Книга французского китаеведа Марселя ГРАНЕ "Китайская мысль от Конфуция до Лаоцзы" (pdf)
Эта книга меня поразила не столько содержанием, сколько гением автора, который основываясь на довольно фрагментарных источниках и неполных данных (он умер в 1940 году, когда еще многие открытия в истории китайской культуры не были сделаны) сумел интуитивно дойти до и выразить многие вещи, которых я до сих пор не мог не то что сформулировать словами, но даже и оформить мысленно. Вечная слава РАЗУМУ !
Аннотация на книгу Китайская мысль от Конфуция до Лаоцзы/ Марсель Гране; [пер.с фр.В.Б. Иорданского]. - М.: Алгоритм, 2008. - 528 с.
В книге Марселя Гранте (1884-1940) дан тонкий анализ китайской философии и культуры в целом. Автор рассматривает китайскую мысль в тесной связи с бытом, образом жизни, обрядово-ритуальной практикой, с искусством обустройства окружающего мира, со специфически толкуемым и охватывающим все стороны жизни этикетом.
В книге дается оригинальная характеристика классических школ китайской философии, взглядов наиболее известных мыслителей (прежде всего Конфуция и Лаоцзы).
цитата из Заключения
От своих мудрецов китайцы требуют не идей – и еще меньше догм, - а подходящих для медитации тем. Не важно, помещают ли они учителя, будящего игру их мысли, среди даосов или учеников Конфуция. Не важно и то, направлены ли способы, призванные подготовить освобождение духа, на создание впечатления безусловной самостоятельности или чувства суверенности человеческого достоинства. Ведь нет различия ни в подлинной цели обучения, ни даже в духе этих способов. Речь постоянно идет о воспитании существа в целом. Оно всегда вдохновляется жаждой освобождения и освящеается в духе свободы, даже если эти способы нацелены на достижение святости или мудрости, даже если все совершается с помощью освящающих забав или облагораживающих обрядов. Дух примирения продолжает царить и электризм остается правилом в даосизме и конфуцианстве, даже когда они вырождаются в правоверие, когда кастовые или секстанские интересы вроде бы подталкивают к доктринальному ригоризму. Идеалом для каждого из лагерей остается совершенная мудрость. Общим идеалом является познание или, точнее, власть над самим собой, хотя бы предлагаемая мудрость больше походила у конфуцианцев на стоицизм, почти полностью лишенный религиозности, а у даосов в большей мере - на эпикурейство, правда практически не интересующееся наукой. Это власть над самим собой и даваемое ею знание самого себя и мироздания, ведь вселинная едина, достигается освобождением от желаний и страстей. В результате возникает пламенное чувство могущества. Почувствовав, что подчинили себя собственной воле, конфуцианский мудрец и даосский святой думают, что обрели самодостаточную для них власть над вселенной. Её принцип – в способах обрядности, совершаемых от всего сердца, или в празднествах, которым отдаются от всей души. При этом не важно, заимствуются ли обрядовые образцы у общества или темы празднеств у природы; и настаивать в спорах на преимуществе природного или социального – не существенно. При облагораживающем или очищающем обучении важна внутренняя и всеобъемлющая работа по преодолению зависимости от собственных желаний. Ценна единственно свободная устремленность к чистому могуществу, причем не существенно, признаются ли эти желание искусственными или естественными, мечтают ли о возвращении к природе или прославляют цивилизацию, причисляют ли себя к даосскому преклонению перед природой или к конфуцианскому гуманизму. Ожидается, что святость или мудрость, полное освобождение снизойдут в результате глубоко серьезной игры, игры совершенно чистой. Это не может случиться под воздействием внешнего, даже просто догматического давления.
Китайцы покорили своей письменностью, своими искусствами, своими нравами весь Дальний Восток. И в наши дни по всему Дальнему Востоку ни один народ, будь он горд новообретенным могуществом или переживай упадок, не решился бы отрекаться от китайской цивилизации. Какой бы блеск ни окружал Запад благодаря достижениям экспериментального знания, её престиж не затронут, хотя Китай и утратил превосходство, которое вплоть до Возрождения сохранял над европейскими странами по многим техническим вопросам. – Как бы ни было некогда велико превосходство Китая над всем Дальним Востоком в технической области, китайский престиж не объясняется ни им, ни даже мощью императорского Китая. Этот долговременный престиж имеет иные основания. Обитатели Дальнего Востока стремятся сохранить одно своё заимствование у китайской цивилизации, а именно определенную форму жизненного согласия – мудрость. Нравственный авторитет Китая начинает устанавливаться в момент, когда, сплотившись в границах единной империи, он способен далеко распространять своё влияние. И тогда же начинает казаться, что китайцы избрали именно этот момент, для того, чтобы примириться с архаизаторским конформизмом как правилом жизни и готовы полностью довериться мудрости древних, при том что их собственная философская мысль совершенно замирает с той минуты, как складываются две дополняющие друг друга формы ортодоксии. Китайская цивилизация выглядит достигшей зрелости. Однако же, пытаясь описать эту систему поведения, представлений, символов, которые вроде бы определяют эту цивилизацию в тот момент, когда она, может быть, готовилась на долгие столетия покорить огромную массу людей, мы обязаны сказать, в чем же заключался признанный за ней нравственный авторитет. Задача непосильная, если не отметить, сколь самонадеянна любая попытка определить дух китайских нравов. В китайском случае более, чем в каком-либо другом, должно жестко следовать правилу в силу которого история действительсности проходит первой, перед историей идей, а ту пропускает вперед история литературы. Однако же стоит подойти к китайской действительности хотя бы с некоторым критическим настроением и хотя бы чуть-чуть критически настроенным воображением, как обнаруживается, что все то, что Китай вроде бы решил сказать о себе, не более чем литература… Несомненно, правоверие да и конформизм служат нации, как и отдельному человеку, прикрытием внутренней жизни… Под покровом литературных приувеличений остается скрыто всё, что образует живое основание китайской цивилизации, - её техническая мысль, её фольклор… Все те, кто способны оттолкнуть эти льстивые комментарии древних благожелательных комментариев, несомненно разыграли бы скверную шутку, если бы позволили себе опуститься до сравнения этих выдержанных в официальном духе толкований с рекламой, которая ничего не скрывает, кроме секретов производства… Любая цивилизация нуждается в доле бессознательности, имеет право на своего рода стыдливость… Так или иначе,остается фактом, что не прибегая к взлому, невозможно проникнуть в истинную жизнь Китая. Шанс натолкнуться на хороший прием для человека нескромного ничтожен, и очень редки случаи удачи, возможности всё ясно разглядеть. – Если же всё-таки надо в заключение указать наиболее характерные черты китайской цивилизации, то наименее неосторожным подходом был бы показ её отрицательной стороны. Уже в силу этого я хочу предложить подход, который, может быть, хотя бы для западного читателя, представит некоторый интерес с тем, чтобы не определить, но показать место самой крупной и самой длительной из известных цивилизаций. Настаивая на том обстоятельстве, что китайцы добровольно не переносят никакого, даже чисто догматического принуждения, я ограничусь тем, что охарактеризую дух китайских нравов выражением: ни Бога, ни Закона.
Часто можно слышать утверждения, что китайцы не знали религии, а иной раз и учили, что, строго говоря, у них не было и мифологии. Правда же заключается в том, что в Китае ни религия, ни тем более право не составляли отдельного направления общественной деятельности. Если при рассмотрении китайской цивилизации нет намерения помещать факты в рамки, которые для другой цивилизации выглядели бы приемлемыми, то тогда не следует посвящать религии отдельной главы. В китайской жизни чувство сакрального играет большую роль, однако предметами поклонения отнюдь не являются боги в строгом смысле этого слова. Всевышний, это ученое творение политической мифологии, существует только в литературе. Этот воспеваемый придворными династический покровитель никогда не должен был пользоваться авторитетом среди «простых людей», как об этом, похоже, свидетельствует провал теократической пропаганды Моцзы. Ни малейшего почтения ему не оказывают ни конфуцианцы, ни даосы. Для них единственно священны мудрецы и святые. В глазах же народа такими были волшебники, созидатели, вожди. Китайская мифология — мифология героическая. Если историкам удалось без большого труда изобразить героев древних преданий просто великими людьми, то дело в том, что они никогда не обладали отличающим богов величием. История школьного преподавателя, которого крестьяне хотели превратить в своего бога почвы, характерна: боги не мыслятся как чуждые человеку, как обладающие иной, чем у него, сущностью. Вселенная едина. Китайцы лишены какой-либо склонности к спиритуализму. В народных верованиях с трудом находят следы непоследовательного анимизма. Верят в призраки, в духи умерших, в мстительных демонов, в разного рода домовых: иногда они в состоянии внушить ужас, но несколько заклинаний от них избавляют, и с того мгновения они вновь не более чем сюжеты забавных историй. Всем мудрецам присуще полное, скорее шутливое, чем агрессивное неверие. Добродушие рассказываемых ими историй подтверждает, что все они выросли на крестьянской почве. Боги отнюдь не занимают людские мысли: круг последователей у каждого узок, существование ограничено одной местностью, от времени до времени — миновал праздник и Бога нет. Не существует никакого организованного духовенства, у богов нет опоры, они не обладают превосходством. Кроме того, слишком погрязшие в конкретных делах, слишком странные, они еще и лишены собственного характера. И ни малейшей склонности к персонализму, как, впрочем, и к спиритуализму, на самом деле не отмечается ни у одного мудреца. Если что-то еще и остается от магического реализма в ученой мысли, то легко оборачивается агностицизмом или позитивизмом. Первоначально избегают упоминать чудеса или необычайные существа, хотя бы только для того, чтобы не вызвать их к жизни, позднее даже сама мысль, что такое может случиться, сразу же изгоняется из ума. Китайцы не стремятся удалить из своего сознания представление о сакральном, сохраняя по отношению к нему отношение дружеской фамильярности. Отсюда ощущение его присутствия, ощущение хотя и беглое, хотя и непостоянное, но глубокое. Это отмечаемое время от времени присутствие сакрального, конечно, благоприятствует определенному мистицизму, облегчая и известное художественное (или политическое) использование фольклорных суеверий. Конфуция иногда посещал семейный гений, даосы мгновениями проникали во внутреннюю жизнь Дао; но и Дао отнюдь не осмысляется как некая потустронняя действительность, да и семейный дух Конфуция всего лишь исторический персонаж: он представляет внеличностную традицию мудрости, тогда как Дао — это внеличностное начало любой святости. Конфуцианцы никогда не позволяют, чтобы что-то личное просочилось в их молитву. Охваченные экстазом даосы всего лишь повторяют стандартный образец молитвенного слова. За исключением Моцзы, если допустить, что этот проповедник верил в собственную риторику, в древности не существовало мудреца-китайца, которому бы вздумалось обосновывать под страхом небесного наказания правило общественного поведения. Изгнанные в лишенные реальности время и пространство, отстраненные от людей, но так и не обретшие подлинного величия, нейтрализованные культом, при том что так и не появились священнослужители, которые бы их возвеличивали, божества, слишком случайные или слишком близкие и чаще всего появляющиеся не ко времени, совершенно не вызывают достаточно волнующего представления о сакральном, чтобы кто-то попробовал превратить их в основание морали или мудрости. Китайская мудрость совершенно независима и истинно человечна. Она ничем не обязана идее Бога.
У китайцев нет ни малейшей склонности к абстрактным символам. В пространстве и времени они видят лишь совокупность событий и местностей. Порядок во вселенной устанавливается взаимозависимостями, солидарностями. Никто не думает, что человек будто бы способен образовать в природе свое царство или же что дух отличен от материи. Никто не противопоставляет человеческое и природное и прежде всего не думает их сталкивать, как сталкиваются свобода и предопределенность. Когда даосы восхваляют возвращение к природе, они нападают на цивилизацию, считая ее противоречащей одновременно истинному человеческому порядку и счастливому в своем блаженстве обществу, которое еще не изуродовали ложные предрассудки: их индивидуализм отнюдь не такой, чтобы резко противопоставлять общественное природному. Между даосским идеалом святости и конфуцианским идеалом облагораживания различие, как я уже говорил, несущественно. Оно отличает игру от обряда, при том что ни с одной, ни с другой стороны никто бы не согласился отрицать родство игр и обрядов. Ведь предполагается, что игры наделены действенностью обрядов, и не возникает даже мысли о том, чтобы лишить обряды их игровой значимости: обряды требуют искренности, игры — правил или, во всяком случае, образцов. Даосы настаивают на важности самостоятельности, конфуцианцы на значимости иерархии; но идеал, к которому они стремятся — Золотой век, Царство мудрости, — всегда остается идеалом доброго согласия между людьми, доброго согласия людей и природы. Это согласие между вещами и людьми — в гибком порядке взаимозависимостей или солидарностей, который никогда не смог бы основываться на безоговорочных предписаниях — законах. Слишком могущественны престиж конкретности, ощущение событийного, людской порядок и природный выглядят слишком тесно связанными для того, чтобы принцип любого порядка мог быть наделен признаками обязанности или необходимости. Ни в природе, ни в мышлении не обнаруживаются подлинные противоположности, а лишь исключительно внешние противостояния, обусловленные простыми различиями в положении. Вот почему природолюбивая аскеза даосов не предусматривает ни формальных противопоказаний, ни формальных указаний. Вот почему конфуцианский этикет не содержит ни обязательных предписаний, ни жестких табу. Раз уж все зависит от соответствий, все дело только в условностях. Вселенная едина, и закон, абстрактное, безоговорочное исключены как из общества, так и из природы. Отсюда упорная ненависть, окружавшая легистов и софистов. Отсюда же презрение ко всему тому, что предполагало бы однообразие, ко всему тому, что позволяло бы любую форму, будь то индукция или дедукция, обязывающего рассуждения или расчета, ко всему, что пыталось бы внести в дела управления мыслями, вещами и людьми что-то механическое или количественное. Существует стремление сохранить во всех понятиях, даже в понятии числа, даже в понятии судьбы, нечто конкретное, неопределенное, оставляющее возможность игры. Даже в представлении о правиле хотят видеть лишь представление об образце. Китайское понимание порядка во всех своих проявлениях исключает мысль о законе.
Любят поговорить о стадном инстинкте китайцев. Любят приписывать им также анархические наклонности. На самом деле их артельный дух и их индивидуализм — чисто деревенские качества. Простое и безыскусственное чувство доброго согласия питает у них представление о существующем порядке. Провал легистов, сопряженные успехи даосов и конфуцианства это доказывают: ранимое административным вмешательством, эгалитаристским принуждением, абстрактными регламентациями.и законодательными установлениями', это чувство основывается, хотя и в разной степени в зависимости от человека, но, по существу, в равной степени на своеобразной страстной увлеченности самостоятельностью и не менее живой потребности в товариществе и дружбе. Государство, догмы, законы бессильны в том, что касается порядка. Ведь порядок осмысляется как проявление мира, который не могут установить абстрактные нормы покорности и навязать абстрактные формы мышления. Для повсеместного установления этого мира необходима склонность к примирению, которого требует острое чувство ныне признаваемых условностей, стихийной солидарности, свободно принятых иерархий. Китайская логика — отнюдь не жесткая логика субординации, но гибкая логика иерархии: в идее порядка следовало сберечь все, что было в нем конкретного, от тех образов и переживаний, из которых оно выросло. Наделяют ли ее в качестве символа Дао, в котором видят начало любой самостоятельности и любой гармонии, или же ее наделяют в качестве символа Ли, в котором видят начало любой иерархии или справедливого распределения, мысль о порядке всегда заключает в себе — пусть в утонченном и все же еще очень близком к своей деревенской первооснове виде — чувство, что понимать и договариваться и означает творить мир ъ себе и вокруг себя. Из этого чувства проистекает вся китайская мудрость. Несущественны более или менее мистические или позитивистские, более или менее натурфилософские или гуманистические оттенки их вдохновения, но у всех школ обнаруживается выраженное в конкретных и в силу этого тем более действенных символах убеждение, что принцип доброго согласия в мироздании совпадает с принципом всемирной умопостигаемости. Любое знание, любая власть проистекают от Ли или Дао. Любой вождь должен быть мудрецом или святым. Любой авторитет основывается на разуме.
