глаза Спафария блеснули.
— Безмерно тружусь, великий государь, скоро окончу книгу «О четырех монархах».
— Труд похвалы достоин. Уповай на бога всемилостивого, и успехом увенчается задуманное, — поощрил царь Спафария.
— Уповая, великий государь, молю заступника дать сил и здоровья... Царь обласкал ученого трудолюбца. Он добавил ему жалованья до ста тридцати рублей в год да положил ему пятьсот четвертей ржи да по полтине в день кормовых.
Из царской палаты приглашен был Спафарий в комедийную хоромину, открытую трудами и заботами боярина Матвеева. На представление в этой комедийной хоромине царь пригласил думных дворян, бояр и других приближенных своего двора. На возвышенных местах за решетчатыми дверцами сидела царица с царевнами. Шла комедия об Эсфири прославленной. Играла музыка, комедианты пели, танцевали, скоморошничали. Представление шло целый день. Царь и его гости, не сходя с мест, просидели в комедийной хоромине десять часов. Все хвалили столь умную затею боярина Матвеева. Спафарий, видевший в других царствах немало чудес, остался комедийной хороминой доволен. В горячем помощнике царя, боярине Матвееве, увидел он мужа умного, просвещенного и смелого.
После комедийного зрелища царь не отпустил Спафария, позвал в столовую палату к царскому обеду. В просторной палате стоял длинный стол, накрытый парчовой скатертью. Над столом висело большое серебряное паникадило с двенадцатью посвечниками и хрустальными перемычками. Горели толстые восковые свечи, перевитые сусальным золотом. Свет от них через хрустальные перемычки мягко падал на стол, на стены; оловянные тарелки, серебряные кубки, золоченые блюда переливались живыми огнями. Гостям было подано сто двадцать шесть перемен. Среди множества вкусных явств дворцовой кухни отведал Спафарий первейшее кушанье царского стола — отборное мясо белого лебедя с приправой из квашеной капусты и соленых слив.
Из царских палат вернулся Спафарий в свою посольскую камору ободренный, радостный, гордый. Всемерные труды его щедро оценены. Спафарий прилег на лежанку, погрузился в раздумье. Скоро уснул. Проснулся рано. Через решетчатое оконце светилось голубое небо, осыпанное мелкими облачками, словно пухом лебяжьим; в саду пели пташки, их веселому щебетанию вторило сердце Спафария, на глаза его набегали умильные слезы. Скоро это сладостное умиление сменилось горделивой важностью. Спафарий поднялся, зашагал по комнате, потом сел к своему столу, заставленному толстыми книгами, рукописями, листами. Положив на разгоряченный лоб руку, он унесся в мыслях своих в беспредельные выси. «Сколь могуча Русь — пресветлая родина росса славного, — шептал он, — сколь она обильна, сколь величава!.. Как мелки, немощны многие государства и царства, к ней прикосновенные!.. Сколь велико будущее Руси — премудрой матери стран славянских!..»
Вновь поднялся, прошел по каморе, взглянул в оконце, улыбнулся.
По узкой дорожке шел работный человек, рослый, широкоплечий, в домотканой рубахе, в пестрых штанах, на ногах лапти, за спиной вязанка дров, и столь огромна, что Спафарий ахнул: «Какова силища, а!» То был Степка, сынок стрельца Прохора. Работящий молчун Степка с большим радением топил толстозадые изразцовые печи палат, особливо старался угодить Спафарию. Знал: любит грек сидеть в жарко натопленной каморе. Умильно глядел Спафарий на Степку и шептал:
— Какова Русь!.. Стоит извечно... Степки да Ивашки, Николки да Прошки, всех и не счесть — множество, подпирают своими могутными плечами Русь-матушку. Это они, богатыри-лапотники, сдвигают горы и прудят реки; землю лелея, хлеб сытный родят. Это они поднимаются в небеса синие и золотят маковки храмов; строят хоромы царские да боярские, лабазы да лавки торговые; рубят дерево, куют железо, варят соль, копают золото; ходят по морям кипучим, по рекам рыбным; возводят города. А когда случится напасть, сунется на Русь иноземец, хватают рогатины, самопалы да вперед грудью крушить, ломать ворота, чтоб неповадно было и впредь.
Спафарий шумно вздохнул. Обуреваемый высокими мыслями, торопливо взял перо, склонился над писанием. Не разгибаясь, не вставая, просидел он за трудами до обеда.
...В конце года, после написания Спафарием большой книги «О четырех монархах», книги весьма ученой и прославленной, царь добавил оклад Спафарию и пожаловал государев подарок — на пятьсот рублей отборных соболей.
Спафарий стал вхож в дворцовые хоромы, часто его звали к трону государя, особенно для речей с иноземными послами.
Оказывая услуги государю, он жил в большом почете.
Видя силу и богатство Руси, чтя ее христианский уклад, Спафарий полюбил ее навечно. Стала она для него святой родиной.
Год 1674 оказался тягостным: царь и его близкие бояре глядели на судьбу Руси с большой тревогой. Беспокоили турки, а в январе скорый гонец привез царскую грамоту от нерчинского воеводы Даршинского. Воевода со страхом доносил о новых угрозах маньчжурского императора, писал о немощи, в которой очутился его острог.
Воевода напоминал о богдыхановой грамоте, в которой император настойчиво требовал выдачи беглеца Гантимура, сетовал на воровских людишек Ярофея Сабурова, которые хозяйничают на Амуре-реке и тем могут накликать большие беды.
Царю Нерчинский острог чудился на краю света, и до Москвы, мол, китайцам идти не ближе, чем до небес. О Китайском государстве царь знал мало, а близкие, изведанные пути в Китай никому в Москве не были известны.
Одно смущало царя: иноземные послы и лаской и коварством, а ныне угрозой требовали грамоты, разрешающей проход через Русь в Китайское царство их караванам с товаром, учеными и иными людьми.
Царь собрал думных бояр. Боярин Матвеев говорил:
— Всеславный нашего посольства переводчик Спафарий, роясь в книжных мудростях, сыскал о том царстве, великий государь, вести скудные. Китайский царь похваляется, что царство его среди земли едино есть, а иные государства на свете ни во что почитает и молвит, что-де всех иных земель люди — варвары и глядят одним глазом, а они — обоими...
Бояре переглянулись, царь спросил:
— А ведомы ли пути добрые в их царство?
— Пути близкие, ладные, великий государь, неведомы. Сказывали наши бывальцы, охочие люди да беглые казачишки, что по сибирским лесам рыщут, добывая соболей, что-де царство Китайское без меры обильно, а жители ликом скуласты, узкоглазы; радивые землепашцы, воинов полки великие и на бою храбрые. От всех царей и царств отгородились каменной стеной высоты преогромной и длины от моря и до моря...
Боярин замешкался, поднялся думный дьяк:
— Великий государь, ведаю я иные сказы о путях в Китай... Еще блаженной памяти царь Федор Иванович клялся полякам безданно и беспошлинно отдать торговлю с Сибирью, дабы сыскали поляки пути в царство китайцев.
— То ложь! — вскипел царь.
Думный дьяк виновато продолжал:
— Та ложь, великий государь, в писаницах помечена... А царь Борис Годунов тем же клялся англичанам в соискании Китайской земли.
Царь встал:
— Иноземцам то выгодно, а Руси урон великий!.. А ты, думный дьяк, прижал бы свой язык. Не в меру стал ты злословен...
Боярин Матвеев сказал:
— Надобно, великий государь, спешным ходом гнать в Китай посольство...
— Дело молвил боярин, — вмешались бояре, — выгода Руси велика, да и иноземцев это образумит; нет от них отбоя, спешно норовят попасть в Китай. Несут они Руси ущерб...
Думный дьяк вновь не вытерпел, вставил свое слово:
— Памятую, великий государь, о том, что в Китайское государство тобою послан был много лет тому назад посол Федор Байков. Царство китайцев столь далеко, что посол твой, не сыскав ладных путей, кое-как добрался до Китая неезженными окольными дорогами. Муки претерпел посол — пересказать страшусь: едва жив остался! А выгода какова? Посла твоего люди китайского царя обидели, обесчестили, со своей земли выгнали. Сколь горды!
Боярин Матвеев остановил дьяка:
— Обиды вспоминаешь, думный дьяк, ты не ко времени... Достойные послы Руси пресветлым умом и сноровкой да силою государева слова у многих владык иноземных спесь обламывали! То как?
Царь согласился:
— Надобно, чтоб в Москву доставили природного китайца с дарами их царства, дабы можно судить об их облике и богатствах.
Подумав, царь добавил:
— Надобно посла разумного сыскать, чтоб чести нашей не посрамил, чтоб в науках иноземных и речах был силен, в христианской вере крепок.
Боярин Матвеев поднялся:
— Не ошибемся, великий государь, коли пошлем посланником твоим переводчика нашего Спафария. В христианской вере строг, чести твоей, государь, не уронит, а об учености его и молвить не надо: учен премного...
— Грек умен, то истинно, — зашумели бояре, — но грек лукав, не сотворил бы он тайную измену...
Боярин Матвеев вступился жарко:
— Великий государь, глаз имею ладный и примечал я иное. Ласки твои, великий государь, дорогие подарки да жалованье пришлись греку по сердцу. Не ищет он лучшего житья, чем на святой Руси. Ставит ее превыше всего на свете. Однажды молвил: «Многие страны изъездил, несметные богатства имел, но был беден — не сыскал родины... Теперь премного богат — нашел родную землю свою; мать свою — великую Русь».
Бояре вновь зашумели:
— От сердца ли чистого то греком сказано? Не лукавы ли слова ради отвода глаз?
Боярин Матвеев отвечал:
— Грек Спафарий Руси славный муж, тому порука деяния его добрые и трудолюбие безмерное. Клялся он перед иконою со слезами на глазах: «И живот, и родню, и богатства мои рад отдать, коль потребны они будут для блага Руси!..»
— Хваления твои, боярин, сочту за праведные, — сказал царь. — Нарекаю Николая Спафария царским послом.
Велел он боярину Матвееву и думному дьяку поспешно отписать грамоту китайскому богдыхану и дорожный наказ посланнику.
Через месяц боярин Матвеев и Спафарий подобрали людей, пригодных ехать в Китай. В свиту Спафария для помощи в делах книжных и ученых определили двух новокрещенных иноземцев. Для дел письменных — подъячего государева посольства Никифора Венюкова и его помощника Николку Лопухова. Взял Спафарий еще двух ученых греков: Спиридона — для опознания и записи каменьев драгоценных, руд серебряных и иных; Ивана — для лекарственных нужд и записи корней и цветов целебных. Остальных людей для свиты и провожатых Спафарий решил набрать в Тобольске.
В четверг, после заздравной обедни, собрал царь Спафария с его людьми, бояр, дворцовых помощников и советчиков.
Думный дьяк читал наказ Спафарию и его свите:
— «...Чести русского царя не ронять, держаться степенно, чинно, гордо, но обходиться отменно ласково.
...Привезти из Китая в Москву природного китайца и подарки Китайской земли.
...Торговым людям чтоб в обе стороны свободно ездить.
...Отпускать из Китая на Русь ежегодно по четыре тысячи пудов серебра для покупки русских товаров, какие им, китайцам, будут потребны.
...Если есть дорогие каменья — менять на товары русские.
...Если отыщутся в Китае искусные мастера каменных мостов лучше, чем в иных землях, — взять. Или отыщет посол там добрые семена огородные или зверей небольших и птиц, от которых плод на Руси можно иметь, — тоже взять.
...Отыскать пути в Китай ближние и податные, особливо морем, реками, минуя пустыни и разбойные монгольские степи. Новые владения русского царя в Сибири помечать в книгу доподлинно.
...О грамоте богдыхана, о Гантимуре молвить так: «Не читана, ибо нет разумеющего письмена китайские».
...Если русские пленники в Китае объявятся — о них договор писать, чтоб их без цены отпустили или сказали бы, что за них дать надобно.
...О рубежах восточных речей не заводить; о разбоях, чинимых русскими беглыми людишками, отговариваться незнанием. Однако ж места удобные близ рубежа китайского, где можно крепость поставить, осмотреть со старанием и о том договор с китайцами подписать.
...Помнить, что все наши пометы приняты должны быть дружественно; великий государь Руси с величеством богдыхановым желает, мол, быть в дружбе и мире постоянно».
Царь взял в руки кованый ларчик с грамотой богдыхану и обратился к Спафарию:
— Грамоту не только пограничным китайским воеводам, но и иным ближним богдыхановым людям отнюдь не отдавать; больших речей с ними, спаси бог, не заводить. Обо всем поведать самому китайскому владетелю.
Спафарий пал на колени. Царь передал в руки посла ларчик, ключ от него с золотым крестом и иконкой надел ему на шею.
Думный дьяк зачитал наказный лист:
— «...Взойдя на двор к богдыхану, ни хоромам его, никакому порогу или престолу, хотя бы и золотому, поклонов не отбивать; отговариваться тем, что требуете, мол, невозможного — поклонения камням... Так же и во время встречи у богдыхана в ногу его отнюдь не целовать, но если позван будешь к руке, то не отговариваться».
Думный дьяк объявил список даров богдыхану: меха, сукна, часы, зеркала, янтарь, рыбья кость, живые кречеты и многое другое. Объявил казну посланника: четыре мешка серебра да короб разменной меди на прогонные и кормовые.
Спафарию вручили икону Спаса святого с золотым окладом и парчовой оторочкой. Он низко откланялся царю и всем присутствующим и вышел.
Рано утром 4 марта 1675 года двадцать саней царского посла, минуя Замоскворечье, повернули в сторону Ярославля и по последнему санному пути выехали из Москвы.
