| [ 6 ] Основные реалии |
|---|
Внешний вид китайца определялся конфуцианской традицией, приравнивавшей костюм к «храму в миниатюре». Поэтому, как и везде, костюм каждой общественной прослойки был строго определен и нередко регламентировался законом, а еще чаще – обычаем. (У нас, как и в Европе, эта традиция исчезла лишь в последние 20-30 лет, но сохранилась в пословицах: «По одежке протягивай ножки», «По одежде встречают» и т.п.). Поскольку храм должен быть завершен сверху донизу, считалось совершенно неприличным появиться на людях без головного убора. Все эти уборы были рассчитаны на традиционную мужскую прическу: отпущенные на всю длину волосы завязывались узлом на макушке (стриглись китайцы только по случаю траура, а распустить волосы при всех могли лишь колдуны во время обряда). В древности головные уборы были довольно вычурны и держались на шпильке, продетой через узел волос, или на завязках под подбородком. Династия Тан упразднила все эти уборы, сохранив лишь один – простонародный головной платок, завязываемый двумя шнурками спереди, перед узлом, и двумя длинными концами («ножками») сзади. От этого платка произошли все средневековые китайские головные уборы, но чиновничьи шапки при этом пропитывались лаком и поэтому были твердыми, а их «ножки» при Сунах превратились в длинный декоративный горизонтальный прут, а при Минах, наоборот, — в подобие короткой толстой подушечки.
Нередко власти предписывали, что именно должны носить на головах их подданные. Так, династия Мин обязала простонародье носить круглые шапочки из 6 клиньев, похожие на тюбетейки, но высокие (у хуацяо они кое-где сохранились до сих пор). Маньчжуры, завоевав Китай в XVII в., заставили своих новых подданных под страхом смерти носить маньчжурскую прическу: выбривать голову спереди, а сзади заплетать волосы в длинную тощую косу. Такая коса была очень удобна – но не для ее носителя, а лишь для посторонних: схватив за нее, легче было ударить человека лбом о стену, придерживать голову при ее отсечении, преступников связывали попарно за косы и т.п. Сами китайцы ненавидели навязанную им прическу, и все антиманьчжурские восстания начитались с того, что их участники в знак разрыва с властью захватчиков отрезали себе косы.
Главной частью костюма был халат, схваченный широким поясом и застегнутый непременно направо (левозапашная одежда считалась признаком варваров) на 1-2 пуговицы возле шеи; под него надевался второй, более тонкий халат в качестве рубахи. При Минах и Цинах на грудь и спину чиновничьего халата нашивали большие квадраты с изображением определенной птицы (у штатских) или зверя (у военных) – знаки различия чиновничьих рангов. Нижней одеждой в древности служили широкие подобия юбок; в эпоху Шести Династий под влиянием кочевников на смену юбкам пришли широкие штаны, которые, однако, представители верхов прятали под длинными, достигающими земли полами верхней одежды. Карманы появились довольно поздно: в древности их заменяла сетка, привешенная сзади к поясу, или широкие рукава халатов, а при Танах – мешочки, привешенные к бляхам на поясе.
Предметом особой заботы знатных людей были длинные, тщательно отполированные ногти, показывавшие, что их обладатель ничего не делает своими руками, — длина их могла достигать полуметра и даже больше. Сохранность таких ногтей обеспечивали особые футлярчики. Другим символом свободы от физического труда были рукава халатов, полностью скрывающие руки, — например, в чиновничьей форме эпохи Мин.
Обувь еще в эпоху Тан была одинаковой у мужчин и у женщин, но в эпоху Сун распространился обычай бинтования ног у девочек от 3 до 12 лет: стянутая тугими бинтами, нога, достигшая лишь 10 см в длину, переставала расти и искривлялась в форме полумесяца. Бинтование, естественно, вызывало сильнейшие боли, а идеалом были такие ножки, на которых женщина (из богатой семьи, естественно) вообще не могла ходить – ее должны были носить на закорках служанки. Тем не менее женщина с нормальными ногами была предметом насмешек, а некоторым низшим кастам, как недостойным такой чести, бинтование было даже запрещено. Характерно, что этот противоестественный обычай распространился в века реформы и возрождения конфуцианства (во главе с упомянутым Чжу Си). Конфуцианцы же полагали, что женская фигура должна «блистать гармонией прямых линий», поэтому иногда бинтовались и груди. В XVIII – XIX вв. эти обычаи стали вызывать все больший протест, но лишь Синьхайская революция с ними покончила.
Китайская система имен мало напоминает нашу. Поскольку семья считалась важнее отдельного человека, фамилия у китайцев ставится впереди имени. На всю миллиардную страну насчитывается лишь несколько тысяч фамилий, причем пять самых распространенных (Ли, Лю, Ван, Чжан и Чжао) охватывают едва ли не половину населения. Носители одинаковых фамилий считались потенциальными родственниками и поэтому не могли заключать между собой браки (когда-то на это требовалось особое разрешение императора, дававшееся на основании изучения родословных списков, но при маньчжурах эти списки были уничтожены). При рождении ребенку давали «детское», или «молочное», имя, сохранявшееся за ним до школы. Когда он поступал в школу, отец или чаще – учитель давал ему «большое», официальное имя, сохранявшееся до конца жизни и употреблявшееся в документах. Кроме того, уже юноша получал от родителей, учителей, а чаще всего – друзей «второе имя» (цзы), основанное на чертах уже определившегося характера и нередко почти вытеснявшее другие имена. (То же было у греков: одного из величайших философов античности отроду звали Аристокл, но его учитель Сократ дал ему новое имя – «Обширный», Платон, — и в дальнейшем даже он сам употреблял только это имя). Образованный человек имел еще и литературный псевдоним, а профессиональный литератор – даже два.
Единого списка имен, утративших первоначальное смысловое значение, как у нас, не существовало. Имена у китайцев всегда значимые и выбираются из обычного словарного запаса с учетом благозвучия и красоты иероглифического написания. Нередко такие имена заключают пожелания благополучия самому человеку, семье или государству, так что изучение имен, господствовавших в ту или иную эпоху, позволяет судить, о чем в ту пору больше всего мечтали китайцы. Впрочем, конечно, власти не могли не вмешиваться и тут: некоторые имена простому люду носить не разрешалось.
В китайской антропонимии (системе имен и фамилий) действовал целый ряд табу. Так, потомки не могли называть умершего предка по имени: вместо этого он получал еще одно, посмертное имя, которое и записывалось на поминальной табличке. Этот же принцип касался и императоров, для которых была выработана целая система посмертных имен. Под этими именами они и вошли в историю: У-ди – Воинственный Император, Вэнь-ди – Просвещенный Император, Тай-цзун – Великий Предок. Дэ-цзун – Добродетельный Предок и т.д. Если же император был запятнан злодействами или вообще был свергнут, он мог получить плохое посмертное имя (И-цзун – Жестокий Предок) или не получить его вообще. Только Цинь Ши-хуан пытался покончить с этой системой (ему было несносно, что подданные могут судить правителя), но победы не добился. При жизни же императора называли просто «нынешним Высочайшим». А при датировании документов по годам царствования употребляли не имя, а специально избранный девиз. Этот обычай сохранился до наших дней в Японии, где нынешнее царствование имеет девиз Хэйсэй – Мир и Правда.
Еще одно табу гласило, что иероглифы, входившие в имена императоров правящей династии, их родственников, названий их дворцов и пр., не могли употребляться ни в каком другом смысле: нарушение этого требования приравнивалось к оскорблению величества. Поэтому иероглифы, которым «повезло» попасть в имена императоров долго царствовавших династий, часто забывались. Впрочем, иногда этот запрет обходили, видоизменяя знак. Так, официальное имя Конфуция было Цю — «Холм», и если благочестивому человеку требовалось написать слово «холм» в другом смысле, он не дописывал этот иероглиф на одну черту: [1]
----------------------
[1] Подобным же образом некоторые иудейские и сектантские авторы обходят заповедь «Не произноси имени Господа, Бога твоего, всуе» — пропускают одну букву и пишут: «Б-г», «Г-подь».
Как уже говорилось, у китайцев и закон, и мораль охраняли большую патриархальную семью, главе которой принадлежала вся полнота власти над остальными членами – от взрослых сыновей до рабов (разве что право жизни и смерти власти постепенно отобрали в свою пользу). Долгом детей в такой семье была «сыновняя почтительность» (сяо) – одна из основных моральных категорий конфуцианства, сводившаяся к следующему: во всем повиноваться отцу, в течение трех лет после его смерти не менять установленных им порядков, а также заботиться, чтобы духи покойных предков получали положенные им жертвы. Поскольку такие жертвы могли приносить только потомки, отсутствие детей было худшим из видов сыновней непочтительности: отсюда допущение конкубината (института наложниц), практика усыновлений, довольно презрительное отношение к буддийским монахам и пр. Кроме того, долгом почтительного сына было сохранить в целости тело, доставшееся ему от отца и продолжающее его плоть; поэтому татуировка нравственно не одобрялась, а казнь через обезглавливание считалась не только более тяжкой (о чем уже говорилось), но и более позорной; по этой же причине с победой конфуцианства в Китае были отменены распространенные на всем Востоке (да и в самом Китае до II в. до н.э.) наказания членовредительством.
Члены семьи делились на несколько разрядов, формальным показателем которых служила категория траура, который другие члены семьи должны были носить по данному лицу. Высшим считался траур по отцу: чиновник в этом случае обязан был на три года оставить службу – с сохранением места и жалованья. Вообще, несмотря на уже не раз отмеченное нами государственничество китайского мировоззрения, сыновний долг считался выше даже долга перед государством. Так, сын не имел права доносить на отца или давать против него показания в суде, что бы тот ни совершил, зато часто разделял с ним наказание (по пословице: «когда разбивают гнездо, то и яйца в нем не остаются целы»). Известны случаи, когда сын предлагал себя на казнь взамен отца (нередко это кончалось помилованием обоих). Права первородства (примогенитуры) в императорскую эпоху не существовало: в обычной семье все сыновья имели равную долю в наследстве, а император мог назначить наследником престола любого из своих многочисленных сыновей, мать которого при этом автоматически становилась официальной императрицей.
Отношение к браку у китайцев было связано с религией меньше, чем у любого другого народа, кроме разве что вавилонян. Конечно, дело не обходилось без сверки гороскопов молодых людей, ритуального поклонения невесты табличкам духов предков семьи жениха и многих веселых обрядов, но главным при заключении брака было соглашение между главами обеих семей, основанное на чисто материальной сделке – брачном контракте. Отказ от уже заключенной сделки хотя и не был религиозным грехом, но влек за собой юридическую ответственность – как нарушение делового соглашения.
Формально мужу принадлежала патриархальная власть над женой, хотя на деле многое зависело от имущественных взаимоотношений супругов и от влиятельности их семей. Существовало 7 поводов, по которым муж мог дать жене развод: бесплодие (оно, впрочем, устанавливалось лишь в 50-летнем возрасте), супружеская неверность, непочтительность к родителям мужа, злословие, воровство, ревность, наконец, тяжелое заболевание, скрытое во время свадьбы. Впрочем, эти поводы не действовали во время траура, в случае, если жене некуда было уйти, а также, если муж разбогател именно благодаря этому браку. Кроме того, как муж, так и жена имели право на развод по взаимному согласию или в случае причинения ими серьезного вреда родственникам друг друга. Развод совершался простым соглашением семей, и лишь в случае крупных взаимных претензий в дело вмешивались власти.
Что касается любви, то, как и в других обществах, где решение о браке принимали не сами молодые, а их родители[2], считалось, что чувства приходят уже после свадьбы, да и литература изображала романтическую любовь мужчины не столько к жене, сколько к гетере. В Китае, как и в древней Греции, именно гетеры, часто бывшие казенными рабынями, были меньше скованы требованиями общественной нравственности и поэтому легче могли позволить себе быть развитыми личностями. Как и у эллинов, в представлении китайцев дружба (прежде всего мужская), основанная на интеллектуальной и духовной близости, стояла куда выше любви.
Мы упомянули о ревности. Дело в том, что муж мог иметь только одну законную жену, но ничто, кроме финансов, не мешало ему брать в дом наложниц — столько, сколько он мог содержать. Число наложниц увеличивало престиж семьи, поэтому высшие чиновники (а иногда даже их жены) заботились об увеличении гарема[3]. У императоров он мог насчитывать до нескольких тысяч женщин, разделенных на несколько рангов[4]. Наложница считалась свободным человеком (если ее брали из рабынь или гетер – «казенных певичек», то предварительно давали вольную), но занимала в семье место служанки, обязана была почтением к законной жене и не имела доли в наследстве, хотя ее сыновья и могли считаться равноправными с сыновьями от законной жены. Только император имел право свободно переводить женщин своего гарема из наложниц в императрицы и обратно. Не все жены, однако, мирились с таким положением и соглашались делить мужа с наложницами или гетерами, — это и была «ревность», караемая разводом.
Впрочем, в китайской литературе, особенно ближе к XIX веку, нередки протесты против такой практики.
Оба пола не были равноправны, и вдовец после окончания траура[5] имел право на второй законный брак, но жена, потерявшая мужа – и даже жениха, если она была сговорена по всем правилам, – могла быть взята другим мужчиной только в наложницы. Однако идеальным считался случай, когда вдова носила траур и соблюдала верность мужу всю оставшуюся жизнь. Такие «добродетельные вдовы» учитывались имперской статистикой, и их число, фиксировавшееся по областям и округам, видимо, влияло на карьеру чиновников, «добившихся» столь высокой нравственности в своей округе. Поэтому такие женщины могли рассчитывать на внимание со стороны властей, и на то, что после смерти возле их дома будет воздвигнута пайлоу – арка-пропилеи с мемориальной надписью.
---------------------
[2] Что далеко ходить за примерами? Пушкин, Евгений Онегин, 3, 18: «И, полно, Таня! В наши лета Мы не слыхали про любовь; А то бы согнала со света Меня покойница свекровь.» – «Да как же ты венчалась, няня?» – «Да так уж Бог велел…» и т.д.: Фонвизин, Бригадир, 5, 1: «Бригадирша. Да что нам до этого? Наше дело сыскать тебе невесту, а твое дело жениться. Ты уж не в свое дело и не вступайся. – Сын. Как, ma mere, я женюсь, и мне нужды нет до выбору невесты? – Бригадирша. И ведомо. А как отец твой женился? А как я за него замуж вышла? Мы друг о друге и слухом не слыхали. Я с ним до свадьбы отроду слова не говорила и начала уже мало-помалу заговаривать с ним недели две спустя после свадьбы». Подобное же можно найти у А.Н.Островского, И.Крянгэ, чуть ли не в каждой пьесе Мольера… да стоит ли продолжать? Вообще любовь (то, что мы называем этим словом сегодня) в Европе появилась лишь в эпоху рыцарства и тоже поначалу не имела никакого отношения к браку, ореол же вокруг нее создал лишь романтизм.
[3] Сатира на такие отношения – см., напр.: Лао Шэ. Записки о Кошачьем городе, 15.
[4] Неизбежной оборотной стороной гаремных порядков была вечная ожесточенная борьба между этими несчастными женщинами за милость мужа, а также могущество гаремных евнухов, которых император видел вокруг себя с рождения, привыкая ценить их как преданных слуг и смотреть на мир их глазами. По чисто физиологическим причинам евнухи вообще очень злобны, поэтому рост их влияния добавлял мрачных красок в палитру китайской политической жизни.
[5] Сроки траура: жена и наложницы по мужу – 3 года, муж по жене – 5 месяцев; по наложнице жена не носила траура вообще, а муж – лишь в том случае, если она родила ему сына.
Китайскую систему питания у нас обычно представляют себе упрощенно: либо как «один рис», либо по тем блюдам (в основном крайнего юга страны – из змей, каракатиц и пр.), которые даже самим китайцам кажутся такой же экзотикой или барской причудой, как и нам. В действительности рацион китайцев имеет длинную историю.
В древности, например, основным пищевым злаком была пшеница, большинство продуктов (в том числе рыба, а изредка – даже и мясо) употреблялись сырыми, широко использовалось молоко.
В наши дни, напротив, безусловная основа питания – рис (он же «да ми» – «Большой Рис» и даже просто «фань» – «еда»), хлеб и молоко появляются на столе крайне редко (они не сочетаются по вкусу с традиционными блюдами), и порядочный китаец брезгует любой пищей, приготовленной не на огне, не только сырой рыбой вроде японского сасими (рецепт которого был когда-то заимствован из Китая же), но и, скажем, селедкой или сырыми овощами. Основа китайкой системы питания – деление всех блюд на основные и дополнительные: первые дают сытость, вторые – вкус. Основные блюда – это зерновые (крахмалистые) продукты, роль которых в древности играли различные хлебные злаки.
С рисом китайцы познакомились лишь по мере освоения ими долины Янцзы, а высококачественные его сорта были ввезены из Тьямпы (в современном Южном Вьетнаме) лишь в эпоху Сун. Роль риса в рационе росла по мере роста населения Юга и повышалась с каждым вторжением кочевников на Север, о чем уже говорилось. Окончательная победа Большого Риса относится к эпохе Мин. Говорят, существует всего три способа угощения: по-английски – легкая закуска и светская беседа, по-русски – одним-двумя блюдами, зато обильно, и по-китайски, где вся соль – в бесконечном разнообразии яств. Но если на императорских пирах еще могли подавать разом по несколько сот наименований кушаний, менявшихся каждый час, то обычные люди добиваются того же эффекта иначе. На стол подается пиала с основным блюдом (обычно вареным рисом – «фань») и с нею – несколько дополнительных, каждое в очень небольшом количестве.
Палочками, позволяющими взять за один раз лишь немного, едок берет по чуть-чуть каждого дополнительного блюда, смешивая его с рисом и соусом; затем начинаются комбинации – первого со вторым, первого с третьим, второго с четвертым… и все это в смеси с рисом, причем начинается и кончается еда чаем. Создается впечатление богатого разнообразия. К тому же такой способ позволяет наесться весьма скромным количеством пищи (подсчитано, что 2 американцам нужно столько же продуктов питания, сколько 15 китайцам). Во всяком случае, Лев Минц, исследуя системы питания разных народов (его интересные статьи на эту тему уже несколько лет печатает журнал «Вокруг света»), убедился, что китайский обед насыщает, если есть его указанным способом, и нет – если отложить палочки и взять вилку.
