Обещание охранять европейцев, выставленное письменно 12-го июня на мосту, не только не уменьшило перестрелки, но, словно нарочно, нападения китайцев стали жарче, а пушечная пальба деятельнее.
Когда китайцы делали передышку от стрельбы, то повсюду в посольствах земля была усыпана свинцом, словно снегом. Так как патронов у нас было мало, а конца осады не предвиделось, то в английском посольстве американцы устроили собственноручное литье пуль из собираемого на земле свинца. У нас, в [277] русском посольстве, о. Авраамий и диакон о. Скрижалин набирали китайских пуль полные цветочные горшки.
Ожесточение нападений со стороны китайцев мы объясняли тем обстоятельством, что им доставляли сведения из Тянцзина об успешной борьбе с европейцами, а также обещаниями наград со стороны китайского правительства. В «Пекинском Вестнике» обнародован был указ, в котором выражалось удовольствие со стороны китайского правительства по поводу рапорта генерала Чжун-лу, доносившего об удачных сражениях китайцев с европейцами у Тянь-цзина 4-го, 5-го и 6-го июня. В этом указе воздавалась также похвала и боксерам, которые «без всякой поддержки со стороны правительства деньгами или людьми оказали в этих делах много услуг». Боксерам в указе обещана впоследствии большая милость, лишь бы они продолжали доказывать свою преданность.
Гнетущее действие осады стало проявляться и вокруг нас: бежавшие мирные китайцы оставляли и животных на произвол судьбы, а некоторые животные, каковы собаки и кошки, оказались даже запертыми в пустых домах. Мучимые голодом мулы, ослы, свиньи стали подходить к нам по Посольской улице. Особенно настойчиво, несмотря на то, что прогоняли [278] их, шли к нам в ворота три мула, рослые, красивые, молодые. Среди матросов был некий Бектемиров, из татар Казанской губернии, высокий брюнет, живой и словоохотливый. Он первый подал мысль поймать мулов, заколоть их и пополнить мясную порцию, которая стала отпускаться в уменьшенном уже количестве. Предложение Бектемирова было принято, ему разрешено было загнать трех мулов. Надо было видеть ту искреннюю, детскую почти радость, которою сияло подвижное лицо Бектемирова, когда он загонял во двор мулов и привязывал их к дереву. Надо было видеть ту заботливость, с которой он носил мулам воду для питья, разыскивал им корм, любовно гладил им шею, хлопал по спине. Бектемиров весь горел нетерпением, когда позволят ему заколоть животных, он только и мечтал об этом удовольствии. Наглядный пример, как стойко и прочно хранятся наследственно передаваемые племенные особенности, склад характера, привычки бытовых обычаев. В каждом движении Бектемирова, в каждой складке его лица сквозил кочевник, степняк.
Ждать пришлось недолго: уже предупреждал нас г. Шамо, продовольствовавший все десанты мясом, что мясо скоро прекратится и придется перейти на конину. Вечером 16-го [279] июня было объявлено, что скот у г. Шамо кончился, и выдано было разрешение Бектемирову заколоть одного мула. Таким образом с 17-го июня мы начали есть мулину. Мясо мулиное оказалось очень вкусным, все мы ели сваренный Бектемировым суп с большим удовольствием. С 20-го июня мы перешли на конину, которая далеко не была так вкусна, как мулина, и многие из нас и из команды первые дни не хотели заставить себя есть конину, но, так как ничего другого не было, а голод «не свой брат», то мало-помалу все стали питаться кониной. Попробовали убивать и свиней, подходивших близко к нашим стенам, убивали и подтягивали их туши к себе, но так как свиньи эти несомненно питались уже трупами убитых китайцев, то мясо их казалось настолько отвратительно на вкус, что никто не мог его есть. Начиналась для нас новая забота и новые опасения, — а что если не хватить запасов, что если идущие к нам на выручку войска придут месяца через четыре?
Такое грустное настроение особенно сильно поддерживалось начавшимся раздаваться из соседних китайских домов воем умиравших с голоду и запертых собак и мяуканьем кошек. Особенно тягостно действовал на нервы протяжный, унылый вой собак, раздававшийся подряд несколько ночей и постепенно затихавший. [280]
Из конины, самым видом своим, темным и жилистым, действовавшей неприятно на воображение, варили суп, который засыпали рисом или иной какой крупой, из конины делали котлеты или подавали ее под соусом. Из риса, запасов которого было сделано достаточно, варили кашу. Частенько мы и роскошествовали, так как удавалось добывать консервы из ветчины, солонины или коробки сардин или фруктов. По сделанному расчету имевшихся запасов мы могли при таком продовольствии просуществовать более трех месяцев. Запасы риса, круп, муки и лошади выручали нас в течение всего тяжелого времени осады. Лошадей в Пекине было много: у каждого почти европейца было не менее одной, а в посольствах и у миссионеров было иногда более чем по десятку. В Пекине единственное развлечение и удовольствие для всех доступное, — это верховая езда и конские скачки, устраиваемые весною и осенью. Для скачек составлялись компании, заводившие свои конюшни, в которых тренировались по несколько скаковых лошадей, бравших нередко на скачках ценные призы. Почти все эти лошади и сохранили нас, так как пошли нам в пищу.
Положение китайского населения, которое оставалось в Пекине, было также очень бедственное и даже более бедственное, чем наше. По слухам, [281] доставлявшимся китайцами-христианами, среди населения нередко были случаи смерти от голода. Бедствия населения, впрочем, подтверждал и обнародованный богдыханский указ от 15-го июня, который гласил следующее: «Один из цензоров внутреннего города подал просьбу относительно раздачи риса. Он замечает, что патриоты-боксеры часто жгли имущество обращенных христиан, которых самих убивали, и что рынки от этого весьма пострадали, так что не только низшие классы населения не имеют средств к жизни, но и некоторые из среднего класса терпят нужду. Поэтому он предлагает лучше раздать рис, чем допустить увеличение числа преступников. Цензор просит две тысячи лан на этот предмет. Он заявляет также, что 16-го июня был пожар, сопровождавшийся грабежом в окрестностях Цянь-мынь, что произвело сильное возбуждение среди народа. Чиновники все разбежались, магазины закрыты. Было крайне необходимо принять меры, что и было сделано, особенно у трех ворот: Шунь-чжи-мынь, Цянь-мынь и Хода-мынь. Июня 8-го была разграблена гостиница в китайском городе, при чем девять человек грабителей пойманы и казнены на месте. Цензор говорит, что, получив императорский указ от 11-го июня, предписывающий хватать и казнить мятежников, он надеется, что эти [282] строгие меры подействуют, хотя того же числа бродяги, выдававшие себя за солдат, окружили жилище чиновника на Таможенной улице и совершенно его разграбили, убив трех слуг. Это вселило ужас в население внешнего города и новые затруднения на рынке». Проситель заявляет, что «он и его товарищи сделают все возможное, чтобы поддержать порядок». Вместе с тем цензор намекает, «чтобы трон приказал князьям и сановникам, а также начальникам боксеров дать предписание хватать грабителей и чтобы офицеры делали строгое дознание в тех случаях, когда грабители выдают себя за солдат». В том же нумере следует и резолюция на докладе цензора, которая гласила следующее: «Так как была жалоба от одного из цензоров на грабежи в столице, то мы приказываем князьям, министрам, начальникам над боксерами и над войсками предписать своим подчиненным задерживать и казнить виновных на месте преступления». Помощь голодающим также обещана.
В таких, далеко не блестящих условиях находились и мы, и китайцы, а время все шло, да шло. Китайские солдаты и боксеры громили нас не только из ружей, но и из пушек, при чем особенно усиленно делали нападение на сад Фу. Особенно сильное нападение на Фу [283] было сделано 14-го июня, когда потребована была туда англичанами помощь и со стороны русских. Послано было в сад Фу матросов десять человек. Китайцы засели в небольшой кумирне около стен Фу и под прикрытием этой кумирни разрушали стену сада. Решено было взять кумирню приступом и выбить из нее китайцев. Англичане, японцы и русские пошли на приступ, но встречены были таким адским огнем и градом пуль, что должны были отказаться от своего намерения и отступить. Из-за стен кумирни сыпались не только пули, но летели массами кирпичи и камни, которые китайцы всегда бросают с поразительною ловкостью. У наших матросов убитых, по счастью, не было, но было двое раненых. Матрос Горячих ранен в горло; пуля разбила гортанные хрящи, и ему сделана была потом в госпитале ляринготомия, и матрос Лобахов, которому пуля разбила кисть руки. Матросу Бектемирову пуля пробила фуражку. Изо дня в день до 30-го июня мы находились под огнем китайцев, мало надеясь на спасение извне и стараясь всеми силами отдалить от себя роковую развязку. Из английского посольства посылали как только было возможно вестников китайцев-христиан с письмами в Тянь-цзин, сообщая о нашем тяжелом положении, которое не может долго продолжаться [284] и по недостатку продовольствия и потому еще, что силы наши с каждым днем уменьшались, — каждый день из строя наших защитников выбывали и убитые и раненые. Но 1-го июля в нашей сумрачной жизни проглянуло солнышко, мы ободрились и нас осветила надежда. В этот день возвратился китаец, который был послан с письмом в Тянь-цзин. Китаец до Тянь-цзина не дошел, но принес письмо от китайских министров и китайского главнокомандующего. О своих приключениях китаец этот рассказал в английском посольстве следующее. Когда он выбрался за городские стены, то был схвачен солдатами Чжун-лу и отведен к этому генералу для допроса. Здесь прежде всего отняли у него посланное письмо, затем сильно избили, затем посадили под арест, где и продержали его несколько дней. Затем призвали его, приставили к нему проводника-солдата, вручили другое письмо и велели отправиться обратно в Пекин в посольство и вручить это письмо английскому посланнику. Содержание письма, посланного будто бы от имени князя Цина и всех китайских министров, обнародованное в английском посольстве, заключало в себе обвинение европейцев в том, что они первые начали войну с китайцами, первые начали убивать китайцев на улицах и что народ, возмущенный этими [285] событиями, восстал. Что китайцы готовы вступить в переговоры и прекратить стрельбу, если европейцы согласятся также не стрелять. Ответ китайцы просили дать через сутки с посланным солдатом, которому предписано было ожидать ответа в указанном за стеной месте.
Через сутки, т. е. 3-го июля, ответ был дан посланниками в смысле желательности перемирия для обеих сторон. Стрельба, начавшая стихать с 1-го июля, к двум часам 4-го июля совершенно прекратилась, и наступило полное затишье. Заключено было перемирие. Китайские солдаты вышли из-за своих баррикад, начали убирать трупы убитых своих собратий, а затем с громадным любопытством стали вплотную подходить к нашим баррикадам, вступать в разговоры с матросами, предлагая им арбузов, яиц, огурцов и отказываясь брать деньги и что-либо продавать из продовольствия или живности. Со стороны французов также вышли несколько человек любопытных к китайским баррикадам. Один из французов, атташе посольства, г. Пелио, хорошо знающий китайский язык, вступил в разговор с китайцами и был приглашен ими перейти к ним за баррикаду. Пелио принял приглашение, перелез, несмотря на протест своих спутников, к китайцам за баррикаду и исчез на несколько часов. Известие об [286]уходе к китайцам г. Пелио доставило всем много опасений за его судьбу. Но каково же было общее изумление, когда к французской баррикаде стал подходить с белым флагом в руках китайский солдат, который доставил записку от Пелио. В этой записке г. Пелио сообщал, что он находится в цзум-ли-ямыне, где китайские министры угощают его шампанским и фруктами, и что он скоро возвратится обратно. Это известие вместе с наступившей тишиной еще более нас всех обрадовало и успокоило.
Понятно то нетерпение, с каким мы ожидали возвращения г. Пелио, имя которого было теперь у всех на устах. Вернулся он часа через три и рассказал следующее. Перебравшись при помощи китайцев через баррикаду, он, в сопровождении нескольких китайских чиновников, прошел пешком всю Посольскую улицу, а затем откуда-то явилась телега, и он поехал по направлению цзум-ли-ямыня. Обращались с ним все по пути очень вежливо, вдоль всех улиц он заметил в большом количестве располагавшихся солдат. Чем ближе подъезжал он к цзум-ли-ямыню, тем солдат было больше, все они были вооружены европейскими ружьями. В цзум-ли-ямыне его встретили очень вежливо китайские министры, посадили за стол, угощали и [287] расспрашивали подробно о всем, что происходит в английском посольстве. Интересовались особенно знать о здоровье посланников и всех европейцев, о здоровье отрядов, о численности солдат, о количестве убитых и раненых, о продовольствии, о количестве его и продолжительности времени, на которое хватит этого продовольствия, о движении войск к нам на выручку, о сведениях, которые мы получаем из Тянь-цзина и проч. Г. Пелио удовлетворял китайских министров, говоря, что мы все здоровы, продовольствия у нас очень много и мы в состоянии держаться до прихода европейских войск, как бы долго они ни шли, что солдаты наши чувствуют себя прекрасно и что убитых и раненых у нас очень мало, что общий дух европейцев самый бодрый и спокойный.
Насколько удовлетворились китайские министры свиданием и разговорами с г. Пелио, сказать, конечно, нельзя, но мы были довольны уже тем, что настала возможность обмена между нами и тишина, давшая отдых нашим нервам. Как-то даже не верилось, что нет более стука и шума от выстрелов и полета пуль, нет грохота и ужаса от звуков пушечной пальбы и падающих повсюду осколков разрывавшейся шрапнели. Весь день 5-го июля прошел тихо; китайские солдаты и [288] боксеры по-прежнему лезли повсюду, все хотели смотреть, на все глазели. Не хватало у нас возможности гнать китайцев от баррикад. Слов они не слушали, а стрелять в безоружных не приказано, о чем было вывешено распоряжение от сэра Клода Макдональда. Выйти из этого затруднения удалось благодаря тому, что нашли одного китайца православного и говорящего по-русски, который оставался в качестве прислуги и уцелел от избиения. Позвали этого Якова, велели ему влезть на крышу и кричать, пока хватало голоса, что не приказано китайцам подходить близко к стенам, что разговаривать можно издали, иначе солдаты будут стрелять.
Жизнь наша с 4-го июля изменила резко свой характер: она перестала быть определенно-опасной, замкнутой лишь в круг нападений и отражений, наоборот, она стала чрезвычайно разнообразной и интересной по своим явлениям и событиям. Каждый день приносил что-нибудь не только новое, но совершенно неожиданное и притом такое, что свойственно только китайскому характеру, но никакому иному. Более чем где-либо о течении нашей жизни можно было сказать «довлеет дневи злоба его» и самую жизнь по событиям можно назвать пестрой жизнью.
Начать с того, что в самый день перемирия [289] в английское посольство пришел китайский солдат из отряда генерала Чжун-лу, одетый в очень опрятную и новую форму, и заявил, что он желает поступить на службу к англичанам, так как не хочет служить в китайском войске, где начальники бьют солдат. Солдат жаловался, что офицер саблей ударил его и ранил ухо, почему он и пришел просить также лекарства у английского доктора. Китайский солдат заинтересовал своим появлением; ему завязали платком глаза и провели из английского посольства через русское в американское, где глаза развязали и в собеседники к солдату предложили американца г. Песика, личного секретаря Ли-хун-чанга и воспитателя одного из его сыновей. Г. Песик оставался в Пекине, и во время осады дал много полезных практических советов. Предложив китайскому солдату сигару и сам закурив, оба собеседника сидели, развалясь, в креслах и представляли интересное зрелище. Китаец-солдат безусловно блаженствовал и рассказал следующую о себе историю. Он был горнистом и играл сигналы на раковине, которая принята в войсках Чжун-лу, но офицер его отряда, желая показать европейцам, что вошли в Пекин дун-фу-сянские солдаты, приказал ему начать играть сигналы на медной дун-фу-сянской трубе. Солдат отказался, [290] так как он никогда не играл на трубе и не знал дун-фу-сянских сигналов. За это офицер ударил его саблей и поранил ухо, а солдат обиделся и ушел. На вопросы г. Песика солдат, как передавали потом, сообщил, что по войскам действительно отдан приказ о перемирии и что у солдат отбирают винтовки Маузера, которыми они вооружены. Сообщил, что общего числа китайского войска он не знает, но что убитых и раненых за все время войны у них более трех тысяч, что последняя атака французского и немецкого посольства им стоила более 300 человек. Сообщил также, что китайские солдаты не питают никакой вражды к европейцам и очень рады перемирию; что если они стреляют в европейцев, то, как солдаты, обязаны повиноваться начальству, но что сами по себе они не будут стрелять. Китайца-солдата на службу, конечно, не приняли, сделали ему перевязку легкой царапины и отвели обратно с завязанными глазами. Несомненно, что это был подосланный шпион рассмотреть и разузнать, что делается у нас в посольстве. Самый предлог был придуман чрезвычайно характерно для китайского изворотливого мышления. Вслед за этим китайцем стал являться к полковнику Шиба другой солдат, дун-фу-сянец, который уже доставлял сведения о движении европейских войск на Пекин, о различных [291] событиях в самом Пекине, имевших для нас в то время большой интерес и отвечавших нашей злобе дня.
Первая ночь за все время осады прошла спокойно в посольствах, но вне Пекина по-прежнему слышалась пушечная пальба, виделись по-прежнему европейские ракеты. Теперь уже мы не пускались в догадки, ожидая адмирала Сеймура, а прямо не знали, что все это значит.
С утра 6-го июля получили первые подробные известия письмами, адресованными англичанам, американцам и японцам о взятии Тянь-цзина и потерях среди европейских войск. В письмах этих сообщалось, что китайские войска генералов Ма, Не-ши-чэна, Чжана, Суна разбиты и бежали к юго-западу от Тянь-цзина; что из рядов европейцев также выбыло из строя убитыми и ранеными более 700 человек и что более всего потерь выпало на долю японцев. В письмах этих блеснул и для нас яркий свет надежды на спасение. Войска стали действительным фактом, надо только вооружиться терпением и возможно лучше упрочить наше продовольствие. Китайцы становились менее назойливы, перестали налезать, но по-прежнему отказывались что-либо продавать из съестных припасов. Высказываемое всеми желание об открытии китайского рынка, на котором могли бы мы покупать припасы, все еще не осуществлялось, хотя и [292] подавались на это надежды. В этот же день получились в английском посольстве от китайских правителей письма, противоречивые одно другому, при чем, как говорили среди англичан, одно письмо от князя Цина носило действительную подпись князя. В этом письме высказывалось желание китайского правительства употребить все меры, чтобы сдержать охватившее весь народ враждебное европейцам движение и сделать все возможное к охране посольств. Заканчивалось письмо просьбой, обращенной ко всем представителям держав, помочь и поддержать китайское правительство мудрым советом. Во втором письме от китайских министров, которому многие придавали, однако, сомнительное происхождение, говорилось, что правительство китайское защищает посольства от боксеров и старается дать европейцам спокойствие, но европейские адмиралы взяли Таку и Тянь-цзин, возбудили боксеров, которые очень многочисленны и хотят непременно сжечь все миссии. Правительство китайское защищать более европейцев не может и снимает с себя за их безопасность всякую ответственность, при чем предлагает в течение 24 часов выехать из Пекина, обещая дать от себя для безопасности в пути надежный конвой. Такие разноречивые письма, полученные в один день, показали нам ясно, что борьба [293] среди китайских правителей идет по-прежнему и что верить в прочность того или иного направления среди правителей невозможно. Ясно было, что, пользуясь тишиной, непременно должно еще более укрепить свою оборону и держаться постоянно настороже. Ночь 6-го июля и день 7-го июля прошли спокойно и тихо. Во всех посольствах, в саду Фу и на стене русские и американцы укрепляли баррикады, а японцы, как кроты, рыли у себя траншеи и насыпали земляные высокие валы. Англичане начали стеснять нас в присылке рабочих-китайцев, находя, что на стене нет уже такой необходимости в укреплении, каковая является в английском посольстве, составляющем теперь самое опасное место.
Китайцы со своей стороны, глядя на европейцев, также начали возвышать и укреплять свои баррикады, а в ночь на 8-е июля воздвигли высокую башню, на которой и поставили пять больших знамен, красиво развевавшихся по ветру своими яркими цветами. Были здесь и черные знамена с красными каймами и красными иероглифами по середине, были белые с синими полосами, белые с красными. В то же время стали доноситься со стороны китайцев и подземные стуки; несомненно, они начали рыть траншею, имея целью, быть может, подвести ее под нашу баррикаду на стене, заложить мину и взорвать. Опять стали наши [294] требовать рабочих-китайцев от англичан и получили: просили тридцать человек на ночные работы 8-го июля, а пришло только три китайца, из которых один был мальчуган лет 15-ти, другой средних лет рабочий, а третий — старик лет 60-ти. Последний, как поднялся на стену, закашлялся, сел на землю, да и остался так сидеть, прося только об одном, чтобы дали ему умереть спокойно.
Не получив рабочих-китайцев, за работу принялись сами наши матросы. Опять оказалась и проявилась великая русская сила, — сила русской народной души. «А и в горе жить — некручинну быть!» Взяли матросы лопаты и ломы, засучили рукава, весело, спокойно, в тишине, взялись за кирпичи и каменные плиты, да и выложили сами еще новую баррикаду, да возвысили старую на уровень с китайской башней. Ловко и прочно работали мускулистые, сильные руки, приводя в изумление друзей наших американцев, жаловавшихся, что их баррикада становится хуже нашей.
— А вы возьмите да и начинайте ее возвышать, — советовали наши матросы.
— У нас рабочих нет, — отвечали американцы.
— А зачем вам рабочие, вот мы сами работаем, — отвечали наши.
— У нас времени нет, — возражали американцы. [295]
На этом закончился краткий разговор между американцами и русскими. Краток он, но много содержит, много говорит. Говорит он, что нет предела русской, духовной силе, которая живет в народной душе. Как бы ни был истомлен русский человек, но всегда в нем живет та сила, которая животворить и душу и тело, которая без всяких толкований и размышлений указывает и направляет его на путь правды...
На письма китайцев с предложением выехать из Пекина ответили коротко: имея жен и детей и не имея никаких перевозочных средств, выехать не можем. Китайское правительство доказало, что оно может защищать европейцев в тех четырех миссиях, в которых они находятся.
В ответ на это письмо получился со стороны китайцев неожиданный сюрприз: присланы были четыре телеги арбузов, предназначенные для посланников и их супруг, а 9-го июля получилось из цзум-ли-ямыня сообщение, что ввиду жаркого времени был послан для посланников лед, но что по пути на подводу напали боксеры и лед отняли. День 10-го июля и ночь прошли тихо. Среди общества все настойчивее стали передаваться из уст в уста поддерживающие бодрость духа слухи о движении японских войск, идущих освобождать нас, а [296] китайцы начали энергично укреплять свои баррикады на стене и строить новые, при чем работали по ночам, освещая ракетами всю стену. Вечером стала слышна, сильная стрельба в стороне императорского города. Ночь прошла тихо, но с утра 11-го июля снова стали пощелкивать кое-где одиночные китайские выстрелы. К вечеру выстрелы стали учащаться, китайцы стали пускать с 11-ти часов вечера ракеты. По поводу бывшей перестрелки, начатой китайцами, был послан от англичан запрос к генералу Чжун-лу о причине нарушения перемирия. Ответа не было получено, но все стало опять тихо. Получили 12-го июля от цзум-ли-ямыня четыре письма, содержание трех из них было обнародовано и заключало следующее. В первом письме снова китайцы предлагали нам выехать из Пекина и обещали дать перевозочные средства по реке, как-то: лодки, для женщин носилки, обещали дать для охраны военные отряды и указывали путь от Пекина по каналу до Тунчжоу, а от Тунчжоу по реке Пейхо в Тянь-цзин. Во втором письме сообщалось, что получено на имя европейцев много телеграмм с запросами о здоровье. В третьем письме предлагалось отвечать также телеграммами на вопросы о здоровье, но не внося в ответы никаких указаний на политическое положение дел. [297]
Весь день прошел тихо, вечером было сделано несколько одиночных китайских выстрелов. На стене китайцы снова в определенный час, а именно около 11-ти часов вечера, стали пускать ракеты, освещая всю стену и наши баррикады.
Все-таки, благодаря состоявшемуся перемирию, общественная жизнь стала развертываться; русское посольство стало постоянно посещаться европейцами, проходившими в свои посольства. Ежедневно стали появляться дамы, посещающие свои квартиры. Появились миссионеры и миссионерки, занявшиеся устройством общежитий для китайских девушек и больницы для китайцев. В английской миссии для развлечения раненых миссионерки стали приходить на веранду госпиталя и распевать хоралы и песни. Жизнь, одним словом, приняла переходный характер к мирному положению. Любопытные, мужчины и женщины, стали посещать стену и осматривать наши и американские баррикады и укрепления.
В русскую миссию 11-го июля возвратился с супругой М. Н. Гирс и поселился снова в своем доме. Желания всех теперь были единодушны: как можно долее продолжалось бы перемирие и как можно скорее пришли бы на освобождение нас европейские войска. Стремление найти верного человека, который отнес бы [298] письмо к адмиралу Алексееву, заставило Д. Д. Покотилова предложить громадную сумму в десять тысяч лан, но охотника не нашлось на исполнение поставленного условия, состоявшего в том, чтобы не только доставить письмо, но и принести ответ. Охотников трое находилось, но только на исполнение одной части поручения, т. е. доставления письма, но обратно принести ответ никто не соглашался.
Миссионеры также принимали деятельное участие в посылках вестников, и им это удавалось гораздо успешнее. Среди миссионеров было несколько очень энергичных и деятельных людей, но были и прямо невозможные субъекты, и прямо душевно больные. Таковым был швед-миссионер Nastigard. Еще с самого начала осады он чудил настолько, что приходилось его уединять, а затем он воспользовался наступившим перемирием и успел бежать. Пропадал он дня четыре, и все думали, что он убит, но каково же было общее удивление, когда 16-го июля подошел к англичанам китайский солдат и привел Nastigard при письме от генерала Чжун-лу, в котором сообщалось, что иностранец этот бродил по улицам и взят был солдатами, с трудом спасшими его от боксеров. Генерал просил таких людей не выпускать.
Самочувствие наше становилось все лучше и [299] спокойнее, но начали тревожить появившиеся заболевания среди солдат всех десантов дизентерией. У нас заболело сразу тяжелой формой пятеро, были заболевания у англичан, итальянцев, французов, так что в английском госпитале устроено было отделение и для заразных, в которое и были отправлены мною двое из русских больных. Оба они погибли. Остальные больные были мною оставлены у себя и размещены, насколько позволяло место; всех больных оказалось девять человек, но никто из них не умер; многие поправились, другие же, по освобождении нашем, отправлены были из Пекина. За больными дизентериками опять-таки самоотверженно ухаживал в английском госпитале о. Авраамий. Вскоре, однако, и о. Авраамий свалился с ног от истощения и малярии. Поместил я его уже в нашем посольстве, в домике, который занимал о. архимандрит и о. диакон, начавшие также прихварывать. Хотя настроение наше и стало лучше, хотя враждебное отношение китайцев заметно уменьшилось, но все-таки доверия к китайскому временному правительству мы иметь не могли, тем более, что оно проявляло в отношении нас какую-то странную неустойчивость, не имея, видимо, смелости направить на нас все свои силы и не имея в то же время твердости открыто стать на нашу защиту. [300] Против посольств несомненно нападения почти прекратились, но в стороне католического храма Бей-тан каждую ночь мы слышали пальбу, а иногда доносились как будто и звуки взрывов. В английское посольство снова прислали для нужд посланников несколько подвод с мукой, арбузами, овощами и льдом и в то же время, видимо, не желали дать нам возможность получать необходимое продовольствие, а в продовольствии мы сильно нуждались, истощение уже сказывалось на многих, однообразие и недостаток питания подрывали здоровье. Лица всех осунулись, пожелтили, нервы расшатались. Как дорого было в это время хоть какое-нибудь новое, свежее блюдо! Случай помог русским, хоть один раз за время осады, поесть с удовольствием. Д. Д. Покотилов за дорогую цену купил целое свиное семейство, состоявшее из большой свиньи и пятерых двухнедельных поросят. Купил он это семейство у англичанина Peter Turner, который в Пекине проживал в качестве архитектора и подрядчика и не плошал, наживая на всем бешеные деньги. Не упустил Peter Turner и здесь пустить в оборот сохранившуюся у него живность, за которую взял с Д. Д. Покотилова 150 лан, т. е. 210 рублей! Д. Д. Покотилов устроил пир для всей русской колонии, пригласив на жареных поросят, чем оказал громадную услугу. Так [301] как в числе приглашенных была и моя жена с дочерью, то я прошу принять г. Покотилова от меня глубокую признательность за выказанное им участие и внимание.
Большую услугу русской колонии за все время осады оказывал также и г. Александров, практикант китайского языка, вместе со всеми членами русско-китайского банка находившийся в английском посольстве. Все время осады г. Александров не только был наблюдающим на кухне, но и сам помогал повару-китайцу готовить кушанья. Всегда веселый, всегда общительный и неутомимый г. Александров в своем костюме добровольца отправлялся от кухонной плиты, закинув винтовку через плечо, отстаивать свое время на часах, после чего снова возвращался к плите.
Доставать продовольствие так и не удалось от китайцев, которые все только обнадеживали возможностью организовать присылку провизии. Еще японцам удалось как-то приручить одного китайца, который приносил продавать к ним в Фу яйца и кое-какие припасы, но и это скоро прекратилось, так как бывшие в Фу французы, заметя, что пробирается к баррикаде китаец, застрелили несчастного совершенно напрасно.
Удалось как-то раз слугам американцев достать несколько кур через застенных [302] китайцев. Опять явились надежды завязать торговые сношения, опять строились разные планы привлечь китайцев к доставке нам припасов. Вызвались даже оба православных китайца, бывших при о. архимандрите, попытать счастья и пошли к китайцам, но ничего из этого не вышло, и вернулись они обратно ни с чем. Особенно тяжело было положение осажденных в Бейтане, у которых прекращались совсем уже запасы риса. В виду этого в ночь на 18-е июля осажденные сделали вылазку с целью добыть съестных припасов в ближайших китайских домах или лавках. Но и это им не удалось, так как китайцы подняли по охотникам страшную пальбу и заставили их удалиться обратно.
