«Обратного адреса не указывать»
17 апреля 1945 года стало последним боевым днем 39-й армии на западе. А начался ее боевой путь в декабре 1941 года под Торжком. Участие в разгроме восточно-прусской группировки врага, в штурме Кенигсберга, в очищении от гитлеровцев Земландского полуострова — все это достойно увенчало героические подвиги воинов объединения, три с половиной года беспрерывно сражавшегося с немецко-фашистскими захватчиками{1}. Начиная с ноября 1942 года я бессменно был членом Военного совета 39-й и теперь, как и все мои боевые товарищи, испытывал радость и гордость за ее славные ратные дела.
Часть войск 3-го Белорусского фронта, в составе которого действовала наша армия, еще целую неделю продолжала бои, доколачивала остатки вражеской группировки на Земланде. В нашей же оперативной сводке за 17 апреля появились совсем еще непривычные по тем временам сведения: «Войска армии приводили себя в порядок. Мылись в бане, производили сдачу боевых патронов, гранат и ракет на склады боепитания».
Вместе с командующим армией генерал-лейтенантом И. И. Людниковым мы на следующий день объехали районы сосредоточения всех трех наших стрелковых корпусов [4] — 5-го гвардейского, 94-го и 113-го, побывали в 28-й гвардейской танковой бригаде, у артиллеристов.
Непривычно было видеть воинов этих закаленных в схватках соединений вне укрытий, а то и без оружия, сновавших, словно в муравейнике, не по ходам сообщения, а по каким-то новым тропам.
Помню, в первые часы я испытывал что-то вроде замешательства, не знал, о чем и говорить с людьми. Поздравлять с победой было рановато: до нас доносились звуки ожесточенной канонады со стороны Куршской косы, где гитлеровцы продолжали сопротивляться, а «мирные» темы надо было еще осваивать. Теми же ощущениями делились с командармом и мною командиры корпусов генералы И. С. Безуглый, И. И. Попов, Н. Н. Олешев, другие командиры и политработники.
Войска армии недолго оставались на своих последних боевых рубежах. По приказу командующего фронтом они в конце апреля сосредоточились в районе Инстербурга{2}.
Это могло означать предстоящую передислокацию, вероятность которой подтверждалась тем, что на ближайших железнодорожных станциях полным ходом накапливался подвижной состав. Но такую задачу фронт перед армией пока не ставил. Да и куда надо было передислоцироваться, если все со дня на день ожидали капитуляции фашистской Германии?
Здесь, под Инстербургом, на отвоеванной у врага земле, воины армии и встретили День Победы.
Радостное это было время! Все мы — от рядового до генерала — жили чувством исполненного долга, сознанием исторического подвига, совершенного Красной Армией во имя Родины, гордились своей причастностью к нему.
Напряженно работала полевая почта. Волны радости выплескивались за пределы армии — к родным и близким во все уголки нашей страны шли письма от воинов, на разных языках говоривших одно: мы победили, конец войне! Понимая душевное состояние солдат и офицеров, мы прилагали немало усилий, чтобы они были обеспечены бумагой, конвертами, карандашами (говорю об этом потому, что не так уж легко тогда такая «мелочь» раздобывалась).
Кстати, в это время к некоторым нашим офицерам и генералам успели приехать семьи. Как и все, кто ни разу не встречался с родными за четыре тяжелых года войны, я на себе убедился, насколько много значил этот приезд, [5] как повышал он настроение! Раз жена и дети рядом, то а накопившаяся в изнурительных боях и походах усталость отступит от каждого быстрее, скорее заживут раны. Да и что нагляднее может подчеркнуть переход войск к мирным условиям, как не появление семей в военных городках!
Словом, свое завтра видели мирным не только рядовые воины 39-й армии, но и ее Военный совет, командиры и политработники. Такая перспектива рисовалась нам даже в случае переброски войск на новое место, о чем мы все больше догадывались.
И действительно, в начале мая 1945 года была получена директива Генерального штаба о передислокации армии. Для перевозки личного состава планировалось подать 110 эшелонов — по 4 эшелона в сутки. Отправка первых поездов назначалась на 12 мая. Район новой дислокации не указывался. Запрещалось в дальнейшем называть в письмах обратные адреса, то есть номера полевой почты, которыми мы до сих пор пользовались. Понятно, что этот запрет диктовался военной необходимостью, и все с ним легко бы смирились, не совпади это с концом войны. А теперь каждый с нетерпением ждал первых послевоенных вестей от близких — и вдруг... Очень это не устраивало воинов, но что мы могли ответить на их недоумение?
В те же дни Генштабом был утвержден график отправления эшелонов, рассчитанный до минутной точности. Для погрузки войск выделялись семь железнодорожных станций.
Сложное это дело — передислокация такой огромной массы людей, как общевойсковая армия, оснащенная разнообразным оружием и другим имуществом! Для организации погрузки и контроля за неукоснительным соблюдением графика была создана оперативная группа из ответственных офицеров штаба и тыла армии во главе с членом Военного совета по тылу генерал-майором Д. А. Зориным. Обеспечив отправку всех поездов, она должна была убыть с последним из них.
Другая оперативная группа, руководимая командующим артиллерией армии генерал-лейтенантом Ю. П. Бажановым, отправлялась в неведомый путь с первым поездом — ей предстояло на месте встречать прибывающие войска и обеспечивать их размещение и деятельность соответственно новой обстановке.
Эта задача представлялась нам наиболее трудной, поскольку даже места назначения эшелонов мы не знали. Поэтому ее выполнение и возлагалось на одного из самых [6] опытных и деятельных наших военачальников, каким был генерал Бажанов, пользовавшийся полным доверием Военного совета.
Собственно, функциями двух указанных оперативных групп и ограничивалось влияние органов управления армии на ход передислокации. С начала движения и до прибытия в пункт назначения наши эшелоны находились в распоряжении Генерального штаба.
20 мая, как это было предложено Генштабом, специальным поездом из района Инстербурга убыли Военный совет и основные отделы управления армии. Нам с командармом И. И. Людниковым было приказано в этот же день прибыть в Москву самолетом.
И вот 21 мая, когда мы оказались у начальника одного из управлений Генштаба, командарм и я наконец узнали, куда и с какой задачей мы следуем. Нам сообщили, что армия включается в состав Забайкальского фронта, будет сосредоточена в районе пункта Тамсаг-Булак в Монголии и в дальнейшем, если Япония не капитулирует, примет участие в боевых действиях против ее Квантунской армии.
Довольно подробную информацию мы получили об обстановке на предстоящем театре военных действий, о передвижении наших эшелонов на восток, узнали, когда в Москву прибудет поезд, с которым и мы с Иваном Ильичом отправимся в Забайкалье и далее — до конечного железнодорожного пункта на территории МНР — станции Баян-Тумэн.
Вся эта информация предназначалась исключительно для нас двоих. В заключение нам пожелали доброго пути до самого Баян-Тумэна, даже пошутили, что до этой станции и всего-то меньше девяти тысяч километров, которые эшелон пройдет за каких-нибудь 22 суток.
С генералами и офицерами Генерального штаба в их служебной обстановке я встречался впервые. После суровых фронтовых условий многое в ней меня приятно поразило: вежливость, культура взаимоотношений, а главное — компетентность, детальное знание будущего противника, его слабых и сильных сторон. Обстоятельная беседа с генштабистами внушала уверенность в успехе предстоящей схватки с ним, подняла наше настроение, которое не могло в этот момент отличаться излишней бодростью: от войны мы все порядком устали, а теперь должны были снова воевать, расставаться с семьями.
Двое суток, оставшихся до отъезда, я потратил, помимо устройства семьи в Москве, на получение и приобретение [7] литературы о Японии и ее вооруженных силах, об истории ее отношений с нашей страной, о Сибири и Дальнем Востоке. В этом мне тогда помогли товарищи из Главного политуправления РККА. Так что в вагон Военного совета армии я погрузился с изрядной связкой книг, географических атласов, журналов.
Эшелон отбыл из Москвы в назначенное время.
Первые дни мы с Людниковым подолгу засиживались одни в своем купе. Отторгнутые от неотложных служебных забот, мы строили предположения, в каких местах движутся сейчас составы с нашими войсками, вновь и вновь возвращались к беседе в Генштабе о Квантунской армии, вспоминали, что писалось о ней во времена событий на Хасане и Халхин-Голе, изучали географические карты и атласы, читали книги.
Уединение это отчасти объяснялось тем, что при встречах с другими генералами и офицерами, ехавшими в нашем и других вагонах, надо было уходить от ответа на вопрос, куда и с какой целью нас перебрасывают.
Однако, чем дальше поезд продвигался на восток — сначала к Уралу, а потом и по Сибири, — тем определеннее у всех становились догадки о цели передислокации армии. Все чаще и чаще разговоры тянулись к одной теме — о Японии.
Волей-неволей и нам приходилось вовлекаться в эти дискуссии, местом которых стал вагон Военного совета.
Говоря о Японии, каждый вспоминал из того, что знал, свое. Но в целом общая оценка нашего восточного соседа складывалась довольно непривлекательная.
Уже в начале двадцатого века милитаристская Япония вступила на путь экспансии и колониальных захватов на Азиатском континенте. Результатом этого явилась русско-японская война 1904–1905 годов с ее тяжелыми для нашей страны последствиями. Огромные бедствия принесла нам японская оккупация Дальнего Востока и Забайкалья в годы гражданской войны. И уж совсем отчетливо всем нам помнились вооруженные провокации японской военщины в районе озера Хасан в 1938 году и на реке Халхин-Гол в 1939 году.
Нашлись среди нас несколько офицеров, принимавших участие в боях на Халхин-Голе. Было полезно послушать их мнения о японских солдатах и командирах, применявшемся там оружии.
Всем было известно, что нападение гитлеровской Германии на СССР резко подогрело захватнические аппетиты [8] японских империалистов в отношении нашего Дальнего Востока и Сибири. Из той литературы, которой мне удалось запастить в Москве, теперь мы узнавали новые факты.
Уже 2 июля 1941 года на тайном совещании с участием императора Хирохито правители Японии приняли решение о выступлении против СССР, как только для этого сложатся благоприятные условия в ходе советско-германской войны. Летом того же года японский генштаб завершил разработку плана войны против СССР — так называемого плана «Кан-току-эн»{3}. Для его реализации японцы сосредоточили значительные силы у границ СССР. И хотя война на западе шла совсем не так, как рассчитывали дальневосточные союзники Гитлера, свои провокации против СССР они не прекращали до самого ее конца. Даже в 1944 году, когда фашистская Германия уже стояла перед катастрофой, японские милитаристы не унимались — было отмечено 144 случая провокационных нарушений ими границы и 39 случаев обстрела советской территории. Японцы чинили всяческие препятствия проходу через проливы в Тихий океан нашим судам, задерживали и даже топили их.
Все это вынуждало Советское правительство держать на Дальнем Востоке крупные военные силы, которые были так необходимы для отражения гитлеровской агрессии.
Так, дополняя друг друга лично пережитыми или взятыми из книг фактами, мы за долгую дорогу довольно основательно конкретизировали свои представления об исключительной враждебности политики Японии в отношении нашей страны в течение многих десятилетий. «Ну что же, — думал я, поддерживая такое направление наших дискуссий, — вот мы и начали свою психологическую подготовку на тот случай, если будет предъявлен весь этот длинный счет старым недругам нашей Родины».
В те дни мне бросилось в глаза какое-то особенное пристрастие наших спутников по эшелону к мало еще распространенному тогда роману А. Степанова «Порт-Артур».
За годы войны все отвыкли от художественной литературы, следили разве только за тем, что попадало на полосы центральных газет. А тут вдруг все так набросились на этот объемистый роман, что на единственный имевшийся в моей библиотеке экземпляр установилась длинная очередь, контроль за жестким прохождением которой пришлось возложить на замначштаба армии по политчасти полковника [9] Н. Н. Бойцова. Книга выдавалась сразу на двух-трех человек и с условием, чтобы они читали ее день и ночь в течение не более двух суток.
Роман всем пришелся по душе, хотя никто, понятно, и предположить не мог, что именно нам выпадет судьба оказаться в Порт-Артуре, самим обойти и обозреть места, где сорок лет назад сражались его защитники — герои книги Степанова.
Уместно будет здесь напомнить, что начало большой популярности этого произведения не случайно совпало с военными годами. То, что оно оказалось так своевременно в наших руках, как мне стало известно позднее, было результатом предусмотрительности высоких руководителей.
Начну с того, что роман я не покупал, а получил в 1944 году из Главного политуправления Красной Армии с сопроводительной запиской, извещавшей, что книга направляется лично мне. Одновременно со мной роман получил и тогдашний командующий 39-й армией генерал Н. Э. Берзарин. Обстановка совсем не располагала нас к чтению толстых книг: армия вела хоть и наступательные, но очень тяжелые бои в восточных районах Белоруссии. Вскоре мне случилось позвонить по ВЧ генералу Н. В. Пупышеву, в то время начальнику Управления кадров Главного политуправления. Ответив на мой вопрос, он сразу же поинтересовался, получили ли мы с командармом роман «Порт-Артур», и посоветовал обязательно прочитать его. Я тогда не придал этому значения и вспомнил о разговоре с Пупышевым уже после войны, много лет спустя. В одном из писем к Пупышеву я попросил объяснить, в чем был смысл рассылки романа «Порт-Артур».
«Уважаемый Василий Романович! — написал мне в ответ Николай Васильевич. — Отвечаю на твой вопрос о романе А. Степанова «Порт-Артур». Действительно, к новому изданию я имел некоторое отношение. В памяти твоей совершенно правильно сохранились воспоминания о том, что вы с командующим персонально получили эту книгу от Главного политического управления Красной Армии в начале 1944 года. Она была разослана по указанию начПУРа персонально каждому командующему, члену Военного совета и начальнику политуправления фронта, всем командующим, членам военных советов и начальникам политотделов армий».
Далее Н. В. Пупышев сообщил, что роман «Порт-Артур» первоначально выходил небольшим тиражом в Краснодарском издательстве, но когда в 1943 году с ним ознакомились [10] в Главном политуправлении, то сочли его очень нужным, но великоватым по объему. Пришлось разыскивать автора и вызывать его в Москву, а он тогда был на Карельском фронте старшиной роты. С пожеланиями несколько сократить роман А. Н. Степанов охотно согласился и немедленно приступил к работе.
В начале 1944 года новое издание романа уже рассылалось в торговую сеть страны и в библиотеки, в том числе военные. Тогда же его получили персонально и войсковые командиры и политработники, упомянутые в письме Пупышева.
Не подлежит сомнению, что роман «Порт-Артур» хорошо послужил морально-психологической подготовке советских людей, прежде всего личного состава армии и флота, к неизбежной схватке с японскими милитаристами.
За время дальней дороги на восток я лишний раз убедился, как сильно действует на людей талантливая и правдивая книга. Роман «Порт-Артур» проехал с нами через всю страну, словно верный друг, душевным словом укреплявший наши силы.
Своеобразный, как бы теперь сказали, «семинар» по Японии, протекавший в нашем вагоне, мы с командующим армией направляли не только в прошлое.
С декабря 1941 года Япония вела в Юго-Восточной Азии и на Тихом океане войну с нашими союзниками, начав ее коварным и ошеломляющим ударом авиации по главной базе Тихоокеанского флота США — Пёрл-Харбору. Американцы понесли колоссальные потери: были уничтожены или выведены из строя 8 линкоров, 6 крейсеров, много других кораблей, более 270 самолетов. Недаром президент США Ф. Рузвельт заявил тогда в конгрессе, что дата 7 декабря 1941 года войдет в историю США как символ позора.
Завоевав сразу господство на море, Япония к весне 1942 года оккупировала огромную территорию в Юго-Восточной Азии, в десять раз большую ее собственной. Это было высшей точкой военных успехов японского империализма во второй мировой войне, удержаться на которой он не смог. В ходе дальнейших боевых действий против американо-английских войск и национально-освободительных сил оккупированных стран японские агрессоры потерпели чувствительные поражения, однако ни это, ни безоговорочная капитуляция гитлеровской Германии пока их не образумили.
Понятно, что в наших беседах с генералами и офицерами всему этому уделялось немалое внимание. [11]
В самом деле, затягивание японской военщиной в одиночестве войны против мощной коалиции не могло не казаться авантюрой, тем не менее она продолжалась.
На что могли рассчитывать японцы? Даже неспециалисту было ясно, что в первую очередь на свои значительные сухопутные силы, сосредоточенные в Северо-Восточном Китае и Корее, то есть главным образом на Квантунскую армию.
Нам с И. И. Людниковым в Генеральном штабе говорили, что, несмотря на все военные провалы японских захватчиков, боевой состав Квантунской армии оставался прежним, даже укреплялся. Выходило, что на нее делалась последняя ставка.
Возможно, японские стратеги снова уповали на какой-либо свой коварный ход. По части коварства они были большими мастерами. В печати много писалось, как они, усыпив бдительность американцев, сокрушили их флот в Пёрл-Харборе — как раз в тот день, когда в Вашингтоне еще находилась японская «миссия доброй воли». Государственному секретарю США Хеллу пришлось гневно указать на дверь этим посланцам уже после получения известия о нападении на Пёрл-Харбор.
При обсуждении перспектив войны на Востоке все мы склонялись к тому, что Япония неизбежно потерпит поражение, но расходились в прогнозах относительно того, когда это случится.
Не исключалась и затяжка с достижением мира. Суждено ли нашей 39-й армии содействовать его приближению — мы по-прежнему не говорили. А поезд тем временем километр за километром сокращал расстояние до новой для нас войны.
Километры эти отмерялись по Сибири, к которой каждый человек испытывает какое-то особое отношение, внушаемое ее огромностью, суровостью, нерастраченными природными богатствами.
У меня ее образ с детства был почему-то связан со словами из популярной на Украине песни о народном герое Устиме Кармелюке — «За Сибирью солнце всходит»: такой отдаленной и необъятной она представлялась, что ее и можно было сравнить только с солнцем.
Потом, в годы учебы, в память вошло известное суждение М. В. Ломоносова, предвещавшего, что «могущество российское Сибирью прирастать будет». В предвоенную и особенно в военную пору это предвидение великого ученого, можно сказать, на наших глазах сбывалось с заметным [12] ускорением: Сибирь стала одним из могучих арсеналов нашей Победы.
За годы войны по-новому раскрылись и сами сибиряки. Кто не знал тогда о стойкости и отваге сибирских полков и дивизий, сражавшихся под Москвой?!
В дружном составе 39-й армии были воины из разных мест страны и многих национальностей, и все они проявляли высокие морально-боевые качества. Но среди них все же выделялись сибиряки. Они лучше чувствовали природу, умели читать ее, ориентироваться днем и ночью на местности, действовать в лесу, при преодолении водных преград, выслеживать противника. Это дополнялось у сибиряков природной выносливостью, осторожностью, готовностью приходить на выручку товарищам, умением жить в коллективе. За это мы ценили их, а на 17-ю и 19-ю гвардейские дивизии, сформированные перед войной в Красноярске и Томске, полагались при решении особо сложных боевых задач.
Надо ли говорить, с каким интересом я, до этого не бывавший в Сибири, всматривался в расстилавшиеся за окном вагона просторы. С чем можно было их сравнить? Сибирь намного больше целого материка — Австралии, у нее одинаковая с Европой территория — 10 миллионов квадратных километров. Сколько же народных сил и труда потребовалось, чтобы освоить эти просторы, отвоевать их у суровой природы, абсолютного боздорожья, у жестоких морозов!
Были у меня и иные причины пристально вглядываться под стук колес поезда в проплывавшие мимо леса, реки, горы. К тому времени я прошел уже две войны — финскую и Великую Отечественную. И все эти годы был вынужден смотреть на окружающую природу скорее как на поле боя, через бинокль: реки и горы — это препятствия, которые надо было преодолевать, как правило немалой ценой, леса — место, где мы или противник можем укрыться... Сейчас на какое-то время это отошло, перед моими глазами была просто природа о присущей ей красотой, величавостью, таинственностью. Мне хотелось ощутить нормальную, человеческую связь с ней, успеть насмотреться на нее.
Я вез с собой шахматы — подарок шефов нашей армии из подмосковного города Балашихи. Думал, эта любимая мною игра поможет скоротать долгую дорогу. Но так и не раскрыл доску — не до нее было.
От Зауралья до Новосибирска больших особенностей я тогда не отметил. К этому времени деревья здесь уже распустили свою зеленую листву, а в степях буйно росли травы; [13] казалось, все было так же, как в знакомых мне районах средней полосы России.
Но вот мы проехали Обь. Все чаще стали попадаться огромные лесные массивы с могучими хвойными деревьями — лиственницей, пихтой, красавцем сибирским кедром, все больше встречалось полноводных рек, гор. «Природы дикой красота» тут действительно захватывала душу, и я невольно связывал ее с качествами характера воинов-сибиряков.
Свои наблюдения за природой я перемежал с чтением книг о Сибири. Это был замечательный отдых, отчего весь путь казался мне отпуском, непредвиденно ослабившим обычно суровые наши военные заботы.
Прочитанное побуждало кружок, ежедневно собиравшийся в вагоне Военного совета, к новым беседам и дискуссиям, предметом которых была Сибирь, история ее освоения. Вспоминали Ермака, Хабарова, других русских землепроходцев и, оценивая их роль, соглашались с мнением известного исследователя Азии Г. Н. Потанина о том, что «Сибирь — подарок, который народная масса поднесла России». Силились представить, каким огромным трудом создавалась Транссибирская железнодорожная магистраль, и недоумевали, почему это грандиозное свершение нашего народа так скупо отображено в литературе и искусстве. Проезжая города и станции, припоминали связанные с ними эпизоды отшумевшей здесь четверть века назад борьбы с Колчаком и белыми атаманами...
Да, Сибирь, ее история — это целый мир, в который я и многие мои спутники входили впервые.
К сожалению, весьма ограниченным было наше общение с местными жителями. Как наш, так и другие эшелоны с войсками, двигавшиеся к восточным границам, хотя и имели запланированные остановки, отводились в этих случаях на дальние пути, и вступать в разговоры с сибиряками нам не полагалось. Военные коменданты станций, офицеры службы ВОСО имели жесткие указания обеспечивать максимальную скрытность нашего продвижения. Позже мы убедились, что меры эти оказались эффективными: японская разведка так и не раскрыла всей масштабности переброски советских войск на восток.
Лишь однажды, в Красноярске, когда там проходили эшелоны нашей 17-й гвардейской дивизии, меры по обеспечению скрытности не сработали и толпы местных жителей заполнили перрон. Мне потом говорили, что горячая встреча красноярцев со своими земляками-гвардейцами произошла стихийно. Не берусь судить, так ли это было или сигнал [14] о времени прибытия эшелонов, минуя комендантов, дошел до города по легендарным каналам солдатской связи, но все время стоянки поездов на станции там бурлили огромные волны человеческих чувств. Радостные объятия и слезы при встречах с теми, кого провожали отсюда четыре года назад, восхищенные взгляды, устремленные на гвардейцев, на их гимнастерки с боевыми орденами и медалями, боль от новой разлуки...
Все это людям показалось мгновением, более коротким, чем прощальные гудки паровозов. Поезд, убыстряя бег, продолжал свой путь.
Вскоре и наш состав достиг Енисея — реки, которая по своей величине и мощи настолько соразмерна с сибирскими просторами, что ей суждено было стать границей между Западной и Восточной Сибирью.
Вспоминалось, как полвека назад А. П. Чехов упрекал Енисей, этого, по его словам, неистового богатыря, не знающего куда девать силы и молодость, за «бездеятельность». При этой встрече с могучей рекой я увидел оживленное движение по ней разнообразных судов, значит, Енисей уже трудился (конечно, далеко не как ныне, когда его богатырские силы в несравнимо большем объеме служат Родине).
А еще через двое суток мы добрались до Байкала и два часа стояли на запасном пути у самого озера. Всем было разрешено побывать на берегу, попить воды из священного озера, но никаких предметов, ни лоскутка бумаги не должно было попасть в воду.
Буквально с трепетом смотрели мы все на воду невиданной прозрачности (на глубине 6–8 метров на донном песке различались кем-то брошенные до нас монеты!), на всю несказанную красоту славного моря.
Каждый, кто вот так окажется на берегу Байкала, я убежден, проходит великолепный урок патриотизма, нравственного очищения. И я был рад, что эшелоны с войсками нашей армии останавливались тогда на байкальском берегу и воины проходили этот урок.
Вспоминая и по сей день те удивительные два часа, я испытываю чувство глубокой признательности М. А. Шолохову, В. А. Чивилихину, В. Г. Распутину, всем деятелям советской культуры за их горячее заступничество за Байкал, за сибирскую природу в целом.
Строки о Сибири появились здесь не случайно. В течение многих десятилетий этот край был вожделенной целью агрессивных устремлений империалистической Японии. Мы [15] и ехали для того, чтобы окончательно отбить у нее охоту до чужих земель.
И не только мы, воины 39-й армии. От самой Москвы, от Волги и Урала на восток могучим потоком шли эшелоны с людьми, боевой техникой, боеприпасами, продовольствием, всем разнообразным имуществом, необходимым на войне.
Нельзя было не поражаться объему воинских перевозок, который мы как бы изнутри наблюдали вот уже больше двух недель. Это был настоящий подвиг железнодорожников! И я, каждодневно встречаясь с ними, испытывал уважение к транспортникам.
С железнодорожниками я дружил давно. Моя жена происходила из семьи рабочего депо станции Котовск, машинистами были старший брат и дядя. Встречаясь с ними, я всегда с удовольствием воспринимал энтузиазм, с каким они говорили о работе, их оправданную гордость за свое дело. И теперь вот на моих глазах развертывалась впечатляющая картина до предела напряженных и слаженных действий железнодорожников. Им было чем гордиться!
К выполнению огромных воинских перевозок, как нам с И. И. Людниковым сообщили еще в Генштабе, восточные дороги заблаговременно готовились. Еще в феврале 1945 года, в разгар наступательных действий Красной Армии на западе, была произведена проверка мобилизационной готовности ряда дальневосточных магистралей. 13 апреля Государственный Комитет Обороны принял специальное постановление «О мероприятиях по улучшению работы железных дорог Дальнего Востока». Был создан Особый округ железных дорог Дальнего Востока. Его возглавил заместитель народного комиссара путей сообщения В. А. Гарнык; уполномоченным Центрального управления ВОСО при округе стал заместитель начальника этого управления генерал А. В. Добряков. Форсированно осуществлялись меры по увеличению пропускной способности дорог, пополнению парка паровозов и вагонов, созданию запасов угля. Особое внимание уделялось обеспечению дорог квалифицированными специалистами.
В результате всех этих своевременных и четких мер восточные железные дороги обеспечили перевозку войск и грузов в масштабах, необходимых для победоносной войны с сильным противником.
В июне — июле 1945 года на восток ежесуточно прибывало от 13 до 22 железнодорожных эшелонов. К этому надо добавить, что для перевозок активно использовались водные пути и автомобильный транспорт. Позже исследователи [16] подсчитают, что в весенне-летние месяцы, предшествовавшие боевым действиям, на путях сообщения Сибири, Забайкалья и Дальнего Востока находилось до миллиона человек личного состава Красной Армии, десятки тысяч автомашин, орудий, танков, многие тысячи тонн боеприпасов, горючего, продовольствия, обмундирования и других грузов{4}.
Перевозок в таких объемах за время второй мировой войны не было; по оценке маршала А. М. Василевского, они Сами по себе «являлись поучительной стратегической операцией»{5}.
Забайкалья наш эшелон достиг как раз в период наиболее интенсивного движения воинских поездов. Но график строго выполнялся, на дороге обеспечивался твердый порядок.
Об этом мы могли судить хотя бы по тому, что на всех узловых станциях офицеры ВОСО давали нам точную информацию о продвижении частей 39-й армии на восток. Еще до прибытия в Читу мы знали, что 7 июня наш первый эшелон с оперативной группой генерала Бажанова благополучно разгрузился на конечной станции Баян-Тумэн (Чойбалсан), а вслед за ним туда стали прибывать и другие поезда. Начальник штаба армии генерал М. И. Симиновский, имея при себе документы с номерами эшелонов, успевал получать от комендантов станций данные о следовании наших войск по всей Маньчжурской железнодорожной ветке, а начальник политотдела генерал Н. П. Петров — о проводимой с личным составом партийно-политической работе. Как мы и намечали, центром ее был вагон; там проводились политинформации, сообщались сводки новостей, выступали лекторы и агитаторы. Большой спрос у всех воинов был на газеты и журналы. Поэтому в каждом поезде выделялся офицер, который о прибытием на станцию хозяйничал в киоске, распределяя издания среди представителей от вагонов.
На вокзале в Чите наш эшелон встретили генерал А. В. Добряков и представитель штаба Забайкальского фронта и более подробно информировали нас о передвижении войск армии.
Кстати скажу, я знал Алексея Васильевича еще по Западному, а потом и по 3-му Белорусскому фронтам. Скромный [17] человек, отличавшийся большим трудолюбием, он был истинным энтузиастом своего дела. Вот и в этот раз он с гордостью говорил нам о работе железнодорожного транспорта, органов ВОСО, железнодорожных частей. От него мы узнали, что только на участке Борзя — Баян-Тумэн за минувший месяц было построено больше десятка новых разъездов. Это вдвое повысило его пропускную способность. Эшелоны двигались до конечной станции строго по графику.
В Чите командарма И. И. Людникова и меня приняли командующий Забайкальским фронтом генерал-полковник М. П. Ковалев и член Военного совета, генерал-лейтенант К. Л. Сорокин. От них стало известно, что прибывающим войскам нашей армии приказано размещаться в 30–50 километрах восточнее станции Баян-Тумэн по обоим берегам реки Керулен. Соединения 5-го гвардейского стрелкового корпуса уже сосредоточились в указанном для них районе, прибывают эшелоны 94-го и 113-го стрелковых корпусов. Станция Баян-Тумэн работает круглосуточно с полным напряжением, поскольку кроме наших войск и пополнения для них туда приходят поезда с грузами для 17-й армии, находившейся в Монголии.
Очень тепло генералы Ковалев и Сорокин говорили о дружелюбии, с каким население, партийные и государственные органы Монголии встречают советские войска.
С проявлением этих чувств со стороны братского народа воины 39-й армии встречались не впервые. Наши ветераны особенно помнили зиму 1941/42 года, когда мы под Ржевом в жестокие морозы получили из Монголии то, в чем особенно нуждались: полушубки, валенки, рукавицы, шерстяные носки. В течение всей Великой Отечественной войны МНР оказывала посильную помощь советскому народу в отражении гитлеровского нашествия. По всей республике развернулся сбор средств в фонд помощи Красной Армии, к нам шли эшелоны с подарками от трудящихся Монголии — теплыми вещами, продовольствием, индивидуальными посылками, направлялись десятки тысяч голов скота. Этой помощи, оказанной нам в самые трудные годы, советские люди никогда не забудут.
Мы были рады, что Монгольская Народная Республика теперь по-братски встречала наши войска на своих огромных просторах. Монгольские трудящиеся справедливо связывали с их прибытием надежды на окончательную ликвидацию угрозы со стороны японской Квантунской армии, нависавшей над границами республики. [18]
Армия становится моложе
После напряженных боев в восточной Пруссии укомплектованность частей и соединений 39-й армии в лучшем случае составляла 45–50 процентов, а в отдельных частях и того меньше. Однако там пополнения войска армии не получили.
Военный совет, разумеется, это беспокоило, но в штабе Забайкальского фронта нам стало известно, что пополнение уже поступает полным ходом и составит более 40 тысяч человек, то есть около половины всех войск армии.
На месте пришлось убедиться, что в наш боевой состав вливается только молодежь 1927 года рождения, то есть 18-летние юноши, не нюхавшие, конечно, пороху. Прибывали они из разных мест — из областей и республик Поволжья, Северного Кавказа, из Казахстана и Сибири, с Урала. И без того разнообразный по национальной принадлежности состав армии становился еще более многоликим.
Настроение молодых солдат казалось вроде бы хорошим, бодрым, но нельзя было не заметить, что физически они были подготовлены неважно: явно сказывалась война. А ведь этим воинам предстояло преодолевать горы, сражаться с кадровыми японскими солдатами, имеющими высокую боевую выучку, физически закаленными. Справятся ли?
Сомнения на этот счет появлялись не столько у меня и других членов Военного совета армии, сколько распространялись снизу — от командиров подразделений, офицеров штабов, рождая нежелательное сомнение в боеспособности наших частей. Ворчал кое-кто и из воинов-ветеранов: мол, что нам придется в случае опасности делать в первую очередь — воевать или тащить на себе через пустыню слабосильных юнцов? Более того, мы получили несколько официальных докладов, выражавших подобные опасения.
Все это требовало от меня основательно познакомиться с пополнением.
Узнав о времени прибытия очередного эшелона, я встретил его на платформе. Зашел в последний вагон и обнаружил там довольно шумную и веселую компанию сдружившихся за долгую дорогу молодых людей. Ни усталости, ни уныния не было, бойцы радовались, что прибыли наконец на место, робости в разговоре с незнакомым генералом не испытывали, охотно отвечали на вопросы, внимательно выслушали мой краткий рассказ об истории армии и ее боевых делах, заверили, что славы армии не уронят. То же повторилось и еще в четырех вагонах, которые я успел [19] обойти за время разгрузки эшелона. Там я больше интересовался уровнем военной подготовки пополнения. Молодые воины докладывали, что они хорошо владеют личным и групповым стрелковым оружием, нашлись такие, кто освоил обязанности номеров артиллерийских расчетов, готовился в танковые экипажи.
В одном из вагонов я разговорился с интересным солдатом, исполнявшим обязанности комсорга. Он доложил, что, перед отправкой их готовность проверяли офицеры, нашли ее достаточной для выполнения боевых задач.
— И за физическую нашу закалку не беспокойтесь, товарищ генерал, — уверял он. — Война сократила наше детство. Почти каждый из нас уже работал на предприятиях или в сельском хозяйстве, познал тяжелый физический труд.
Парень поделился своей сокровенной мечтой — хоть в какой-то мере приобщиться к боевым делам старшего солдатского поколения, завоевавшего Победу на западе.
— Раз не попали туда, обязаны проявить себя здесь, — заключил он. — Так же настроены и мои товарищи.
В тот же день я вновь встретился с молодыми бойцами из этого эшелона, когда они совершали марш в расположение своей дивизии. И опять убедился, что для беспокойства за них оснований нет.
Свой окончательный вывод по этому важному вопросу я сделал, когда ранним утром следующего дня встретил еще один эшелон.
Помню, вернулся я со станции к концу завтрака. В палатке-столовой Военного совета кроме командарма находились Симиновский, Бажанов, Зорин, еще несколько генералов и офицеров.
— Докладывай, — обращаясь ко мне, сказал Людников. — Уже второй раз опаздываешь к завтраку, а мы не внаем, где ты бываешь.
Я рассказал, чем занимался, сразу же посоветовал отбросить всякого рода сомнения насчет прибывающего к нам пополнения.
Это вызвало много вопросов, высказывались и другие точки зрения, так что получилось что-то вроде спора. Итог его подвел Людников, вставший на мою сторону. Конечно, отметил он, надо принять во внимание, что молодые бойцы не представляют всех трудностей, с которыми встретятся, но им не откажешь в готовности их преодолеть, а это главное. В дальнейшем, мол, все будет зависеть только от нас, воспитателей, — и успех, и неудачи. [20]
Так определилась единая позиция Военного совета, нацеленная на активизацию работы командиров, штабов и политорганов по подготовке пополнения.
Дело это выдвигалось на первый план в связи с тем, что войска армии должны были совершить марш в выжидательный район, а успех его впрямую зависел от готовности и выучки всего личного состава.
Обе эти задачи — подготовка к многосуточному маршу и работа с пополнением — и стали предметом обсуждения на первом же совещании руководящего состава соединений и управления армии, проведенном Военным советом по прибытии в Монголию.
Хочу пояснить, что и в эти дни во всех служебных разговорах мы с командующим армией еще не раскрывали конкретной цели передислокации войск армии в эти места. О предстоящем нашем участии в планируемой наступательной операции против японской Квантунской армии пока что полагалось умалчивать.
Однако наши генералы и офицеры, имея громадный боевой опыт и политическую закалку, уже разобрались сами в ситуации и в той главной цели, ради которой армия сюда переброшена.
Командующему армией, открывшему совещание, не надо было тратить лишних слов на объяснение причин предстоящего нового перемещения войск армии в район между Тамсаг-Булаком и рекой Халхин-Гол — за сотни километров отсюда, в самый восточный выступ монгольской территории. В своем выступлении он подробно остановился на конкретных вопросах подготовки к маршу, на трудностях, какие нас ожидали, особенно в водоснабжении войск, дал основные указания о порядке движения соединений в назначенные им пункты.
Выступая докладчиком по второму вопросу, я осудил продолжавшиеся разговоры о неполноценности прибывшего к нам пополнения, якобы слабой его военной и физической подготовке. Собранные политорганами факты свидетельствовали, что молодые солдаты прошли в тылу неплохое военное обучение, в морально-политическом отношении были готовы к выполнению самых сложных задач. Главное состояло в том, чтобы, используя весь наш богатый опыт, вооружать молодежь духом уверенности, каким обладают ветераны.
Я напомнил участникам совещания, как мы опирались на бывалых воинов в подготовке нового пополнения перед Духовщинской операцией летом 1943 года, когда к нам тоже [21] прибыли тысячи необстрелянных молодых бойцов из многих республик и областей страны. В то время наш опыт воспитания воинов в многонациональных коллективах частей и подразделений был специально изучен и обобщен политуправлением Калининского фронта и ввиду его поучительности рекомендован всем частям и соединениям фронта. Мы с успехом использовали его затем и сами в аналогичной обстановке перед Белорусской операцией 1944 года.
В системе конкретных направлений работы командиров и политработников с прибывшим пополнением я выделил интернациональное воспитание воинов, укрепление боевого товарищества и взаимного уважения среди ветеранов и молодых. На этой же основе пролетарского интернационализма и уважения должны были строиться наши отношения с монгольским народом, на земле которого мы временно оказались.
Хочу подчеркнуть, что призывы к интернациональной солидарности, к уважению национальных нравов и обычаев падали тогда на благодатную почву. За годы Советской власти, в горниле Великой Отечественной войны развилось и укрепилось чувство братской дружбы между народами нашей страны; в человеческом общении не находилось места для шовинизма или национализма, а если эти вреднейшие пережитки проявлялись, то они нещадно осуждались в любом коллективе. Эти же нравственные нормы наши воины переносили на отношение к монгольскому народу, всегда стоявшему рядом с советским народом.
Когда я работал над этой книгой, стали известны факты националистических эксцессов в некоторых городах и районах нашей страны. Нас, людей старшего поколения, они огорчили особенно, и мы рады, что такие уродливые явления сурово осуждены общественностью. Названа и их причина: ослабление за последние годы интернационального воспитания советских людей, особенно молодежи. Вот и думается, что было бы полезно почаще напоминать о том, что делалось в этом отношении в годы войны. Красная Армия, как и всегда, в ту пору активно формировала у воинов и советский патриотизм, и пролетарский интернационализм, и достигалось это целеустремленными усилиями командиров и политработников, коммунистов и комсомольцев.
Когда части нашей армии прибыли в другую страну — в Монголию, к тому же пополнились молодежью многих национальностей, то это не породило каких-либо осложнений [22] ни внутри воинских коллективов, ни в отношении к местному населению.
Тем не менее, как видит читатель, Военный совет с первых же дней нацеливал командный состав, политорганы, партийные организации на активизацию интернационального воспитания воинов.
Многое делалось, в частности, по пропаганде советско-монгольской дружбы, основы которой заложили еще В. И. Ленин и Д. Сухэ-Батор, разъяснялся весомый вклад МНР в победу над фашистской Германией.
Мы широко использовали встречи воинов с офицерами и сверхсрочниками — участниками боев на реке Халхин-Гол, рассказывавшими, как шесть лет назад, сражаясь плечом к плечу, советские и монгольские войска под командованием Г. К. Жукова вышвырнули самураев за пределы МНР. Исторические обстоятельства сложились так, что 39-й армии предстояло начать свой поход против японских захватчиков как раз там, где кипели эти давние бои, и напоминание о героизме и боевом опыте халхингольцев было очень полезным, особенно для молодых воинов.
Вскоре после совещания руководящего состава Военный совет специально организовал проверку работы по приему и подготовке молодого пополнения в частях и соединениях.
Мы с командующим армией решили с этой целью побывать в 192-й стрелковой дивизии 113-го стрелкового корпуса, куда в те дни прибыло более четырех тысяч бойцов. Начальником политотдела там был опытный, энергичный я заботливый политработник полковник П. И. Кица, и я не без оснований надеялся встретиться в дивизии с поучительным опытом.
Подъехали к палаткам одного из полков дивизии часам к одиннадцати и заметили, что подразделения готовятся к отдыху. И хотя это показалось странным, вмешиваться ни во что мы не стали. И. И. Людников даже не решился поднимать полк по тревоге, как он это обычно делал, посещая войска, но в штабе дивизии потребовал объяснений.
Начальник штаба полковник Кондаков доложил, что полк действовал по установленному командиром дивизии генерал-майором Л. Г. Басанцом распорядку дня. Нам нетрудно было убедиться, что этот распорядок целесообразен. Жара была за 30 градусов, земля дышала зноем, близость реки Керулен никак не ощущалась. В таких условиях только и оставалось, что отдыхать, пока жара отступит, а занятия и работы возобновлять вечером. [23]
Подошедшие тем временем Басанец и Кица подтвердили, что все полки дивизии в дневные часы отдыхают. Командарм одобрил это нововведение, в дальнейшем его распространили и на другие соединения.
Из доклада генерала Басанца следовало, что с получением пополнения все подразделения в частях дивизии укомплектованы, их командный состав назначен и личный состав приступил к учебе.
О работе с пополнением нас подробно информировал полковник Кица. Начиналась она на станции разгрузки, как только прибывал эшелон. Там молодых солдат встречали представители частей, сытно кормили и после этого маршем направляли в полк. На них сразу же распространялся принятый в дивизии распорядок дня: если эшелон прибывал в жаркое время, то бойцы пополнения отдыхали до 17 часов.
Торжественно встречали молодых солдат в частях. Наличный состав выстраивался со знаменем, командир полка рассказывал о боевой истории, наградах полка, о том, в каких сражениях он участвовал, какие города освобождал. С приветственным словом обращались к пополнению самые заслуженные воины полка. Затем командиры и политработники проводили с молодыми бойцами беседы по подразделениям, рассказывали о боевых подвигах ветеранов, напоминали о славных делах советских воинов при защите МНР от японских агрессоров. Все это помогало молодым солдатам быстрее включаться в жизнь подразделений.
Однако в дивизии еще имели хождение разговоры и сомнения относительно боеспособности молодежи. Их первопричиной обычно являлись ошибочные впечатления офицеров, принимавших пополнение. В иных случаях пробивалось недоброе чувство превосходства видавшего виды фронтовика над еще необстрелянным младшим однополчанином. Как бы ни были единичны такие факты, мы потребовали от командования дивизии скорейшего их преодоления.
Вообще, за многолетнюю службу я убедился, как опасно не реагировать даже на малейшие проявления в армии какого бы то ни было превосходства одного солдата над другим, на отклонения от уставных норм взаимоотношений, основанных на безусловном признании равенства всех членов воинского коллектива. Этого придерживалось абсолютное большинство командиров и политработников. Потому-то долгие годы Красная Армия не знала таких позорных атрибутов старой казармы, как рукоприкладство, помыкание старослужащими новобранцев и т. п. И если сегодня они [24] нет-нет да и обнаруживаются вновь, то, думаю, в какой-то мере потому, что не были замечены и преодолены их изначальные, иногда безобидные, проявления.
Но вернемся к нашему посещению 192-й стрелковой дивизии. В целом мы с командармом были удовлетворены проводившейся здесь работой с молодыми воинами. Решили не прерывать отдых бойцов, а вечер провести в 17-й гвардейской стрелковой дивизии. Ее командир генерал-майор А. П. Квашнин и начподив полковник К. Д. Малахов тоже готовы были о многом доложить. Здесь особенно содержательная работа проводилась в подразделениях — молодые воины встречались с самыми опытными офицерами, в беседах с ними узнавали о славном боевом пути гвардейцев и, получив боевое оружие и гвардейские знаки, сами с гордостью становились гвардейцами. Командование дивизии считало лучшей подготовку молодых воинов в 48-м стрелковом полку, ставило в пример заботливое отношение к пополнению со стороны его командира А. Д. Дегтярева и заместителя по политчасти И. В. Ефебовского.
В последующем по нашему совету политотдел дивизии обобщил опыт работы с пополнением в этой части и он широко использовался на семинарах и совещаниях с разными категориями командиров и политработников в войсках корпуса и армии.
В те недели, когда 39-я армия собиралась на берегах Керулена (местные жители называют эту реку ласково — Голубой Керулен), Военный совет, все отделы и службы управления большое внимание уделяли обеспечению скрытности, маскировки, вообще бдительности.
Всем было известно, что японская разведка отличается изворотливостью, способностью умело расставлять свои ловушки. Нам приходилось считаться с возможностью проникновения в наш район ее лазутчиков.
Среди многих других наших контрмер отмечу выпуск специальной листовки, оперативно подготовленной поармом. Помню, во время своего приезда в нашу армию этой листовкой-памяткой заинтересовался А. М. Василевский. Он внимательно прочитал ее, подчеркнул некоторые места и, показывая на гриф «Из части не выносить», шутливо обратился ко мне:
— Я не хочу быть среди нарушителей, но прошу Военный совет разрешить мне взять листовку с собой. Обещаю бережно хранить ее.
Маршал был тогда в форме генерал-полковника да и значился под фамилией Васильев, что тоже объяснялось [25] соображениями сохранения тайны. Поэтому я на его шутку ответил в том же духе:
— Не могу ничего сказать о генерал-полковнике Васильеве, но на Маршала Советского Союза Василевского мы в данном случае можем вполне положиться.
Позже, в своей книге «Дело всей жизни», маршал, одобрительно оценивая большую работу, проведенную в ту пору командирами, политорганами, партийными и комсомольскими организациями по сохранению военной тайны, вспоминал:
«В памятках солдатам и сержантам, подготовленных политотделом 39-й армии, например, подчеркивалось, что «достаточно случайно оброненного слова, неосторожной фразы, излишней словоохотливости и желания похвастать боевыми подвигами в присутствии посторонних, чтобы военная тайна была раскрыта и стала достоянием вражеских лазутчиков»{6}.
Результаты системы мер по обеспечению скрытности перевозок и перегруппировок советских войск, осуществленных как высшими инстанциями, так и в самих войсках, оказались исключительно эффективными. По опыту 39-й армии могу сказать, что ее быстрое сосредоточение в тамсаг-булакском выступе и развертывание по плану Маньчжурской операции явились для японской стороны неожиданными.
К отрогам Большого Хингана
Все в эти дни в частях армии подчинялось главному — подготовке к маршу в назначенный нашим войскам выжидательный район. Переход этот Военный совет расценивал как очень важный экзамен для всех частей и соединений накануне боевых действий против Квантунской армии, которая, судя по всему, капитулировать не собиралась.
Мы представляли себе трудности марша — без дорог, на расстояние 300–360 километров по безводной пустыне в жаркое лето, когда днем температура воздуха поднималась выше 30°, а земля накалялась так, что ногам было невмоготу от исходящего от нее жара. Приходилось учитывать и то, что опыта в организации такого марша ни наши командиры, ни штабы не имели.
Имевшееся в нашем распоряжении время использовалось прежде всего на то, чтобы втянуть в маршевую подготовку [26] весь личный состав. Тренировки проводились с полной выкладкой, какую должны иметь при себе воины в пешем строю (винтовка или автомат, шинель в скатке, вещевой мешок, противогаз, фляга). Особое внимание обращалось на питьевой режим и уход за ногами, что было взято под контроль медиков. Со всеми бойцами они проводили беседы и практические занятия. Политотдел вместе с медицинской службой разработал «Памятку воину на марше», изданную большим тиражом типографией армейской газеты «Сын Родины».
Своими немалыми заботами жили службы тыла. Подгонялось и ремонтировалось обмундирование и снаряжение, накапливались горючее для машин, фураж для лошадей. Перед маршем был усилен пищевой рацион личного состава, а с его началом он должен был возрасти еще на 200–300 калорий в сутки. В тех условиях обеспечить все это было не просто.
Воины видели, какая большая забота о них проявляется, и отвечали на нее добросовестной подготовкой к походу. Это относилось как к ветеранам, так и к молодым солдатам, которых особенно старательно готовили командиры и политработники.
Был такой случай во время беседы замполита 2-го батальона 48-го гвардейского полка майора Чепика. Политработник, чтобы лучше настроить солдат из пополнения на преодоление трудностей предстоящего марша, напомнил, как гвардейцы его батальона в феврале 1945 года проползли ночью около километра по глубокому снегу, чтобы внезапно атаковать противника. Говорил он эмоционально, убедительно, и бойцы его хорошо поняли. После беседы один из них сказал:
— Вы, товарищ гвардии майор, напрасно беспокоитесь за нас. Во время войны мы привыкли к трудностям.. Будьте уверены, на марше батальон не подведем.
Понятно, не все, что делалось службами, сразу же доходило до солдат, становилось им известно. Но все было важно, все работало на успех марша. Очень много, например, трудился оперативный отдел штаба армии. Его офицеры подполковник И. В. Свиньин и капитан В. И. Клипель разработали типовые схемы походных колонн полка, батальона, порядок размещения их на привалах. Это было необходимо для того, чтобы каждое подразделение могло, не теряя времени, стать на привал, а после отдыха быстро занять место в колонне. [27]
И все-таки из всех вопросов первейшим оставался вопрос о водоснабжении войск на марше.
Сначала все мы, члены Военного совета, начальники отделов и служб, внимательно анализировали результаты разведки намеченных колонных путей, вглядывались в карты. И упирались в одно: на всем протяжении от реки Керулен до реки Халхин-Гол нет ни одной другой реки, а большое озеро Буйр-Нур имеет горько-соленую воду. Совершенно отсутствуют поверхностные воды, а подземные находятся на большой глубине.
Потом, когда в соответствии с планом марша были организованы водные пункты, мы с командармом вместе и по отдельности побывали на них, все там обследовали и обсчитали.
За войну я близко познакомился с поэтом Александром Твардовским, знал его замечательные стихи (часть из них впервые печатались на страницах нашей армейской газеты). Так вот скажу, что не выходили тогда у меня из головы строки из начала его «Василия Теркина»:
На войне, в пыли походной,
В летний зной и холода,
Лучше нет простой, природной —
Из колодца, из пруда,
Из трубы водопроводной,
Из копытного следа,
Из реки, какой угодно,
Из ручья, из-подо льда, —
Лучше нет воды холодной,
Лишь вода была б — вода.
В том-то и дело — «лишь вода была б — вода»! А если ее природа здесь не запасла? «Что бы вы, Александр Трифонович, — обращался я мысленно к поэту, — в этом случае могли написать, чем утешить солдата?»
Но воду надо было изыскать, двигаться без нее хуже, чем без хлеба.
Это было возложено на 32-ю инженерно-саперную бригаду полковника И. Т. Пархомчука и специальные части полевого водоснабжения. Начальник инженерной службы армии полковник В. Ф. Тимошенко — молодой, энергичный, инициативный офицер — все время находился в районах организации пунктов водоснабжения. Санитарный контроль за состоянием этих пунктов и окружающей их местностью осуществлялся через специальный медицинский пункт.
В конечном счете всеми предпринятыми усилиями неимоверные трудности снабжения войск водой были в основном [28] преодолены. Водная система обеспечения марша включала основные и промежуточные пункты, а в отдельных местах также резервы воды в емкостях на автотранспорте. Основные водные пункты создавались в 2–3 километрах от главного маршрута с дистанциями 30–35 километров, то есть в суточном переходе друг от друга; промежуточные — в два раза чаще. Суточный дебит воды на основных пунктах равнялся 100–150, на промежуточных — 35–50 кубическим метрам из расчета на 7–8 тысяч человек.
В архивных документах сохранилось описание одного из пунктов водоснабжения нашей армии в районе Гарлийн-Худу. Здесь был естественный источник с суточным дебитом 31 кубометр, отрыто 6 колодцев, установлены два ленточных водоприемника. Кроме того, было развернуто 6 резиновых резервуаров емкостью по 6 тысяч литров. Общий суточный дебит пункта составлял 100–150 кубических метров.
Примерно так же выглядели и другие основные пункты водоснабжения.
На каждой такой точке была организована комендантская служба, обеспеченная необходимым транспортом, средствами связи и санитарным контролем.
Был разработан строгий порядок получения воды в установленных нормах: в сутки 6 литров на человека (кроме заправки кухонь), до 50 литров на лошадь и до 20 литров на машину. Нужно сказать, что это очень скромная норма. Она значительно ниже самой бедной общепринятой (25–30 литров на человека в сутки).
Была эта вода не той холодной, о которой так красочно сказал поэт, но все-таки водой. На протяжении всех 12–13 дней марша войска армии ею обеспечивались. В отдельных местах, правда, незначительные перебои случались, но лишь в первое время, да и то из-за нарушения графика движения войск. Так что, как тогда отметил Военный совет, с этой задачей инженерная и медицинская службы справились хорошо.
Первыми начали марш части 5-го гвардейского стрелкового корпуса в знаменательный день — 22 июня. На примере этого соединения мы сразу же убедились, что в подготовке к маршу не все было отработано, и это породило нарушения дисциплины марша и другие недостатки. Так, отмечалось превышение в отдельных частях установленной суточной нормы перехода, что вносило помехи в водоснабжение войск. В 52-м гвардейском стрелковом полку майора Савичева обнаружились просчеты в материальном обеспечении марша. [29]
В связи с этим оперативно были приняты дополнительные меры по организации марша в 94-м и 113-м стрелковых корпусах, усилен контроль за соблюдением дисциплины передвижения. Удалось добиться, что в дальнейшем ни одна дивизия, ни один полк графика марша не нарушали. Однако трудности то и дело возникали.
Во второй половине дня 27 июня я пристроился к 3-му батальону 940-го стрелкового полка и уже вскоре заметил, что настроение у бойцов далеко не бодрое. Но никто из них не говорил о причинах этого. Пришлось спросить ближайшего в колонне командира взвода.
— Они голодны, от этого веселым не будешь, — откровенно ответил лейтенант.
Оказалось, кухни к обеду доставили еле теплый суп, а второго у бойцов вообще не было. Это меня очень встревожило. Подъехал к командиру полка полковнику И. В. Арзамасцеву. Мокрый от пота, уставший, он шагал впереди полковой колонны, Но мне в тот момент было не до сочувствия к нему.
— Как это вы довели полк до такого состояния?
Арзамасцев не стал оправдываться, с досадой доложил:
— Проворонил, а разобраться в причинах срыва обеда времени не было...
Я хорошо знал полковника, не раз видел его в сложной боевой обстановке — при форсировании Немана в октябре 1944 года, во время штурма Кенигсберга, при отражении мощного контрудара фашистов западнее этого города в 1945 году. В моих глазах это был не только опытный, правдивый, но и заботливый командир. Но истина всего дороже, и я довольно жестко оценил промах командира полка.
Арзамасцев, видя мое сильное огорчение, стал заверять, что в течение ночи он наведет порядок в работе своих тыловиков, а на первом же привале прикажет накормить воинов пайком из неприкосновенного запаса. Я решил, однако, до конца выяснить, как у такого опытного офицера вообще мог произойти столь досадный случай.
— Передайте командование колонной начальнику штаба, а пока мы вместе разберемся в причине ЧП, — предложил я Арзамасцеву. — Отойдем в сторону.
С первых же слов беседы стало ясно, что служба тыла полка не справляется с материальным обеспечением марша. Обстановка осложнилась тем, что заместитель командира полка по материальному обеспечению не выдержал напряжения и жары и вышел из строя. Транспорт полка, в основном лошади и повозки, уже на третий день марша перестал [30] справляться с перевозками. Но дело свелось не только к этому.
Еще в Восточной Пруссии, после разгрома немецко-фашистских войск, мы укомплектовали полки крепкими на вид немецкими лошадями, заменив ими тех, какие у нас тогда были. Проверяя сейчас подготовку войск к маршу, мы радовались, что в полках имеются такие мощные, хорошо упитанные лошади, но не учли, что они нуждаются в больших нормах овса и комбикорма. За ними требовалось везти большое количество фуража. Но самое главное заключалось в том, что эти лошади больше, чем люди, не были приспособлены к монгольскому климату. При незначительной перегрузке, без повязки на голове, они выходили из строя от солнечного удара. Этим лошадям, кроме того, требовались и более продолжительный отдых, и большая норма воды.
Так вместе с Арзамасцевым мы пришли к выводу, что работу конного транспорта нужно быстрее скорректировать. Делать два рейса при суточном переходе войск лошади не могли. Стали понятны причины недостатков и в 52-м гвардейском полку, упомянутых мною выше. Чем дальше, тем больше на марше выявлялось, что с лошадьми мы крепко просчитались. Воспользоваться подножным кормом наши битюги не могли: трава в безбрежной зеленой степи, раскинувшейся перед нами, оказалась для них очень жесткой, непригодной. С сожалением мы вспоминали своих невзрачных на вид коняг, с которыми расстались в Восточной Пруссии.
Автотранспорт также показал свои слабости в эти дни. Под солнцем песчаный грунт очень накалялся, и из строя часто выходила авторезина, тем более что работать приходилось с большой перегрузкой. Требовалась лучшая организация работы как самого автотранспорта, так и ремонтной службы.
Трудно было с топливом для приготовления пищи. В монгольской степи не раздобудешь ни одного полена дров. Уголь и дрова приходилось везти вместе с кухней. Поэтому дрова здесь ценились наравне с продуктами. В степи подбирали все, что только может гореть, использовали тряпки, пропитанные мазутом.
Вот о чем мы говорили с командиром 940-го стрелкового полка более трех часов. В тылах полка были обнаружены и другие недостатки, которые Арзамасцев мог устранить сам. Для меня, однако, стало ясно, что в очень сложных условиях марша полку не все под силу. Нужна помощь армейского и дивизионного транспорта, необходимо усилить некоторые звенья тыла полка личным составом. Арзамасцев все [31] это время был со мной. Он слышал мой телефонный разговор с промежуточных узлов связи с управлением тыла армии о том, чтобы срочно подвозились дрова и продовольствие на рубежи полков первого эшелона, восстанавливался израсходованный паек НЗ.
Позднее офицеры управления армии проверили и доложили, что на первом же привале личный состав 940-го полка подкрепился пайком НЗ и что настроение у воинов пришло в норму.
Но доклад командира взвода о том, что его солдаты шагали голодные, в моей душе оставил горький осадок, и я вспоминал это неприятное событие еще не раз после того, как уехал из полка.
Полковнику Арзамасцеву было сделано серьезное внушение, и он извлек из этого полезный урок. Мнение о нем, как о правдивом, принципиальном офицере подтвердилось для меня и в мирные дни нашей совместной службы в Порт-Артуре.
Из расположения 940-го полка я выехал поздно вечером и прибыл на наш временный командный пункт, когда уже совсем стемнело.
Как всегда, в это время подводились итоги дня. У автобуса командующего армией уже собрались генералы М. И. Симиновский, Ю. П. Бажанов, А, В. Цинченко. Из обмена информацией выяснилось, что у артиллеристов и танкистов питание и водоснабжение было организовано лучше, но острее проявляется проблема с автотранспортом — слишком много машин выходит из строя, главным образом из-за резины.
В своем сообщении по итогам дня я сосредоточился на двух вопросах — на организации питания личного состава и положении с конным транспортом. Насчет лошадей я, видимо, говорил так обстоятельно и эмоционально, что генерал Людников в шутливой форме спросил, где я проходил ветеринарную подготовку.
Сам командарм проверил на марше полки 124-й стрелковой дивизии, где встретился с теми же недостатками, но кроме них с тревогой отметил опасность доселе незнакомой нашим бойцам беды — солнечных ударов. Он рассказал о полезном опыте полков этой дивизии, а также 1136-го стрелкового полка 338-й стрелковой дивизии. Для подготовки места отдыха личного состава во время марша в этих полках заранее высылались вперед команды с палатками. К приходу полков на место под тенью палаток земля несколько [32] охлаждалась, создавалась сносная температура и можно было не только сесть, но и лечь не обжигаясь.
Пока подводили итоги дня, все мы не раз прикладывались к стаканам чая. Повар столовой принес большой термос, но вскоре с виноватым видом доложил, что весь чай израсходован. Мы переглянулись и без слов решили, что и нам самим надо привыкать к новой обстановке, соблюдать питьевой режим.
Все разошлись по своим делам. У автобуса остались командующий, я и начальник оперативного отдела штаба генерал-майор Б. М. Сафонов, чтобы наметить главные положения директивы Военного совета армии о ходе марша. К утру она должна была дойти до войск. Военный совет в ней высказал большое беспокойство о состоянии частей на марше и потребовал от командиров и начальников политических отделов корпусов и дивизий принять безотлагательные меры по значительному усилению питания личного состава и снабжению его водой.
На следующий день я побывал в полках 221-й стрелковой дивизии 94-го стрелкового корпуса. И там марш проходил не без недостатков, но командование дивизии, ориентированное директивой, преодолевало их с лучшими результатами.
Отмечу, что как раз в этот момент нам с командармом было разрешено ввести членов Военного совета, начальника политотдела армии и командующих родами войск в курс предстоящей боевой задачи армии с началом военных действий. Это сразу же расширило рамки всей нашей работы.
В ходе марша командующий и штаб армии отрабатывали с командирами корпусов и их штабами вопросы управления и взаимодействия войск с учетом боевой задачи. Я же вместе с политотделом армии переключился на организацию партийно-политической работы на марше с таким расчетом, чтобы ее результаты сразу же сказались на выполнении предстоящей боевой задачи.
Мы находили время ежедневно подводить итоги марша в полках и дивизиях. Генералов и офицеров из корпусов и дивизий не отрывали от войск ни на один час. Вся работа и все вопросы с ними решались на месте — в частях и соединениях.
Командиры и политработники, имеющие большой боевой опыт, сравнительно быстро приспособились к работе 6 личным составом на марше, привлекая к ней партийный и комсомольский актив. Подведение ее итогов проводилось в полках при активном участии политаппарата дивизий, а в [33] подразделениях — полковых политработников. Ежедневно на больших привалах и во время дневных перерывов проводились беседы и политинформации по вопросам внешней и внутренней политики нашей страны, на темы о политической бдительности и дисциплине марша.
От тех дней у меня сохранился блокнот с короткими, торопливыми записями моих наблюдений во время пребывания в частях 192-й стрелковой дивизии. Пожелтевшие странички блокнота словно впитали в себя солдатский пот, густую степную пыль, безжалостный жар июльского солнца. Приведу некоторые из записей:
«Колонны проходят довольно организованно. Пехота получает пыль только свою. Она увеличивается вместе о наступлением усталости воинов. Замечаю, как старшина, замыкая ротную колонну, обращается к воинам:
— Орлы! Повыше поднимайте ваши крылья, не пылите!»
«Нужно срочно изучить перераспределение воды. Возможность и необходимость такая есть».
«Во время солнцепека скатка шинели является основным виновником тепловых ударов. Где есть возможность, шинели уставших воинов необходимо брать на повозки».
«Из резерва Военного совета выделить для редакции «Сын Родины» легковую машину. Газету доставлять в полки».
«Сделать дополнительную проверку и обеспечить все части пайком неприкосновенного запаса».
«Колонны артиллерийских частей вести на 50–100 метров поодаль друг от друга и от пехоты. Пыль».
С каждым днем личный состав все больше втягивался в эту изнурительную солдатскую работу — пешее движение по жарким монгольским степям. Большинство старослужащих и молодых воинов успешно преодолевали невероятно трудные километры. Каждый солдат, каждый сержант, офицер знал, что так нужно, что этого требует Родина. Но все же от издержек многодневного перехода уйти было нельзя. По-прежнему наблюдалось большое количество потертостей ног. Стеклянные фляги у солдат часто бились, и это мешало нормальному обеспечению водой уставших воинов. Когда марш перевалил уже за две трети пути, примерно на 9–11-й день, жара еще больше усилилась, а вместе с этим возросло количество тепловых и солнечных ударов. Пришлось еще больше сократить дневное время марша и уменьшить подвоз грузов днем, в том числе и боеприпасов. [34]
Мне особенно запомнились эти трудные дни на подступах к Тамсаг-Булаку. Стояла нестерпимая жара. Мелкая песчаная пыль лезла в рот и нос, во все поры разгоряченного тела. Воины изнемогали от жажды. На их загоревших и запыленных лицах лежала печать сильной усталости.
В эту тяжкую пору я часто наблюдал проявление товарищеской взаимопомощи, когда более крепкие и закаленные несли винтовку или автомат, скатку шинели или саперную лопату своих ослабевших однополчан. Опытные воины, преисполненные чувства долга и солдатской дружбы, первыми приходили на помощь своим товарищам. А молодые воины соглашались передать свою винтовку или скатку соседу по колонне только в самых крайних случаях.
Вот как вспоминает об этом труднейшем марше солдат-бронебойщик 1-го батальона 45-го гвардейского стрелкового полка Хамит Салихов, после войны ставший журналистом:
«Выступили мы в исторический день — 24 июня 1945 года, в день, когда в Москве начался Парад Победы.
...Бескрайняя ровная желтая степь — ни жилья, ни кустика. О воде говорить нечего. А солнце палит. Жара 32–35 градусов. Хоть и трудно, до обеда еще удается идти в строю. Затем солнечные удары выводят из строя солдат. Переходим на ночные марши: ночью движемся, днем отдыхаем. Утром останавливаемся, развертываем палатки, моментально засыпаем. Затем, когда песок настолько накаляется, что сон уже не сон, а полубред, — мучаемся целый день. К вечеру воздух охлаждается и мы засыпаем мертвым сном. Но раздается команда «Подъем!». Ужинаем — и опять в путь. Еще и на ходу дремлем. Кого-то сон уводит из строя в сторону. Его поддерживают и будят...
Все время мечтаем о глотке воды. Вдали видится большое озеро: можно не только напиться, но и искупаться. Идем час, другой, но озеро не приближается. Лишь через полдня доходим до цели. Но озеро оказывается фальшивым, в нем нет воды — соль блестит, как вода...
Позади — город Тамсаг-Булак. Наконец в один из июльских дней пришли в назначенное место. Даже озеро есть, но оно соленое. Поэтому наш палаточный городок мы назвали соленым лагерем...»
Таково свидетельство участника беспримерного марша. Салихов нес тогда со своим другом противотанковое ружье. Уж он-то знает, чего стоил каждому солдату этот марш!
Знали цену солдатскому поту и мы. Бывало, посмотришь на воинов, особенно на молодых, и защемит сердце, станет больно от их усталого и изнуренного вида. Чтобы должным [35] образом представить, мысленно охватить моральное и физическое напряжение всех сил, тяготы, выпавшие тогда на долю советского солдата, нужно было понять: это диктовалось одним кратким словом — «надо».
Часть из нас, командиров, с первых дней знали, для чего это надо. Другие все больше и больше догадывались и тоже начинали понимать, что все эти трудности только прелюдия к новым испытаниям.
Район Тамсаг-Булака — выжидательный для нашей армии — встречал нас дыханием более свежего ветра. Сказывалось то, что где-то вблизи, на левом фланге, притаились озера, текла знаменитая река Халхин-Гол. Впереди лежала центральная часть Большого Хингана. Видно, оттуда, с каменных круч, долетала до уставших воинов эта прохлада.
Свой первый экзамен — изнурительный марш — войска 39-й армии выдержали. Отсюда, из тамсаг-булакского выступа, к перевалам Большого Хингана предстоял путь только с боями.
А дни по-прежнему стояли жаркие, дни, предвещавшие грозу. [36]
