Битва за Ухань была переломной в ходе японо-китайской войны. Именно здесь, под Уханем, был развеян миф о непобедимости японской армии и об абсолютном превосходстве принадлежавшей ей военной техники.
Битву за Ухань по ее значению для китайского народа, при всей относительности подобных сравнений, можно уподобить русскому Бородино. Превосходящая по боевому опыту и технике японская армия была уравновешена силой морального превосходства. В боях за Ухань китайский солдат показал, что он умеет не только стрелять с банкета{7}, но, когда нужно, идти в атаку на танк и побеждать.
Следует отметить, что и преддверии Уханьской битвы, военно-политическая обстановка в стране была чрезвычайно запутанной и сложной. Китайский народ и армия находились в полном неведении о намерениях своего правительства и военного руководства.
В правящих кругах было немало влиятельных людей, сомневавшихся в успехе борьбы. Верхи занимались собиранием сил, улаживанием конфликтов, поисками союзников, безуспешным выпрашиванием у стран Запада кредитов и оружия.
Известно, что после падения Нанкина и успешно проведенной японцами Сюйчжоуской операции, Китай лишился многих развитых в промышленном и сельскохозяйственном отношении Северных и Центральных провинций с городами Бэйпин, Тяньцзинь, Тайюань, Баодин, Цзинань, Шанхай, Ханчжоу и Нанкин. Китай лишился 80 миллионов населения, 80% залежей угля и [217] железной руды, 40% добываемой соли и около 30% собираемых сельскохозяйственных продуктов. Производство вооружения на предприятиях страны резко снизилось, т. к. наиболее крупные арсеналы были демонтированы и перевозились в глубинные провинции.
По заявлению Бай Чун-си, на 1 января 1938 г. боевые потери (убитыми, ранеными, пропавшими без вести) с начала боев составляли около 800 тыс. солдат и офицеров, т. е. около 40% всей численности армии. Особенно чувствительны были потери в технике. Из 23 эскадрилий военно-воздушных сил (около 500 самолетов) осталась только одна; из двух танковых батальонов — один; потери в артиллерии составляли 50% от общего количества орудий; из тридцати кораблей военно-морских сил осталось две канонерские лодки. Все это снизило боевые возможности армии и послужило причиной распространения пораженческих настроений. Этому же способствовала блокада морского побережья Китая, объявленная 25 декабря 1937 г. японским правительством, которая лишила Китай традиционных связей с поставщиками оружия, бензина и ряда предметов ширпотреба, что вызвало рост цен и расширение спекулятивных махинаций.
Скопление в больших городах беженцев (всего их было до 30 миллионов) вызвало рост безработицы. Обычным стало распространение всякого рода слухов и домыслов, суть которых сводилась к одному: против Японии Китаю не устоять. Эту же пропагандистскую цель преследовали внешнеполитические акции ряда стран Западной Европы. К примеру, в мае 1938 г. Англия согласилась передать Японии доходы морских таможен на оккупированной территории, которые Англия собирала на протяжении 80 лет. В конце июня в Токио начались англо-японские переговоры, на которых имелось в виду выработать совместную политическую линию в отношении Китая. Эти переговоры продолжались ровно год и закончились подписанием соглашения Арита — Крейги, по которому Англия обязалась не помогать Китаю в войне с Японией. Французское правительство согласилось удовлетворить требование Японии не пропускать через Индокитай военные материалы, поставляемые разными странами Китаю. В то же время Япония имела неограниченные возможности использовать [218] мировой рынок стратегического сырья. На долю Англии приходилось 17% японского импорта, примерно столько же поставляла Голландия. Что касается США, то Государственный секретарь тех лет Стимсон заявил: «Мы не просто помогали Японии, наша помощь была настолько эффективна и велика, что без нее японское наступление было бы немыслимо и прекратилось бы очень скоро».
Надо сказать, что в этой сложной обстановке Чан Кай-ши проявил настойчивость: он отклонил японские условия заключения мира, равно как и посредничество доморощенных предателей Ван Гэ-мина и У Пэй-фу и германо-итальянских дипломатов. Несогласным с ним влиятельным гоминьдановцам, входившим в правительство и занимавшим высокие посты в армии, он посоветовал всегда помнить пример губернатора Шаньдуна Хань Фу-цюя, расстрелянного за сделку с японцами, командира 88-й пехотной дивизии генерала Лун Му-ханя — за невыполнение приказа.
Все знали, что такое предупреждение главнокомандующего может лишить их, в случае несогласия с его политикой, не только высокого поста, но и головы. Правда, это все же не остановило некоторых приближенных Чан Кай-ши в поисках почетного мира. Гонконг — город, где плелись всякого рода интриги и замышлялись политические комбинации, — часто посещался ответственными гоминьдановцами и послами иностранных держав. Под предлогом встречи с родственниками нередко ездила в Гонконг и Сун Мэй-лин.
Мы знали, что не было единства и в Яньане, в рядах ЦК КПК, который, как говорили, искал лучших решений в борьбе с врагом. Острыми были разногласия между Мао Цзэ-дуном и его группой, с одной стороны, и Чжан Го-тао, одним из лидеров КПК, — с другой.
Подробности выяснились, когда Чжан Го-тао, порвав все связи с Яньанем, прибыл в Ханькоу искать защиты у Ван Мина и Чжоу Энь-лая от нападок и несправедливых решений. Однако Ван Мин и Чжоу Энь-лай от встречи с Чжан Го-тао отказались. Тогда Чжан Го-тао направился к Чан Кай-ши, который выслушал его, но никаких решений не принял.
В июне 1938 г. Чжан Го-тао покинул страну, эмигрировав в Гонконг. Так закончилась его политическая [219] карьера. Если судить по опубликованной им статье, главной причиной разрыва было его несогласие с методами проведения в жизнь основных положений Единого фронта, разработанными Мао.
В то время у нас не было времени для изучения тонкостей формулировок согласованных документов по вопросам единого фронта. Было ясно одно: ни одна из сторон не собирается ограничивать свою деятельность рамками единого фронта. Это несомненно создавало определенные трудности в достижении цели. Об этом говорили, в частности, «Указания ЦК КПК о работе в партизанских районах и гоминьдановских органах власти».
Мы считали, что назревавший конфликт был погашен не столько мудростью сторон, сколько сложившейся военно-политической обстановкой. Большие потери в личном составе и технике в боях за Нанкин и Сюйчжоу, подрыв дамбы на Хуанхэ и отход Национальной армии в Центральном Китае требовали от центрального правительства и гоминьдановского руководства доказательств готовности продолжать борьбу и, пожалуй, главного — единства с КПК. Именно этим целям служили созыв Национально-политического совета и широко разрекламированная готовность защищать Ухань до последнего солдата.
Следует отметить, что инженерное решение по организации обороны Уханя было принято Военным советом еще в декабре 1937 г., т. е. после оставления Нанкина. Этим решением предусматривалось возведение укрепленных фортов вдоль Янцзы: в Мадане, Хукоу, Цзюцзяне, Усэ, Фучикоу — Тяньцзячжэне, Эчэне, Лотяне. Кроме этих укреплений было решено осуществить строительство кольцевых позиций вокруг Уханя — в радиусе 30–60 км. Кстати сказать, эти кольцевые позиции Уханьского укрепленного района были организованы по совету немецких военных советников и, мягко говоря, являлись анахронизмом для фортификационной науки того времени.
Как показал наш осмотр, на самом деле работы велись только в Цзюцзяне, Фучикоу — Тяньцзячжэне и по дорогам, идущим с севера к Ханькоу.
Практически готовились лишь отдельные узлы обороны, которые не были связаны единой оперативно-тактической [220] идеей; на Учанском секторе да и вообще в полосе действий 9-го военного района инженерные работы не начинались вплоть до падения Мадана. Основная масса войск располагалась здесь в районах Унина, Дае, Янсиня и до 1 июля не имела каких-либо конкретных задач. На западном берегу оз. Поянху и южном берегу Янцзы от Жуйчана до Цзюцзяна, представлявших выгодный рубеж, не было войск. Правда, в Цзюцзяне вела оборонительные работы 26-я пехотная дивизия и в 25 км южнее ее — 190-я дивизия.
Падение города Аньцина, крепости Мадан и продвижение японцев на запад коренным образом изменили обстановку на Центральном фронте. Было очевидно, что японский генштаб отказался от атаки Уханя с севера и переносит центр тяжести наступления в долину Янцзы.
Однако руководство оперативного управления считало, что главной целью японской армии к югу от Янцзы будет не Учан, а Наньчан. В частности, генерал Сюй Юй-чэн полагал, что, овладев Хукоу и даже Цзюцзяном, японцы двинутся на юг, на Наньчан, чтобы отсечь войска 3-го военного района от баз снабжения и коммуникаций.
Были отданы директивы о переброске в район Наньчана резерва Ставки — 92, 85 и 13-й армий для действий по восточному берегу оз. Поянху в направлении Пынцзэ — Мадан. С этой же целью в район Чанша была введена 32-я армия. Таким образом, войска не концентрировались на главном операционном направлении, а распылялись на значительной площади вдали от осевой линии движения противника.
По настоянию штаба главного военного советника 1 июля командующий 9-м военным районом отдал приказ о перегруппировке своих войск. В район Нанькан — Гутан выводилась 25-я армия, а в район Синцзы — Цзюцзян — Жуйчан — 8-я и 64-я армии. Однако конкретных задач они не получили. Руководство района и, в частности, Чэнь Чэн были заняты другими делами.
С 6 по 12 июля в Ухане шли заседания первой сессии Национально-политического совета. Надо было показать его членам широту и размах принятых мер. В ход было пущено все: от расстрела командира 88-й дивизии Лун Му-ханя за предательство до хвалебных [221] статей в адрес Национально-политического совета даже таких деятелей, как Шэнь Цзюнь-жу (лидер Ассоциации национального спасения). Этой же цели служили организованные в Ухане собрания, митинги, шествия, выступления артистов на площадях, посвященные дню 7 июля, сбор пожертвований в фонд обороны.
По мысли гоминьдановского руководства, сессия Национально-политического совета должна была проходить под знаком единства и общности всех партий и групп, «единства китайской нации» и ее сплоченности вокруг цзунцая. Официальная гоминьдановская пропаганда стремилась в эти дни использовать антияпонские настроения, боевой дух народа и даже отношение к захватчикам известных в Китае лиц, таких, например, как потомки древних философов — Конфуция и Мэн-цзы. Они жили в Шаньдуне и наотрез отказались сотрудничать с оккупантами.
Истинную оценку гоминьдановского режима и всей шумихи дали на страницах «Синьхуа жибао» члены совета от КПК. Ван Мин, Цинь Бан-сянь, Линь Цзу-хань (Линь Бо-цзюй), У Юй-чжан, Дун Би-у и Дэн Ин-чао писали, что, хотя «состав Совета не представляет народ», они «надеются, что члены Совета будут выполнять желания народа».
В эти дни штаб главного военного советника собирал данные и вел отработку предложений по организации обороны Уханя. Решались такие вопросы, как оперативное построение и использование войск в долине Янцзы, создание резервов и строительство рубежей на подступах к Ханькоу и Учану, т. е. в тылу 5-го и 9-го военных районов. Ни у кого не было сомнений в том, что именно здесь, на Центральном фронте, агрессоры попытаются добиться решительной и долгожданной победы. Доказательств было более чем достаточно: явная концентрация войск и заявление генерала Хата о том, что «японская армия овладеет Уханем до 15 августа». Правда, и с китайской стороны не было недостатка в декларациях о готовности к упорной обороне Уханя. 9 июля представитель генштаба на пресс-конференции сказал: «Все приготовления к обороне Уханя завершены». В печати был поднят большой шум о том, что «Ухань — неприступная крепость», «Ухань — китайский Верден». [222]
Оптимизм генералов Ставки не был нам понятен. Фактически серьезного и полноценного плана обороны Уханя не было. Стремление Ставки выдать желаемое за действительное не освобождало главного военного советника и его аппарат от выработки деловых предложений. Наш штаб усиленно работал над организацией обороны и использованием войск на рубежах Хуанхэ, на побережье Гуандуна и особенно в 5-м и 9-м военных районах. Но из всех предложений, представленных в Ставку, мы остановимся лишь на вопросах, связанных со строительством Уханьских рубежей.
Штаб главного военного советника отверг идею Ставки о строительстве укреплений Уханя в виде двух кольцевых позиций и предлагал построить три фронтальных полевых рубежа, не считая непосредственного укрепления города. Первый рубеж предполагалось провести по линии Дабешань — Тунбошань — Цзюцзян и далее по западному берегу оз. Поянху до Наньчана. Второй намечался по меридиану Фучикоу — Таньцзячжэня и третий — по меридиану Эчэна. Предлагалось вписать во фронтальные полевые рубежи все строящиеся на Янцзы форты, создать ряд отсеченных позиций, обращенных фронтом на север и юг от реки. На берегах Янцзы, удобных для высадки десантов, предполагалось поставить заграждения и в ряде мест построить артиллерийские позиции для кочевых батарей по борьбе с судами противника.
Нам казалось, что предложение учитывало все: стойкость и мужество солдат и младших офицеров в обороне, неспособность гоминьдановских генералов и высших штабов вести бой в окружении, свойственную им боязнь обходов и охватов, опыт прошедших боев, время года, материальные возможности и, наконец, особенности театра военных действий, по центру которого протекала могучая и полноводная Янцзы.
План позволял надеяться, что на подступах к Уханю китайская армия измотает и обескровит наступающие части. Если же, кроме того, удастся заставить гоминьдановских генералов производить частные контратаки, то вообще неизвестно, оправдается ли заносчивое заявление генерала Хата.
Все предложения главный советник Дратвин передавал, как правило, Хэ Ин-циню. Одновременно старшие [223] советники при командующих войсками районов сообщали своим подопечным предложения от собственного имени. То же самое делали советники при командующих родами войск.
Предложения по рубежам обороны и их фортификационному оборудованию были восприняты генералами Ма Цун-лю и Ма Цзинь-шанем как решение единственно правильное в сложившихся условиях. Правда, их одобрение было только половиной дела. Требовалось согласие командующих войсками районов, например Чэнь Чэна; он командовал 9-м военным районом и был губернатором провинции. В его распоряжении находились и войска, и гражданское население, и материальные ресурсы. К тому же он считался одним из наиболее подготовленных генералов, героем Шанхая и вдохновителем «идеи китайского Вердена». Его «личные» войска, которые возглавлял генерал Ли Юй-тан, стояли в Учанском секторе Уханьского укрепленного района и ничего не делали для того, чтобы претворить в жизнь идею своего командующего. Штаб района пока оставался в Учане и с места не двигался. Начальник штаба Ши Бэй-хэн и офицеры на рубежи не выезжали и войсками практически не руководили. Все это, естественно, должно было придать нашей встрече с командующим неприятный оттенок. Но, как говорится, положение обязывает. И вот мы втроем: старший советник при Чэнь Чэне — Алябушев, полковник Шилов и я решили отбросить китайские церемонии и, так сказать, вылить на голову Чэнь Чэна ушат холодной воды. Кстати, генерал охотно принимал советников и вел беседы на оперативные темы.
С таким настроением 12 июля утром мы вошли в штаб района. Чэнь Чэн принял нас в полуофициальной обстановке. Круглый стол, уставленный чашками с зеленым чаем, коробками с сигаретами и вазами с фруктами, явно не располагал к серьезному разговору. Не было даже места развернуть карту. Очевидно, сделано все это было преднамеренно. Чэнь Чэн готовил сюрприз.
Присаживаясь к столу, потирая руки, явно возбужденный, он спросил:
— Господа, вы слышали, сегодня токийское радио передало, что «рота солдат советской Приморской армии [224] вторглась в район к западу от озера Хасан и заняла местность, принадлежащую Маньчжоу-Го»?
Мы переглянулись. Вопрос был неожиданным и сообщение невероятным. Не раздумывая долго, я ответил:
— Такую акцию советских войск мы исключаем... Не думаете ли вы, господин генерал, что это провокация со стороны японцев?
— Это не меняет дела. Так начинаются войны.
— Правильно, но я имел в виду провокацию не на границе, а в эфире.
Чэнь Чэн рассмеялся, показывая, что не разделяет нашего оптимизма. Затем он спросил вновь:
— Вы читали интервью председателя Чан Кай-ши, которое он дал корреспонденту Рогову?
— Мы были в отъезде. Вернулись десятого и не имели еще возможности ознакомиться со столичными новостями.
Чэнь Чэн достал несколько листов бумаги. Переводчик прочел: «За год войны Китай потерял более 500 тысяч человек убитыми и ранеными... Экономика подорвана... Китай должен получить поддержку своей борьбе со стороны других государств... Китайский народ терпелив и проявляет мужество. Единство его крепнет...»
Заявление Чан Кай-ши о том, что «Китай должен получить поддержку своей борьбе со стороны других государств», Чэнь Чэн непосредственно связывал с начинавшейся японской провокацией у оз. Хасан. Он начал высказывать похвалы в адрес правительства СССР, советского народа, летчиков-добровольцев. Хвалил и нас:
— Вы много работаете, много ездите. Каковы ваши впечатления?
Подчеркнутая любезность показывала, что он рассматривает нас не только как советников, но и как соратников по оружию. Это облегчило возможность доложить обо всем, что мы видели, и, в частности, сообщить о бездеятельности генералов 9-го района. В заключение мы предложили план инженерного оборудования рубежей. Чзнь Чэн все выслушал со вниманием и заявил не без пафоса:
— Под Уханем произойдет решительная схватка между Японией и Китаем. И если даже нас ждет поражение, мы обязаны ускорить подготовку. [225]
— Вы правы. Времени мало, и надо исключить случаи, подобные Мадану. Работы следует вести организованно, скрыто и избегать заявлений в печати о готовности укреплений.
— Мадан — неудачный пример, — возразил Чэнь Чэн. — Вчера у меня был английский доктор Тальбот, который заверил, что там противник применил фосген и хлор. Наша армия не подготовлена к химической войне, и в силу этого падение Мадана было неизбежным. Что касается заявлений в печати о готовности Уханя к обороне, то это наша военная хитрость.
Мы понимали, что Чэнь Чэн лавирует, но сделали вид, что удовлетворены его объяснениями...
Прощаясь, Чэнь Чэн рекомендовал обязательно посмотреть кинокартину американского оператора Гарри Донхэма.
— Хорошая картина, — сказал он. — Она показывает борьбу Китая с Японией.
Мы в свою очередь посоветовали:
— Обязательно посмотрите фильм советского оператора Р. Кармена «Испания в огне».
В машине мы задумались над сообщениями Чэнь Чэна: «Рота солдат вторглась в Маньчжоу-Го». Неспроста Чэнь преподнес это известие как новость номер один. Может быть, японская рота пересекла нашу границу? Нет, решили мы, это провокационный слух. Но на душе было тревожно. Мы перебирали все возможные объяснения. Вдруг шофер резко затормозил. Машину окружили девушки, одетые в военную форму.
— В чем дело? — спросили мы переводчика.
— Идет сбор средств в фонд обороны Китая. Может быть, вы пожертвуете несколько юаней?
Мы собрали 25 юаней и сунули в кружку.
— Зря так много дали, — сказал переводчик, — все равно разворуют.
— Почему разворуют? Эти деньги народные, и общественный комитет проследит, чтобы они были использованы по назначению.
— В общественном комитете, — обронил переводчик, — я доверяю только Го Мо-жо.
Так впервые мы услышали оценку общественной деятельности Го Мо-жо. Нам было известно, что Го Мо-жо возглавляет 3-й департамент политуправления и [226] ведает агитационной и просветительной работой в армии. Организованные им бригады, состоящие главным образом из артистов, мы не раз встречали в войсках, но его личное политическое кредо нам известно не было. Мы знали также, что Го Мо-жо — известный китайский писатель и историк, до 1927 г. был коммунистом, десять лет прожил в изгнании в Японии, откуда тайно бежал в первые дни войны. А сейчас — популярный гоминьдановский деятель. Но все же нам казалось, что он стоит ближе к КПК, чем к гоминьдану.
Как-то в войсках, когда мы разговаривали с одним из генералов о литературе и писателях, зашла речь и о Го Мо-жо. Я спросил, что он сейчас пишет.
— Листовки, — ответил генерал и, немного подумав, добавил: — Его каллиграфический почерк одинаково нравится Чан Кай-ши и Чжоу Энь-лаю.
Что этим хотел сказать собеседник, я так и не понял. К сожалению, я забыл его фамилию, но шутку эту записал в свой дневник. Прошло 28 лет, и я прочитал в газетах исповедь Го Мо-жо, которая никак не вязалась с его высоким положением — известного поэта, Президента Академии наук КНР. Он писал: «Если подходить с критериями сегодняшнего дня, то все написанные мною до сих пор произведения, строго говоря, нужно полностью сжечь, они ничего не стоят... Хотя мне уже за 70, но у меня есть еще мужество и воля; иными словами, если мне нужно поваляться в грязи, то я хочу это сделать; если мне нужно запачкаться мазутом, то я хочу это сделать, и даже если нужно будет обагрить тело кровью в случае нападения на нас.., то я хочу бросить... несколько гранат». Абсурдное отречение Го Мо-жо от всего сделанного за 50 лет — результат шельмования маоистами деятелей культуры и порождение атмосферы страха, царящей в КНР.
Но вернемся в Учан.
Мы распрощались с девушками и быстро доехали до штаба: спешили доложить Михаилу Ивановичу услышанную новость.
— Да, такие слухи есть, — подтвердил Дратвин, — но будем ждать сообщений из Москвы.
Ждать пришлось недолго. Вскоре китайские газеты запестрили сообщениями такого рода: «Две японские моторные лодки высадили десант на острове реки Уссури [227] и обстреляли советский катер»; «Встреча Литвинова с японским послом Сигемицу»; «Переход отрядом японо-маньчжурских войск советской границы в районе озера Хасан»; «Полет советских бомбардировщиков над Маньчжурией и Кореей». Последнее сообщение вскоре было опровергнуто заявлением ТАСС.
Все эти материалы печатались на первых полосах газет крупными иероглифами под сенсационными заголовками: «Японцы предъявили ультиматум», «Москва не боится угроз» и т. п.
Люди расхватывали газеты, вчитываясь в каждую строчку в поисках желаемых сообщений о начале боевых действий между Советским Союзом и Японией. Китайцы ликовали, и многие из них думали, что СССР вступил в войну с Японией. Особенно это было заметно в поведении китайских генералов. Даже Хэ Ин-цинь, который до этого был весьма сдержан, в начале боев у Хасана буквально не давал прохода советникам. Каждый раз он расспрашивал, как дела, где идут бои и каковы планы сторон.
Члены Военного совета после заседаний окружали Михаила Ивановича и просили рассказать о новостях из СССР. Чан Кай-ши не раз специально приглашал его к себе.
Советские добровольцы, вся советская колония оказались в центре внимания общественности и гоминьдановской верхушки. События на советско-маньчжурской границе вскружили головы китайским генералам. Они забыли не только о боях в долине Янцзы, но и о необходимости подготовить к обороне Ухань. Чэнь Чэн, например, только в середине августа отдал распоряжение о строительстве рубежей на подступах к Учану.
Помню, как-то в штаб инженерных войск явились генерал Ши Бэй-хэн и командующий речной обороной генерал Лю И-фын. Они просили Ма Цун-лю выделить инженерный полк на строительство рубежей и заграждений на Янцзы. Решив все вопросы, они изъявили желание поговорить с советником. Ма Цун-лю привел их в мой кабинет. Это был первый случай, когда я принимал гоминьдановских генералов. Обычно мы ездили в высшие штабы первыми. Естественно, я был несколько озадачен. Генералов надо было принять в соответствии с китайскими церемониями, а я к этому готов не [228] был. Выручил генерал Ма Цун-лю. На столе появились фрукты и сигареты.
С генералом Лю И-фыном я был знаком раньше, а генерала Ши Бэй-хэна увидел впервые и пожалел, что ни разу не заехал к нему. Сказалась некоторая недооценка начальников штабов, которые, как помнит читатель, в гоминьдановской армии играли незаметную роль.
— Чем могу быть полезен? — обратился я к генералам, когда все расселись и перед каждым была поставлена чашка с зеленым чаем.
— Мы зашли, — начал Ши Бэй-хэн, — поблагодарить вас за помощь по выбору рубежей обороны и одновременно выразить восхищение героизмом советских солдат у озера Хасан.
— Колокола оповещают небо о появлении новых жертв со стороны России, — вставил Лю И-фын.
Я не понял смысла хитро сформулированной фразы Лю И-фына, но все же спросил:
— О чем же говорит небо?
Переводчик пояснил, что генерал имеет в виду сообщения газет о хасанских событиях.
Я предложил генералам разобрать сначала все вопросы по рубежам и заграждениям, а затем уж перейти к колоколам и к небу. Генералы согласились, но сразу же заявили, что никаких вопросов по рубежам и заграждениям они не имеют, для них все ясно. Тогда я сказал:
— Ухань может стать китайским Верденом. Укрепления, которые должны быть построены под руководством командующего районом Чэнь Чэна, должны войти в учебники по фортификации, и я надеюсь, что японские агрессоры на этих укреплениях сломают себе шею.
Я, конечно, льстил командующему, и на этот счет у меня были свои соображения: Чэнь Чэн одобрил наши предложения, но дела-то с места не двигались. Лесть должна была дойти до адресата и напомнить об инженерных рубежах.
Ши Бэй-хэн ответил:
— Ухань мы обратим в Верден. Но мы приветствуем помощь советской Приморской армии.
— Думаю, что советская Приморская армия ликвидирует конфликт в течение недели. Во всяком случае, [229] в августе мы будем только вспоминать об этом. Что же касается Уханя — его надо оборонять, а для этого у Китая есть хорошо обученная армия, вооружение и единство народа.
— Да, но внешняя помощь дает нам спасение, чего не скажешь о внутреннем единстве... — Ши Бэй-хэн что-то много говорил, жестикулировал. Наконец, переводчик пояснил: генерал спрашивает, читал ли я заявление делегации компартии в Национально-политическом совете.
Вопрос был неожиданным. Мы иногда обсуждали с гоминьдановскими генералами темы внешнеполитические: о решениях Лиги наций, о политике Англии, США и Германии по китайскому вопросу, но внутриполитических проблем не касались.
Заявление было опубликовано в газете «Синьхуа жибао» в дни заседаний совета и в целом было написано в мягких выражениях, щадящих престиж этого учреждения. Оно не было подписано ни Чжоу Энь-лаем, ни Чжу Дэ, занимавшими официальные посты. Я подумал и сказал:
— У меня нет времени читать газетные статьи. Я изучаю китайские уставы и сводки оперативного управления и считаю, что сейчас главное именно это.
Казалось, генералы были довольны. Я же нашел удовлетворительный выход и ушел от обсуждения острой проблемы. Мнение советника было бы доложено в верхи и, конечно, с соответствующими комментариями.
Мы были полностью согласны с письмом коммунистов. Шел второй год войны, китайский народ напрягал все силы, чтобы изгнать поработителей, а гоминьдановская верхушка не только не закрепляла законодательно соглашение о едином фронте, но на каждом шагу нарушала его. Письмо еще раз напоминало Чан Кай-ши, что соглашение существует и его следует выполнять.
Китайская компартия строго соблюдала соглашение, не поддавалась на провокации и часто даже мирилась с различными кознями, чинимыми чанкайшистами. Мирное сосуществование между партиями было тогда основной линией поведения ЦК КПК. Это было в интересах всего китайского народа. И мы это понимали. [230]
Не могу не рассказать еще об одном характерном случае, происшедшем в дни хасанских событий. На сей раз мы удостоились внимания самой Сун Мэй-лин. По количеству занимаемых должностей она не отставала от супруга. Она числилась председателем авиационной комиссии, главой ряда благотворительных обществ и женских организаций, шефствовала над авиакомитетом и, как это ни странно, над крепостным управлением. Что именно прельщало ее в строительстве крепостей — сказать трудно. Во всяком случае, я не удивился, когда вместе с Михаилом Ивановичем получил приглашение Сун Мэй-лин посетить ее на одной из вилл на оз. Дунху. Было сказано, что «мадам интересуется мнением советника о возводимых рубежах обороны и, в частности, о возможности использования в системе рубежей железобетонных пулеметных колпаков типа «Hobesch». Эти колпаки были изготовлены еще в мирное время. Тогда они предназначались для закрепления местности, захваченной в советских районах Китая. Проектировали колпаки немецкие советники, изготовляли фирмы, связанные с семейством Сунов. Возможно, что в этом бизнесе в какой-то мере была заинтересована мадам. Но бизнес бизнесом, а колпаки были запроектированы явно неудачно: оболочка была настолько тонкая, что в отдельных случаях буквально прошивалась осколками снарядов. Во всяком случае, солдаты неохотно занимали эти сооружения и, как только начинался бой, покидали их и располагались на открытых площадках. На этом основании я сомневался в целесообразности использования их на Уханьских обводах. Об этом было известно Чэнь Чэну и Ма Цзин-шаню. Свое мнение я подробно изложил Михаилу Ивановичу перед отъездом на оз. Дунху.
Встал вопрос, в какой форме доложить наши выводы мадам. Сун Мэй-лин — властолюбивая и капризная женщина, первый советник своего супруга. Вступить с ней в конфликт — значит попасть в немилость к верховному. Мы решили, что хорошие отношения с Сун Мэй-лин важны, но истина дороже. Сообщим свою оценку колпаков, но возражать против их использования не будем. Все-таки железобетон.
Сун Мэй-лин была кокетлива и, когда хотела, становилась гостеприимной хозяйкой. Она приняла нас в [231] гостиной второго этажа по-европейски обставленного особняка. Михаил Иванович меня представил.
— Я о вас слышала, господин полковник... Мне сказали, что вы забраковали пулеметные колпаки, которые изготовляются крепостным управлением.
— Это в целом правильно, но не совсем точно, — ответил я. — Пулеметные колпаки этой конструкции относятся к средствам «подвижной фортификации» и, как правило, предназначаются для закрепления местности на временных рубежах. Может быть, в силу этого они запроектированы облегченными, с тонкими стенками. Мы не исключаем использование их при обороне Уханя, но для этого рекомендуем сажать их глубже и делать земляную обсыпку. Генерал Ма Цун-лю об этом знает.
— Я так и думала, что мне доложили неправду! — И как бы полушутя Сун Мэй-лин добавила: — Советник знает, как выйти из положения.
На этом деловой разговор был закончен. Сун Мэй-лин перешла к беседе, ничего общего не имевшей с укреплениями. Говорили обо всем: о снеге и жаре, о событиях на фронте и работе наших добровольцев, о красотах здешних мест и даже о кабаре. Я не мог понять, зачем она нас пригласила. Для банальных разговоров на светские темы?
Оказывается, весь этот антураж потребовался мадам для того, чтобы на высшем уровне решить один важный вопрос.
— Господин Дратвин, — обратилась она к Михаилу Ивановичу, — я получила письмо от наших дам, в котором они восхищаются подвигами русских летчиков-добровольцев... В знак заботы о них дамы предлагают открыть в Учане русское кабаре.
— А зачем?.. У добровольцев нет времени посещать его.
— Если вам не нравится само слово кабаре, давайте назовем его «чайным домиком», русские любят чай. — Немного подумав, она добавила: — Напряженная работа требует хорошего отдыха, а отдых и развлечение в обществе интересных женщин будут полезны.
Михаил Иванович заерзал на стуле. Мы с ним переглянулись. Я замер в ожидании ответа. Как он думает выходить из столь пикантного положения? [232]
— Мы просим передать нашу благодарность дамам за проявление заботы о добровольцах, но открывать такой домик не следует. Наши люди не воспользуются им.
Категорический ответ Михаила Ивановича не вывел из равновесия Сун Мэй-лин. Она по-прежнему мило улыбалась, сама разливала чай и продолжала разговор на отвлеченные темы, как будто никакой заминки и не было. Я подумал: вот это дипломат!
Возвращаясь к себе, мы искренне смеялись над предложением «просвещенной» особы.
18 июля нам сообщили решение Военного совета об организации обороны Уханя. Оказалось, что 14 июля в Лоцзяшане (под Учаном) Чан Кай-ши провел совещание с высшими представителями своего штаба и командующими фронтами. На совещании, в частности, были Хэ Ин-цинь, Сюй Юй-чэн, Лю Фэй, Чэнь Чэн, Бай Чун-си, Ли Цзун-жэнь, Чэн Цянь, Чэн Да-цзюнь и др.
На совещании обсуждались два вопроса: организация обороны Уханя и развитие массового движения. Очевидно, щекотливость второго пункта исключала присутствие советников.
Было принято решение оборудовать первую линию обороны по горным хребтам Дабешань, Тунбошань и на юге по западному берегу оз. Поянху. Тыловые рубежи намечались на линиях, предложенных штабом главного военного советника — там, где уже шли кое-какие работы по возведению укреплений. Эти рубежи позволяли вести позиционную оборону. Центром усилий войск намечалась долина Янцзы. В горах Дабешань и Тунбошань предлагалось расположить главные силы 5-го района, а в районе Сяньнина, Дае, Лаохэкоу — 9-го района. Сюда выводились 52-я и 98-я армии. В решении подчеркивалась важность обороны Цзянси, и в частности Наньчана, как важного узла дорог, связывающего войска 3-го военного района с тылом.
Все участники совещания настаивали на упорнейшей обороне Уханя, и разговоров об отступлении не было. При всем этом в документе имелось одно «но», которое мы, впрочем, наблюдали во всех приказах как Ставки, так и низших инстанций: «Если противник прорвет линию обороны в районе Дабешаня или Тунбошаня, то оставить Ханькоу и перейти к обороне по линии реки [233] Хань и западной границе Хубэя с Сычуанью, поскольку эти районы представляют собой озерную местность и противник не сможет применить механизированные части. Тогда можно будет начать войну на уничтожение и заложить базис третьего периода войны». Об Учане и Ханьяне говорилось, что эти города следует удерживать до последнего солдата.
По второму пункту повестки дня, как нам сказали, развернулись долгие споры. Хэ Ин-цинь считал, что неудачи на фронте объясняются недостатком вооружения, поэтому военное дело должно стоять в центре внимания генералов, а массовое движение никакой роли не играет. Он указал, что Япония не занимается массовым движением и имеет успех.
Бай Чун-си считал, что главной причиной неудач является отсутствие сотрудничества между армией и гражданским населением и, следовательно, массовое движение среди народа надо развивать, это поможет преодолеть сложность переживаемого момента.
Чэнь Чэн, очевидно, желая примирить две крайние точки зрения, говорил, что «как плохое вооружение, так и плохая массовая работа привели к неудачам на фронте».
К единому мнению прийти не удалось, и вопрос остался нерешенным. Между тем на Ухань надвигались грозные тучи.
