Япония — военная тюрьма
В то время как монополии, прикрываясь лозунгом всеобщей мобилизации наций, наживали баснословные богатства, в то время как помещики, ничего не делая, грабили крестьян, получая свою земельную ренту, а военные и чиновники, размахивая знаменем божественного авторитета императора, набивали себе карманы, разбазаривая государственные средства, в это время мужья, сыновья, отцы — опора единой семьи японского народа — под давлением и принуждением этих сил уходили в солдаты, проливали свою кровь на полях сражений, устилали своими костями дно Южных морей. Население в тылу находилось под постоянным надзором жандармерии, полиции и связанных с ними вспомогательных организаций. Этот надзор осуществлялся везде — дома и на работе, на полях и в учебных заведениях и даже на улицах и дорогах. Население было опутано системой «соседских групп», иными словами, системой круговой поруки и взаимной слежки; ему затыкали уши и закрывали рот, гнали на принудительные работы, связали по рукам и ногам крепостнической системой земледелия. Из него выжимали соки тяжелыми налогами, инфляцией, принудительными сбережениями и займами; население с [117] трудом влачило существование, получая по карточкам тюремное питание и одежду.
Короче говоря, японский народ стонал в огромной военной тюрьме, именуемой «Великой Японской империей». Вскоре к этим страданиям присоединились бесчеловечные, варварские бомбардировки, осуществлявшиеся американской авиацией.
В Японии издавна существовала не знавшая себе равных в мире концентрация центральной власти, выражавшаяся в неограниченном господстве бюрократии и полиции. В центре и на местах она укреплялась организациями Ассоциации помощи трону и организациями Союза помощи трону «Ёкусан сонэндан». Народ ненавидел эти организации, сокращенно именовавшиеся «ёкусо», и называл их не иначе, как «инукусо» — «собачье дерьмо». В префектурах, городах, поселках и деревнях организовывались охранные отряды, куда насильно загонялась местная молодежь. Эти отряды, возглавляемые боссами, рассматривались как вспомогательные органы полиции. Через штабы полковых округов они были связаны также и с армией.
Своего рода первичной ячейкой угнетения масс, которое постоянно усиливалось и принимало самые изощренные формы, явились созданные по приказу министерства внутренних дел в сентябре 1940 года «соседские группы», опутавшие всю страну. Все население организовывалось по месту жительства в эти группы, состоявшие приблизительно из 10 семей, живущих по соседству. Один-два раза в месяц члены такой группы созывались на «регулярное собрание». В деревнях соседские группы подчинялись сельскому комитету, в городах — городскому комитету. Последние также проводили «регулярные собрания», на которых присутствовали главы соседских групп. В свою очередь эти комитеты были связаны с Ассоциацией помощи трону. Попечитель соседской группы (глава группы) и глава городских и сельских комитетов должны были назначаться по рекомендации сельских и поселковых старост и мэров городов, а главы провинциальных комитетов Ассоциации помощи трону (губернаторы префектур) — от имени президента Ассоциации [118] (премьер-министра). Фактически же главы городских и сельских комитетов с самого начала просто назначались властями, а впоследствии это делалось уже официально, и главы соседских групп, сельских (городских) комитетов были приравнены к должностным лицам, назначаемым в административном порядке. Само собой разумеется, что такими получиновниками становились городские и деревенские боссы, а также помещики.
По мысли ее создателей, система соседских групп должна была преследовать следующие цели: «1) выполнять общие для данного района задачи, руководствуясь духом всенародной помощи трону; 2) стать основной организацией морального воспитания народа и достижения его духовного единства; 3) повсеместно прививать народу дух служения национальной политике и ее гармоничного осуществления; 4) в качестве единицы территориального контроля экономической жизни народа осуществлять функции, необходимые для ведения контролируемого хозяйства и стабилизации жизни».
Таким образом, подлинная сущность соседских групп заключалась в том, что это была первичная территориальная организация, построенная по принципу круговой поруки. Эти группы осуществляли духовную, политическую и экономическую мобилизацию населения на войну и осуществляли над ним строгий контроль. То, к чему население нельзя было принудить даже с помощью законов, императорских указов и министерских распоряжений — даже такие вещи, как запрещение женщинам делать перманент (тогда вместо иностранного «перманент» заставляли говорить японское «дэмпацу»){349}, — осуществлялось по «добровольному» уговору соседских групп, в условиях взаимной слежки.
Распределение предметов первой необходимости, принудительная подписка на заем, принудительные вклады, сбор металлолома и тряпья, разверстка трудовой повинности; в деревне — поставка риса и других продуктов, помощь семьям фронтовиков в обработке земли, посещение храмов, проводы солдат, маневры противовоздушной [119] обороны и другие мероприятия, требовавшие применения власти и контроля, осуществлялись через соседские группы, и никто не мог избежать их. Если кто-либо не соглашался с «верховной идеей», доводимой через соседские группы, например с подпиской на заем или принудительными вкладами, то ему приклеивали кличку «отщепенца», называли государственным преступником. Немало людей подвергалось допросу в жандармерии, домашнему обыску или бросалось в тюрьмы, если на них поступал донос, что на регулярном собрании соседской группы они говорили, что «войну на Тихом океане начали самовольно военные вопреки воле императора», или же просто за то, что они высказывали сомнение в правдивости военных сводок. Кроме соседских групп, в 1940–1942 годах были созданы другие территориальные организации — всевозможные «общества служения отечеству», начиная от обществ служения отечеству через производство и кончая обществами служения отечеству через прессу, живопись, музыку и т. д. Не остались в стороне и женские организации: Общество патриотических женщин и Женское оборонное общество были объединены в Женское общество Великой Японии. Таким образом, население было опутано сетью самых различных организаций; вне этих организаций оно не могло даже существовать.
Жандармско-полицейский режим был исключительно жестоким и свирепым. В конце войны во время воздушного налета на Осаку жандарм задержал на вокзале одну старуху по подозрению в воровстве. Он привязал ее к столбу, на котором вывешивались объявления, и написал, что она воровка. Тот же жандарм поймал людей, которые в воскресенье стояли в очереди перед кинотеатром, и направил их на принудительные работы, после чего заставил булочника продать нормированный хлеб для кормления этих задержанных. Даже принц Такамацу жаловался, что жандармов стало слишком много и им дали слишком много власти{350}. [120]
В условиях такого режима притеснений мужчины, женщины — все работоспособное население — мобилизовывались на работу в военной промышленности, а там военные и получиновники из обществ служения отечеству через производство, используя надсмотрщиков — бригадиров, мастеров, — силой заставляли их работать. За ничтожную добавку к жалованию и за молчаливое разрешение уносить с предприятия различные материалы надсмотрщики с рвением командовали простыми рабочими, особенно мобилизованными.
Заработная плата строго контролировалась и снижалась. Средняя номинальная заработная плата заводских рабочих с 1 иены 96 сен в день в 1936 году выросла до 3 иен 90 сен в 1944 году, но цены росли еще быстрее, и поэтому реальная заработная плата снизилась на 69 процентов{351}.
Однако и эти цифры не дают полной картины: ведь из заработной платы высчитывались взносы по принудительной подписке на заем и на принудительные сбережения. То, что оставалось, трудно было даже назвать низкой заработной платой. Рабочий день продолжался как минимум 12 часов, нередки были случаи, когда рабочих заставляли работать 450 часов в месяц, то есть по 15 часов в день без выходных. Это был буквально труд заключенных в военной тюрьме.
С рабочими-китайцами и корейцами обращались еще хуже — с максимальной жестокостью, которой не знал даже древний рабовладельческий строй. Монархо-фашисты днем и ночью избивали их, пинали ногами, волочили по земле, называя это «кнутом любви и наказанием слезами». Когда же рабочий-кореец бежал, будучи не в силах больше выносить такое обращение, то его пистолетом и штыком заставляли работать на тяжелых физических работах на угольных шахтах в совершенно нечеловеческих условиях, так как «наиболее подходящей работой для рабочих с полуострова является специфический тяжелый физический труд, например работа на [121] шахтах и рудниках»{352}. О незначительной части тех бесчисленных, не поддающихся описанию актов произвола, которые совершили японские монополисты, военные, полицейские над китайскими воннопленными и проживавшими в Японии корейцами, рассказывает Лю Чжицюй — один из мучеников Ханаока, чудом избежавший смерти{353}.
В 1944–1945 годах более 900 китайских военнопленных было вывезено из Китая на рудник Ханаока (префектура Акита), где они были превращены в рабов. В это же время на руднике в нечеловеческих условиях работали рабочие-корейцы. Вновь прибывшие китайцы не получили даже ни одного одеяла, весь их дневной рацион заключался в трех пирожках с бобовой начинкой, и тем не менее их гоняли на тяжелые физические работы, непосильные для человека. От сильного голода они с жадностью ели траву. Если это замечали «воспитатели», то они нещадно избивали китайцев. Вторично провинившемуся просовывали между ног раскаленный железный прут, пока тот не умирал в страшных муках. Так сотни совершенно неповинных китайских граждан погибли ужасной смертью от рук монархо-фашистов — правителей Японии. Если кореец и китаец, проходя мимо друг друга, обменивались приветствием, то их подвергали мучительному наказанию. Японские империалисты больше всего боялись установления дружбы между угнетенными народами.
30 июня 1945 года несколько сот оставшихся в живых китайцев, несмотря на полное истощение, поднялись на борьбу. За нечеловеческие страдания погибших соотечественников они отомстили трем из восьми зверей-»воспитателей», с утра до ночи избивавших китайцев железными прутьями. Но восстание было подавлено, большое число китайцев было убито. Площадь перед зданием кинотеатра «Кёракукан» в городе Ханаока была забита трупами. Они лежали там, пока трупный запах [122] стал невыносимым. В одном Ханаока из 900 китайских военнопленных было зверски убито 416 человек{354}.
Эти зверства были направлены не только против китайцев и корейцев. Одновременно они служили средством устрашения японского народа. Всякое усиление гнета в отношении других наций вело к дальнейшему усилению угнетения и ограбления японского народа.
Подавление печати, культуры, запрещение развлечении
Давление на прессу осуществлялось таким образом, чтобы не оставить даже намека на правду; придирались даже к самым безобидным пустякам. Не будет преувеличением сказать, что из газет, журналов, радио исчезло все, за исключением лжи и демагогии. На базе законов «О газетах», «О сохранении военной тайны», «О всеобщей мобилизации нации», легших в основу системы бюрократического контроля, были приняты указ «Об ограничении газетных публикаций» (январь 1941 года) и закон «О чрезвычайных мерах по надзору над прессой, собраниями и организациями» (декабрь 1941 года). В соответствии с этими законами подвергались самому суровому наказанию лица, «в условиях военного времени смущающие человеческие сердца, вызывающие социальное беспокойство и тем более выступающие против национальной политики и препятствующие ведению войны». В мае 1941 года был создан орган контроля над прессой — Японская газетная лига, в своей деятельности опиравшаяся на названные выше законы. Этот орган должен был «постоянно приводить в соответствие с правительственным режимом мобилизации силы единой и сплоченной прессы». Внешне это была консультативная [123] организация представителей японских газет. Однако на посты советников и членов правления лиги были назначены заместитель начальника Информационного управления, начальник 2-го отдела этого управления и начальник полицейского управления министерства внутренних дел. Этот факт ясно указывает на подчиненность лиги властям.
В феврале 1942 года лига была преобразована в Японское газетное общество, которое установило еще более строгий контроль над газетами, пользуясь тем, что в его руках находился такой мощный рычаг, как право распределения газетной бумаги и других материалов, которые в условиях военной экономики становились все более дефицитными.
Но в феврале 1945 года, когда положение на фронтах стало особенно неблагоприятным, даже эта организация была распущена и контроль над прессой перешел непосредственно в ведение Информационного управления. В условиях такого контроля и многократной цензуры в газеты и журналы не пропускались даже фотографии людей с раскрытыми зонтиками или выражения наподобие «жаркий и душный день», так как это, по мысли цензоров, говорило о погоде и могло быть использовано неприятельской авиацией.
Примером лживости сводок Главной ставки может служить следующий факт: на протяжении всей войны на Тихом океане потери, нанесенные Японией американскому флоту, систематически преувеличивались. Так, в отношении
1) военно-морских судов потери были преувеличены в 5,3 раза, из них авианосцев — в 6,5 раза, линкоров — в 10,3 раза, крейсеров — в 10,3 раза, эскадренных миноносцев — в 1,5 раза, подводных лодок — в 6,6 раза.
2) вспомогательных кораблей — приблизительно в 6 раз;
3) самолетов — приблизительно в 7 раз;
4) транспортных (торговых) судов — приблизительно в 8 раз.
Потери, понесенные японским флотом, были преуменьшены в отношении [124]
1) боевых кораблей — в 5 раз, из них авианосцев — в 5,5 раза, линейных кораблей — в 2,7 раза, крейсеров — в 4,5 раза, эскадренных миноносцев — в 6,6 раза;
2) вспомогательных кораблей — в 5 раз;
3) самолетов — в 7 раз;
4) транспортных (торговых) судов — приблизительно в 16 раз{355}.
Но были случаи, когда статьи даже после проверки военными кругами в конце концов запрещались из-за соперничества между армией и флотом. Так, в феврале 1944 года в связи с сообщением о воздушном налете на остров Трук газета «Майнити» поместила статью под заголовками: «Победа или гибель», «С бамбуковыми пиками не выйдешь из положения. Нужны самолеты, морские самолеты». Инспирированная морским флотом, эта статья критиковала курс сухопутной армии на так называемую тактику «бамбуковых пик» и указывала на неотложную необходимость увеличения производства самолетов. Статья привела армию в ярость, номер газеты был изъят из продажи, автору статьи грозило тюремное заключение, вместо которого он был призван в армию.
Поскольку газеты были сплошь насыщены ложью, население невольно начало сомневаться — не скрывают ли сводки Главной ставки и газетные сообщения другую, истинную, правду. Эти сомнения дали пищу различным слухам и толкам и явились проявлением недоверия народных масс к изощрявшимся во лжи, угодничавшим перед властями журналистам. Дело в том, что даже в тех статьях и обзорах, которые писались под нажимом правительства и военных кругов, честные журналисты старались тайком, как бы невзначай, включить хотя бы одно слово правды, а тот журналист, имя которого связано с «инцидентом с бамбуковыми пиками», приложил все усилия к тому, чтобы, пользуясь раздорами между армией и флотом, раскритиковать одну из этих сторон.
Однако объективно эти попытки давали крайне незначительный эффект. Случается, что добавление к сахару [125] небольшого количества соли только увеличивает его сладость. Ни одна из крупных или мелких японских газет ни разу не подвергалась запрещению. Газеты всегда играли роль глашатаев монархо-фашизма.
В противоположность газетам журналы оказывали некоторое сопротивление, но оно было сломлено жесточайшими репрессиями властей. Статья Хосокава Кароку «Ход мировой истории и Япония», опубликованная в августовском и сентябрьском номерах журнала «Кайдзо» за 1942 год, была признана «коммунистической», а сам Хосокава был арестован. Это дало повод для фабрикации ряда инцидентов в связи с «попытками восстановления коммунистической партии»; таковыми явились инцидент в Томари (май 1943 г.), инцидент в колледже Сёва (сентябрь 1943 г.), инцидент в Ёкогаме (январь 1944 — апрель 1945 г.), было арестовано и подвергнуто изощренным пыткам более 30 талантливых журналистов, сотрудничавших в «Тюо корон», «Кайдзо» и других журналах. В июне 1944 года этим двум журналам было приказано «самоликвидироваться», так как огни мешали ведению войны и становились опорными пунктами антимилитаризма и пацифизма»{356}. После этого из толстых журналов остались лишь «Гэндай» и «Корон», издававшиеся ультранационалистами. Они вели яростную пропаганду «усиления ненависти к врагу» и «подъема производства», но народ попросту не желал читать их. Была уничтожена даже свобода молчать. Тосака Дзюн и Хани Горо, от которых до сих пор требовали молчания, теперь были брошены в тюрьму как пацифисты.
Даже так называемая «киотоская философская школа», подводившая «теоретическую» базу под агрессивную войну своей «философией тотальной войны», нашедшей выражение в «философии мировой истории» (Такаяма Ивао) и «философии войны» (Такасака Масааки), была подвергнута критике за «созерцательное» отношение к войне. Ее представителей изгнали с кафедр, так как они якобы «подрывали боевой дух народа». Место киотоской школы заняла школа «шондама» (Кихира Масами, Сато [126] Митидзи), известная «философией разгрома Англии и Америки». Тон в науке задавали такие книги, как «Борьба нации против бедности» (Такада Ясуму), излагавшая методы «рационализации» нищенской жизни народа, «Государство и экономика», «Теория усиления военного потенциала» (Нанивада Харуо), восхвалявшие военную экономику, а также историческая теория «императорского пути», которую выдвинул Хлраидзуми Киёси. С другой стороны, запрещалось печатание даже таких книг, как «Мой взгляд на человеческую жизнь» (Амано Садасукэ), «Эпоха и культура» (Абэ Ёсинари), «Древняя культура Японии» (Вацудзи Тэцуро).
Конечно, в подобных условиях не могли рождаться подлинно художественные литературные произведения. Писатели подвергались контролю со стороны Общества служения отечеству через литературу, а специфические задачи литературы как таковые оказались забытыми. Раз такие произведения, как «Снежная пыль» Танидзаки Дзюнъитиро и «Человек, который вряд ли вернется» Ивага Кунио, вызвали недовольство властей, то это говорило о полном отсутствии всякой свободы творчества, всякой свободы выражения. В это время процветали только прозаические и поэтические произведения монархической, ультранационалистической литературы, воспевавшие агрессивную войну.
В апреле 1943 года на съезде Общества служения отечеству через литературу Кикути Кан выступил с заявлением, в котором вообще отрицал художественную литературу. «Сейчас в условиях решительных сражений, — сказал Кикути Кан, — в любом виде искусства не должен ставиться вопрос о художественной ценности произведения. Главное, чтобы оно пользовалось спросом у покупателей и давало как можно больше денег стране — в этом будет выражаться его служение отчизне». Были запрещены переводы Достоевского и Толстого, не говоря уже о произведениях английской и американской литературы. Переводчики «по собственному почину» отказывались от переводов Бальзака, и лишь некоторые произведения Чехова избежали этой участи.
Кино, театр целиком были мобилизованы для подъема [127] военного духа и восхваления агрессии. В феврале 1942 года была организована Японская кинопрокатная компания, введена система регистрации режиссеров и артистов. В результате этих мероприятий кино полностью подпало под власть чиновников. Один за другим выпекались фильмы, проповедовавшие «национальную политику» и призванные насаждать «веру в победу» путем пропаганды борьбы со шпионажем, призывов к увеличению производства и раздувания ненависти к врагу. Такого рода фильмы и спектакли не могли, конечно, затронуть души народа. Однажды, например, шла пьеса театральной труппы Мидзутани Яэко. Это была нудная агитационная пьеса. Зрители, которым надоело смотреть, шумели, покидали свои места, ходили по залу. Тогда, несмотря на то, что занавес был открыт, неожиданно из микрофона раздался голос: «Господа зрители, внимание! По указанию соответствующих органов просим прекратить шум во время действия»{357}. Случалось, как мы уже отметили выше, что жандармы тащили в полицейский участок людей, стоявших в очереди перед кинотеатром. В марте 1944 года была осуществлена так называемая «ликвидация развлекательных предприятий первого разряда»: было закрыто большое количество театров и кинотеатров, в том числе токийский театр «Кабуки», и театры «Тэйгэки» и «Нитигэки». Зрелища были переведены в клубы и бомбоубежища.
После закрытия «Нитигэки» женщины из организованного при театре отряда Добровольческого корпуса занялись производством бомб. В Корейской Народно-Демократической республике в разгар неслыханных в истории зверских бомбардировок, осуществлявшихся американскими империалистами, глубоко под землей строились крупные театры и кинотеатры. Сравнив это с тем, что творилось в Японии, можно понять истинный характер империализма.
Различные виды спорта из занятия, доставляющего удовольствие, были превращены в средство военной подготовки. [128] Спорт был поставлен на службу всеобщей мобилизации, упор делался на «закалку и подготовку сражающегося солдата». Особенно поощрялись «сумо» — японская борьба, «будо» — японское фехтование и, наконец, плавание ввиду их утилитарного характера. С другой стороны, ставились всяческие препятствия для игр с мячом, тем более что для них не хватало спортивного инвентаря.
Особым гонениям подвергался бейзбол — наиболее распространенный и любимый в Японии вид спорта, которым занимались миллионы любителей. По той причине, что бейзбол является спортивной игрой «англо-американского» происхождения, в апреле 1943 года была распущена бейзбольная лига шести токийских университетов. Профессиональный бейзбол еще некоторое время влачил жалкое существование, но представлял собой исключительно странную картину — на поле выходили игроки в боевых шлемах и обмотках, им запрещалось употреблять английские спортивные термины — вместо «страйк» они должны были говорить «хорошо», вместо «бол» — «нельзя». Но и такой бейзбол в 1944 году был запрещен.
Голодающее население
У народа отняли не только свободу молчания и тем более свободу слова, но даже возможность заниматься апортом и смотреть кинофильмы. Единственным его занятием могли быть принудительный труд и противовоздушные маневры — занятия, достойные рабов{358}.
Таким образом, жизнь народа ничем не отличалась от жизни в тюрьме, причем в годы войны на Тихом океане народ жил, питался, одевался хуже, чем заключенные в [129] тюрьме в мирное время. Вот что писал один человек, побывавший в тюрьме:
«Все, что я помню о питании во время моего пребывания в тюрьме, дает мне полное право утверждать, что в настоящее время положение с питанием простого народа обстоит гораздо хуже, чем у людей, находившихся в тюрьме в мирное время. Само собой разумеется, что норма питания заключенного установлена таким образом, чтобы держать его жизнь на той опасной границе, когда малейшее сокращение этой нормы приводит к опасным последствиям для его организма. Поэтому если мы говорим, что положение с питанием простого народа обстоит еще хуже, то это означает, что народ в настоящее время находится в состоянии голода и что он не получает достаточного количества продовольствия, необходимого для роста или существования. Люди еще не умирают от голода, но есть, по-видимому, немало таких людей, здоровье которых непрерывно подрывается плохим питанием.
В сегодняшней газете мы прочли обращение министра финансов ко всему народу с призывом быть готовым к жизни в осажденном замке, но неожиданно оказывается, что народ уже находится в осажденном замке, и можно сказать, что в некоторых отношениях весь народ сидит в тюрьме.
С утра до вечера думать только о пище, говорить только о пище, постоянно страдать от недостатка сахара — все это характерно для заключенных. В последнее время я чувствую, что все, по крайней мере городские, жители уже обладают этой особенностью. Власти неустанно толкуют о необходимости быть готовым к затяжной войне, но народ не может продолжительное время находиться в состоянии голода — это уже не психологическая, а физиологическая проблема»{359}.
Система нормированного распределения риса была введена в апреле 1941 года в шести крупных городах. На одного взрослого человека выдавалось 330 граммов риса, но качество риса постоянно ухудшалось — сначала выдавался полностью очищенный рис, затем очищенный на [130]70 процентов, наполовину и, наконец, на 20 процентов (январь 1943 г.), а кроме того, к рису стали подмешивать импортный рис, гаолян, кукурузу, ячмень и т. д. Поощрялись всевозможные заменители риса: с 1943 года начали провозглашать необходимость повышения производства обыкновенного и сладкого картофеля, а впоследствии в паек стали включать плоды различных деревьев.
В последний год войны в июле паек основных продуктов питания был сокращен до 300 граммов в пересчете на рис. Считалось, что калорийность такого пайка равняется 1061 калории, но на самом деле она была гораздо ниже, так как при расчете учитывалась даже калорийность картофельной кожуры.
Фашистские «медики» с ученым видом доказывали, что «японцам достаточно иметь неочищенный рис, мисо{360}, немного овощей, и им совершенно не придется беспокоиться о продовольствии»{361}. Но выше мы уже отметили, что даже неочищенный рис выдавался неполностью, мисо выдавали 183 моммэ (1 моммэ — 3,75 г) на один месяц (то есть 6 моммэ в день), максимальная выдача овощей составила 217,5 грамма в 1943 году и сократилась до каких-нибудь 75 граммов в 1945 году. Такими были официальные нормы снабжения, в действительности же рядовое население не получало и половины этого. Чиновники и боссы перехватывали нормированные продукты, а пункты снабжения переправляли их на черный рынок. О рыбе вообще нечего было и думать.
Согласно правительственной статистике, потребление рыбы снизилось в 1945 году до 65 процентов уровня 1939 года{362}, но большая часть этих 65 процентов потреблялась военными, чиновниками, капиталистами, мастерами на предприятиях и шахтах и т. п., простому же народу почти ничего не доставалось. В общем, если судить [131] о положении с продовольствием, одеждой, жилищем, сложившемся после 1942 года, на основании официальных статистических данных, то это значит представить жизнь народа в ложном свете. Официальная цена на фунт сливочного масла была 3 иены 80 сен, а на черном рынке 6 иен 50 сен, 1 кан (3,75 кг) сахара стоил на черном рынке 50 иен, в то время как на него была установлена цена 2 иены 20 сен. Но и тут можно прийти к ложному выводу, что стоило только заплатить 6 иен 50 сен или 50 иен, как получишь и сахар и масло. На самом деле, не имея связи со «звездочками» (армия), «якорями» (флот) или с «чинами» (чиновники, боссы, лица, имеющие отношение к экономическому контролю), простые люди не имели возможности даже видеть эти продукты.
Снабжение гражданского населения тканями (в тыс. кв. ярдов)
| 1937 | 5159778 |
| 1938 | 3694856 |
| 1939 | 3143314 |
| 1940 | 257 478 |
| 1941 | 2121802 |
| 1942 | 1216487 |
| 1943 | 611500 |
| 1944 | 387742 |
В то же время необходимость участия в труде, противовоздушных тренировках и т. д. привела к увеличению затраты энергии вдвое, а это означает, что население уже находилось где-то на грани жизни и смерти. Народ на собственном организме ощущал те выводы и наблюдения, которые сделал Каваками.
Такое же положение было и с одеждой. Данные, приведенные в помещенной здесь таблице, свидетельствуют о том, что гражданское потребление тканей составило в 1944 году всего лишь 7,4 процента от уровня 1937 года.
При таком уровне снабжения семьи не имели тканей даже для того, чтобы укрыть младенца, снабжение рабочей одеждой на предприятиях и в сельском хозяйстве было также совершенно недостаточно. Толпы исхудавших, изможденных людей одевались в лохмотья, ходили в обмотках, в рваных ботинках или дырявых тапочках. [132]
В руках они держали так называемые «противовоздушные башлыки» из материи, подшитой матрацным тряпьем. Люди ссорились из-за пустяков, сосед завидовал соседу. Они жили, подобно рабам или заключенным, в голоде, холоде, в грязи, встречая каждый день тревогой.
В городах в связи с разбуханием военного производства появился острый недостаток жилой площади. Мобилизованные рабочие ютились в землянках барачного типа на площади, достаточной лишь для того, чтобы кое-как улечься.
Все это сильно отражалось на состоянии здоровья населения, которое резко ухудшалось. В результате обследования одной начальной школы в Токио было установлено, что за 1940–1943 годы средний рост учащихся снизился с 141 сантиметра до 137,3 сантиметра, средний вес — с 33,4 килограмма до 31,5 килограмма, объем груди — с 72,2 сантиметра до 70,8 сантиметра{363}. Смертность на 1000 человек населения в городе Токио с 13 человек в 1938 году возросла до 22,6 человек в 1943 году, в Осака за тот же период — с 13,4 человек до 25,7 человек{364}. В это же время правительство и военщина обращались к населению с призывами иметь больше детей, говорили о преимуществе ранних браков, так как девушка, вышедшая замуж до 20 лет, может родить много детей. Еще вчера те же чиновники, те же угодливые «ученые» и газеты истошно кричали о том, что в Японии существует избыточное население и что поэтому надо завоевать материк. И те же люди, те же газеты через несколько лет после окончания войны стали вновь кричать о перенаселенности Японии. [133]
