Тяжелое положение Кореи
В результате экономического кризиса внутренний рынок Японии сузился еще больше. Поэтому японский капитализм не имел другого выхода из кризиса, кроме как обеспечить себе внешние рынки и расширить их. Но в связи с мировым экономическим кризисом внешние рынки были прочно закрыты. Внешняя торговля Японии неуклонно сокращалась. В 1930 году по сравнению с 1929 годом объем японского экспорта снизился на 32, а объем импорта на 30 процентов. Снижение объема внешней торговли Японии было более катастрофическим, чем аналогичное снижение объема внешней торговли Англии, США, Франции и Германии за тот же период. Чтобы выйти из создавшегося положения, политические деятели и капиталисты Японии встали на путь дальнейшего усиления эксплуатации колоний, на путь захвата с помощью вооруженной силы новых колониальных владений.
В Корее, являвшейся одной из крупнейших японских колоний, в условиях кризиса народ страдал от тройного гнета. Во-первых, экономический кризис нанес удар по сельскому хозяйству, которое также оказалось охваченным кризисом; во-вторых, вся тяжесть промышленного кризиса в метрополии перекладывалась на сельское хозяйство колоний; в-третьих, усилилась эксплуатация со стороны помещиков и торговцев путем взимания высоких процентов. В 1930 году в результате богатого урожая в Японии и Корее цена на рис упала на 44 процента. Это [162] создало чрезвычайно тяжелое положение в деревне, которое усугубилось неурожаем следующего года. Беднейшая часть корейского крестьянства — арендаторы, составлявшие 43 процента, и полуарендаторы, составлявшие 33 процента всех крестьянских дворов Кореи, — несла на своих плечах непомерную тяжесть, отдавая в виде арендной платы 50, а иногда даже 60 и 70 процентов урожая. Кроме того, крестьяне страдали от высоких ростовщических процентов, достигавших иногда 10–20 процентов в месяц, и от угнетения со стороны торгового капитала. Предметы первой необходимости, выпускаемые японской промышленностью, продавались крестьянам по высоким монопольным ценам. В то же время продукты, производившиеся корейскими крестьянами, в принудительном порядке скупались у них по низким ценам. Средние цены на сельскохозяйственные продукты с марта 1930 по март 1931 года, то есть за год, снизились на 28 процентов, тогда как снижение цен на ввозимые (в основном из Японии) товары составило всего 12,8 процента.
С давних времен большая часть корейских крестьян не могла поддерживать свое существование только за счет сельского хозяйства, поэтому многие из них либо уезжали на заработки в Японию, либо уходили в города, где нанимались на фабрики и стройки. Таким путем крестьянам удавалось кое-как сводить концы с концами. Но в результате углубления экономического кризиса найти заработки на стороне стало невозможно. Что же касается членов семей крестьян, уже работавших в городах, то их в связи с безработицей увольняли, и они снова возвращались в деревню. Все это вело к дальнейшему обнищанию крестьянства.
В тяжелых условиях жили не только крестьяне, но и весь корейский народ. Даже по официальным данным, процент безработных в Корее был в два раза выше, чем в Японии. Неуклонно снижалась и без того мизерная заработная плата корейских рабочих. По данным о средней заработной плате, на предприятиях, насчитывающих более 50 человек, рабочий-японец получал в день 1 иену 96 сэн, а рабочий-кореец всего 94 сэна. При этом надо учитывать, что заработная плата корейских рабочих беспрерывно [163] снижалась. Что же касается сельскохозяйственных рабочих, то их заработная плата упала до 65 сэн в день. Из-за отсутствия на корейских фабриках и заводах трудового законодательства и без того продолжительный рабочий день — что так типично для колониальных стран (даже женщины и дети работали по одиннадцать часов) — увеличивался еще более. Рабочие-корейцы работали, подгоняемые хлыстом надсмотрщиков японцев, получая заработную плату, которой не хватало даже для поддержания существования. Но их постепенно лишали и этой работы. В результате рабочие покидали города, что вело к перенаселению деревни, а это в свою очередь влекло к углублению нищеты крестьян.
Об этом свидетельствуют, например, результаты обследования, проведенного в провинции Кёнсан Намдо. Обследованию подвергся поселок, в котором насчитывалось 36 дворов. Результаты обследования показали, что семья, состоящая в среднем из пяти человек, жила год на 100 иен, то есть на 8 иен в месяц. (В Японии средняя заработная плата составляла 30 иен в месяц.) Больше того, из 36 обследованных семей три семьи, состоявшие из шести человек каждая, имели годовой доход 50 иен. Таким образом, на каждого члена семьи приходилось в день немногим более двух сэн. Поистине немыслимые условия жизни! Поскольку 80 процентов населения Кореи составляли крестьяне, можно с полным правом сказать, что в то время в таких условиях жил весь корейский народ.
Вовлечение Кореи в орбиту экономического кризиса привело к углублению противоречий японского капитализма.
Во-первых, усиление эксплуатации, цель которой заключалась в том, чтобы переложить бремя кризиса на плечи колоний, еще больше сузило и без того узкий корейский рынок. Покупательная способность корейских крестьян сократилась до минимума. Объем импорта из Японии в 1931 году по сравнению с 1930 годом упал на 25 процентов, а по сравнению с 1929 годом на 33 процента. Это послужило причиной обострения кризиса японской промышленности. [164]
Во-вторых, падение цен на рис в связи с кризисом в сельском хозяйстве Кореи значительно ускорило наступление кризиса в сельском хозяйстве Японии. После первой мировой войны в соответствии с политикой создания автаркии, а также с целью сохранения низкой заработной платы в Японии и Корее широко поощрялся рост производства риса. В связи с этим половину всего корейского экспорта в Японию составлял рис, а это оказало огромное влияние на цены на рис в самой Японии. Вот почему падение цен на корейский рис непосредственно отражалось на цене риса в Японии.
В-третьих, в колониальной Корее наблюдалось обострение политического кризиса. По мере углубления экономического кризиса происходило обнищание не только арендаторов, но и полуарендаторов, крестьян-землевладельцев и даже мелких помещиков. Мелкие помещики, крестьяне-землевладельцы и полуарендаторы превращались в арендаторов, которые занимались земледелием, выжигая, как в доисторические времена, участки леса и переселяясь с места на место. Больше того, многие из разорившихся крестьян бежали в Маньчжурию и Китай.
Если в 1929 году в Корее насчитывалось 1283 тысячи дворов арендаторов, то к концу 1930 года их число возросло до 1334 тысяч. За этот же период число хозяйств, занимавшихся земледелием на выжженных участках леса, увеличилось с 3430 тысяч до 3750 тысяч. Одновременно несколько возросло число помещиков, не обрабатывающих свою землю. Кроме того, наблюдался рост числа крупных корейских землевладельцев и переселившихся из Японии помещиков-японцев. По статистическим данным на 1927 год, из 878 помещиков, имевших свыше 100 тё{50} земли, 543 были японцами, при этом 90 тысяч тё земли принадлежало Восточно-колонизационной компании «Тоётакусёку кайся».
Невероятное обнищание крестьян, протекавшее в условиях принимавшего все большие масштабы расслоения деревни на бедняков и богачей, привело к росту [165] арендных конфликтов. Требования арендаторов затрагивали не только право на аренду и вопрос о выплате арендной платы, но и касались вопроса об уплате налогов. Эти конфликты переплетались с традиционной борьбой за национальную независимость и все чаще приобретали политический характер, потрясая основы колониального господства японского империализма в Корее.
Члены Крестьянского союза в Чонпхёне (провинция Хамчён Намдо), который в январе 1931 года был запрещен властями, «проникшиеся крайне левой идеологией, были объединены в масштабе деревни в невиданные по своей крепости ячейки». В мае того же года в уезде Хонвонь (провинция Хамчён Намдо) более двух тысяч крестьян выступило с протестом против налогов, которыми были обложены крестьянские союзы и крестьянские объединения, а также против других налогов и поборов. Одновременно они потребовали отсрочки уплаты подворного налога. Воспользовавшись первым базарным днем, крестьяне заполнили все дороги, ведущие в город Хонвонь. Вооруженные кирками и мотыгами, они провели массовую демонстрацию, которая прошла под революционными лозунгами.
Упорную классовую борьбу вели и корейские рабочие. В январе 1930 года две тысячи работниц корейских текстильных фабрик в Пусане начали забастовку, выдвинув требования: «Долой национальную дискриминацию!», «За восьмичасовой рабочий день!», «Требуем установить минимум дневной заработной платы в 80 сэн!», «Повысить заработную плату, предусмотренную контрактом, на 30 процентов!» и другие.
В ноябре 1929 года в Кванчжу произошло столкновение между корейскими и японскими школьниками. Благодаря руководству компартии борьба, начатая школьниками, распространилась по всей стране и слилась с забастовкой на пусанских текстильных фабриках. Затем начались забастовки на рисоочистительных заводах в Инчоне, Тэгу и Чинаньпхо, консервных заводах в Синьпхо (провинция Хамчён Намдо) и Вонсане, на предприятиях акционерного кондитерского общества в Сеуле и акционерного строительного общества в Йонсане. [166] Эти события явились крупнейшими после событий 1919 года: на борьбу поднялись 300 горняков шахт Хамхыня, затем вспыхнула всеобщая забастовка двух тысяч рабочих двенадцати резиновых фабрик в Пхеньяне; свыше 400 рабочих Вонсана, возмущенные зверским убийством корейского коммуниста Ким Ин Сана, организовали демонстрацию с требованием возвратить труп убитого для предания его земле. В ходе этой борьбы происходили кровопролитные схватки с японской полицией.
Такое же положение сложилось и на Тайване. С 1927 года там начало усиливаться движение крестьян и рабочих. В ноябре 1930 года вспыхнуло восстание 1500 жителей Цзюляня. Генерал-губернаторство подавило это восстание, бросив против восставших войска. Восстание было направлено против японцев: в ходе его повстанцами не был убит ни один местный житель тайванец. Говоря о причинах восстания, газета «Токио асахи симбун» писала: «Тайваню не предоставлена автономия, а его население лишено права участвовать в выборах... Под тем предлогом, что Тайвань — это район, лежащий вне сферы административного управления, промышленность и система просвещения переданы там в ведение полиции, то есть установлено полицейское господство».
Подъем национально-освободительного движения, которое вовлекло в свою орбиту буржуазных националистов, но главная роль в котором принадлежала рабочим и крестьянам Кореи и Тайваня, потрясло основы японской колониальной системы. Результатом усиления репрессий был все более возраставший отпор народов этих колоний; их сопротивление стало еще более ожесточенным.
События в Ваньбаошане
Переселение из Кореи в Маньчжурию большого числа крестьян, которые покидали Корею из-за невозможности бороться с нищетой, явилось причиной возникновения в Маньчжурии нового политического кризиса.
Сразу же после установления в Корее японского господства множество корейских крестьян, которые были не в силах сносить беспощадную колониальную эксплуатацию [167] японцев, начало покидать родину и переселяться в Маньчжурию. Так, в районе Цзяньдао (провинция Гирин) половину всего населения составляли корейские переселенцы. Переселение приняло настолько большие масштабы, что между корейскими переселенцами и китайскими крестьянами возникали конфликты из-за земли.
В мае 1930 года в районе Цзяньдао вспыхнуло восстание корейских крестьян, поднявшихся на борьбу против двойного гнета — китайской военщины и японских полицейских властей. Это восстание — а им руководила компартия — было немедленно подавлено. После этого гнет китайской военщины и японской полиции стал еще более жестоким. Свыше 300 крестьян корейцев было выселено из Цзяньдао в район Чанчуня. Здесь переселенцы решили обработать тысячу тё целины и приступили к оросительным работам, заключив арендные договоры с помещиками китайцами. (Участок целины находился в пятидесяти ли к северо-западу от Чанчуня, между Ваньбаошанем и рекой Итунхэ.) Однако в условиях подъема национальных чувств китайского народа, многие представители которого рассматривали корейских крестьян как агентов японского империализма, эти мероприятия корейских крестьян не могли пройти гладко. В конце мая 1931 года китайские власти потребовали, чтобы корейцы немедленно покинули этот район. Опасаясь, что ирригационные работы, начатые корейцами, вызовут наводнение, китайские крестьяне, проживавшие в верхнем течении реки, выступили против корейских крестьян. 1 июля 500 крестьян китайцев ворвались в корейские селения, открыли стрельбу из винтовок и пистолетов и разрушили плотины и каналы. Таков характер этого инцидента, широко известного под названием «события в Ваньбаошане»{51}.
Япония использовала этот инцидент для разрешения маньчжурского вопроса. Японская пропаганда начала [168] трубить о беззакониях, якобы творящихся в Китае. Под влиянием этой пропаганды среди корейцев вспыхнули антикитайские выступления. В ночь на 2 июля такое выступление произошло в Инчоне, а вскоре оно распространилось по всей Корее. Корейцы мстили китайцам, проживавшим в Корее. Было убито и ранено несколько сот китайцев, корейцев, а также полицейских.
Так корейцы-крестьяне, переселившиеся в Маньчжурию, стали жертвами японского империализма. В меморандуме Танака говорилось:
«В настоящее время в Трех восточных провинциях проживает уже свыше миллиона корейцев. Когда их число в Маньчжурии и Монголии превысит два с половиной миллиона, их можно будет в случае необходимости подстрекнуть к военным действиям; мы окажем им поддержку, утверждая, будто подавляем корейское движение. Восточное колонизационное общество и Южно-Маньчжурская железнодорожная компания также должны оказать им экономическую и финансовую помощь. Нужно силами корейцев развивать богатства Маньчжурии и Монголии и монополизировать в своих руках торговые права».
Так на корейцев без их ведома возлагалась миссия передового отряда агрессии японского империализма. Выступления, ставившие целью отомстить за события в Ваньбаошане, были направлены не против японского империализма, истинного виновника этих событий, а против китайского народа, с которым корейский народ должен был действовать в тесном единении. Это еще более усугубляло драматизм возникших событий.
Маньчжурия и Монголия — «жизненно важная линия»
По мере углубления экономического кризиса и обострения противоречий в Корее и на Тайване приобретал все большее значение и был поставлен на повестку дня вопрос о Маньчжурии и Монголии. Именно в этот период Монголия и Маньчжурия были названы в Японии «жизненно важной линией». О том, какое огромное значение [169] имела Маньчжурия для японского капитализма, свидетельствуют хотя бы следующие данные. В 1930 году японский экспорт в Маньчжурию составил 8 процентов всего объема экспорта, причем туда было вывезено 14 процентов всего экспортированного сахара, 12 процентов хлопчатобумажных тканей и 37 процентов машин и оборудования. Эти цифры показывают, каким важным рынком сбыта была для Японии Маньчжурия.
Кроме того, Маньчжурия являлась для Японии важным источником сырья и полезных ископаемых. Ввоз из Маньчжурии составил 11 процентов всего японского импорта, а по отдельным видам продукции — еще более. Так, из Маньчжурии в Японию было вывезено 76 процентов импортируемых бобовых культур, 86 процентов бобового жмыха, 64 процента угля, 46 процентов чугуна. Следует также принять во внимание, что во всей внешней торговле Маньчжурии первое место занимала Япония, оттеснившая остальные страны на второй план. Особенно это касается таких видов продукции, как уголь и чугун, которые в основном шли в Японию.
Но Маньчжурия представляла для Японии интерес не только как рынок сбыта. Одновременно она являлась широким полем для вывоза капитала. По данным на январь 1930 года, японские капиталовложения в Маньчжурии достигли следующих размеров: в виде займов было вложено 238 062 тысячи иен, в предприятия юридических лиц — 1 135352 тысячи, в частные предприятия — 94991 тысяча, а всего — 1468405 тысяч иен. Капиталовложения в Маньчжурии значительно превосходили японские капиталовложения на Тайване (305 миллионов иен), в Корее (804 миллиона) и Китае (1190 миллионов иен), составив 73 процента всех иностранных капиталовложений в Маньчжурии. 23 процента оставшихся капиталовложений падали на долю Советского Союза (КВЖД). Таким образом, почти все иностранные капиталовложения в Маньчжурии принадлежали Японии. Важно отметить, что японские вложения в основном направлялись в такие отрасли маньчжурской экономики, как транспорт (56 процентов), горная и лесная промышленность, промышленность по переработке [170] сельскохозяйственного сырья (8,4 процента) и тяжелая промышленность (9,7 процента).
Однако примерно с 1930 года обстановка в Маньчжурии, игравшей для Японии такую важную роль, начала постепенно меняться. Под влиянием экономического кризиса Япония стала поглощать значительно меньше маньчжурского сырья, покупательная способность народных масс Маньчжурии, обусловленная снижением их жизненного уровня, упала, а это привело к сокращению японского экспорта. Развитие революции в Китае и распространение ее на Маньчжурию усилило противодействие маньчжурского народа японскому империализму. В результате всего этого объем внешней торговли Японии с Маньчжурией начал сокращаться.
Создавшееся положение привело к обострению противоречий во всех областях жизни Маньчжурии. Ежегодный прирост населения в Маньчжурии был равен примерно 1 миллиону человек, причем половину его составляли переселенцы из собственно Китая. Но эти переселенцы не могли стать самостоятельными земледельцами. Дело в том, что огромные площади целинных земель в Маньчжурии находились в руках военщины, бюрократии, крупных торговцев, и переселенцы должны были арендовать у них землю. В Маньчжурии поддерживался обычай, согласно которому крестьяне сверх арендной платы, достигавшей 50–60 процентов урожая, должны были выплачивать различные налоги, введенные военщиной, а также налоги за пользование оросительной системой, введенные помещиками. Вдобавок крестьяне обязаны были отработать на помещика не менее десяти дней в году. Существовало огромное различие в размерах землевладений. Так, в большинстве провинций Южной Маньчжурии 50 процентов, а в Северной — 80 процентов крестьянских семей не имели собственной земли и являлись батраками. Земля здесь была сконцентрирована в руках немногочисленных помещиков и милитаристов. Нередки были случаи, когда два-три помещика владели землей всей провинции.
Но маньчжурские крестьяне страдали не только от таких феодальных отношений в сельском хозяйстве. Они [171] подвергались эксплуатации в результате введения монопольных цен на проезд по ЮМЖД. Кроме того, скупая по низким ценам соевые бобы, такие крупнейшие компании, как «Мицуи буссан», «Мицубиси сёдзи» и другие навязывали крестьянам предметы первой необходимости по высоким ценам. Огромное число людей, разорившихся в результате развала кустарного промысла и расслоения в деревне, не могло быть поглощено фабриками и заводами. Они были вынуждены жить в нечеловеческих условиях, работая в качестве кули, батраков или оставаясь бедняками-крестьянами. В результате частичной индустриализации Маньчжурии, вызванной деятельностью ЮМЖД и иностранного капитала, в стране появился пролетариат. Объединяемые Маньчжурским бюро Коммунистической партии Китая рабочие и крестьяне представляли грозную силу в борьбе с японским империализмом.
Но, с другой стороны, в условиях растущего с каждым годом китайского сельского населения в Маньчжурии во все области; куда еще не проник монополистический капитал, начал проникать национальный капитал. Последний стал оказывать поддержку маньчжурскому милитаристу Чжан Сюэ-ляну, представлявшему вначале интересы феодальных помещиков, заставив его встать на путь объединения и укрепления политической власти в Северо-восточных провинциях, на путь отхода от Японии и сближения с гоминьдановский правительством. «В то время как Россия и Япония поглощены борьбой за сферы влияния соответственно в Северной и Южной Маньчжурии, — говорилось в докладе Литтона, — китайские крестьяне захватывают землю, и Маньчжурия неизбежно становится все более близкой Китаю. В этих условиях Китай сумел получить благоприятную возможность, чтобы вновь настаивать на своем суверенитете над Маньчжурией». Чжан Сюэ-лян после убийства его отца Чжан Цзо-линя стал считать японский империализм своим врагом и, приняв флаг Китайской республики, начал проводить политику сближения с Гоминьданом.
Империалистические государства, и в первую очередь Англия и Соединенные Штаты, испытывавшие на себе [172] удары все более углублявшегося мирового экономического кризиса, поддерживали антияпонское движение национального капитала в Маньчжурии, стремясь таким путем расширить рынки сбыта. Они продолжали прилагать все силы, чтобы лишить Японию монопольного положения в Маньчжурии и в случае успеха прибрать к своим рукам весь маньчжурский рынок. Первым на повестку дня был поставлен вопрос о праве на отчуждение земли.
В японо-китайском договоре от 1915 года предусматривалось, что «подданные Японии могут отчуждать в Южной Маньчжурии необходимые участки земли для строительства зданий торгово-промышленных предприятий или для ведения сельскохозяйственного производства». Но в сложившейся обстановке власти Чжан Сюэляна часто не признавали этого условия договора. События в Ваньбаошане также явились одним из проявлений движения за «возврат земли китайцев Китаю». Все это вызывало огромное беспокойство в кругах крупного финансового капитала Японии, который за период с 1922 по 1931 год увеличил площадь отчужденной в Маньчжурии земли с 80 тысяч до 500 тысяч акров.
В этих условиях возник вопрос о строительстве железнодорожной линии, которая должна была конкурировать с Южно-Маньчжурской железной дорогой.
В июле 1930 года Китай получил от голландской компании, производившей работы по реконструкции портов, заем и, стремясь подорвать монопольное положение порта Дальнего, приступил к строительству незамерзающего порта Хулудао. Одновременно он сделал первый шаг по пути осуществления плана строительства железной дороги, которая ликвидировала бы монополию ЮМЖД. Предполагалось начать работы со строительства восточной и западной магистралей. Ясно, что здесь действовал не только китайский национальный капитал. За всем этим чувствовалась помощь американского и английского капитала.
Кризис перепроизводства сои в Маньчжурии, снижение тарифа на железных дорогах, принадлежавших Китаю, резкое падение цен на серебро, вызвавшее повышение [173] тарифов на ЮМЖД, привели к тому, что в 1930 году доходы Японии от ЮМЖД (по данным на 1931 год, капиталовложения в ЮМЖД составляли 40 процентов всех японских вложений в Китае и 63 процента вложений в Маньчжурии) уменьшились на 30 800 тысяч иен, или на одну треть, по сравнению с 1929 годом. В это же время уменьшилось значение собственно Китая и Маньчжурии как рынков сбыта промышленных товаров. Особенно это относится к Китаю. После наиболее благоприятного в этом отношении 1926 года монопольное положение, Японии в Китае начало все более ослабевать. В течение пяти лет японский экспорт в Китай и Маньчжурию снизился на 5 процентов, в то время как общая доля японского экспорта в Китай, Маньчжурию и Монголию возросла. Такое же положение наблюдалось и в области импорта сырья. Так, за пять лет, к 1930 году, экспорт Китая, Маньчжурии и Монголии в Японию сократился примерно на 1 процент, в то время как доля японского импорта из этих стран продолжала повышаться. Все это заставило Японию рассматривать вопрос о Маньчжурии и Монголии как «жизненно важную проблему». Японские империалисты начали испытывать острую потребность сдержать развитие китайского национального капитала, обуздать антияпонское движение в Маньчжурии, изгнать оттуда иностранный капитал и, не останавливаясь перед применением вооруженной силы для обеспечения своих интересов, монопольно завладеть Маньчжурией как колонией. «Дипломатию Сидэхара», представлявшую интересы крупного капитала, неизбежно следовало обновить, исходя из требований того же капитала.
Гражданская война в Китае и укрепление коммунистической партии Китая
Обстановка, сложившаяся в Китае, явилась одним из условий, позволивших Японии осуществить план захвата Маньчжурии. Чан Кай-ши при поддержке Соединенных Штатов сумел достигнуть некоторых успехов в объединении Китая, но жизнь народа от этого нисколько не улучшилась. В ходе объединения страны Чан Кай-ши [174] вызвал междоусобную борьбу, развязанную бесчисленными крупными и мелкими милитаристами, за спиной которых стояли те или иные империалистические державы. В течение четырех лет, прошедших с момента образования гоминьдановского правительства и до 1930 года, произошло восемь только крупных инцидентов. В связи с этим ежегодные военные расходы в бюджете гоминьдановского правительства составляли в среднем 90 процентов. В течение девяти лет, с 1927 по 1936 год, гоминьдановское правительство выпустило несколько займов на сумму 20 200 миллионов юаней. Даже в период господства северных милитаристов, который известен как период беспрерывных гражданских войн и непосильных налогов, ассигнования на военные нужды составляли 70 процентов бюджета, а за пятнадцать лет было выпущено займов всего на 600 миллионов юаней. В это время ключевые позиции в правительстве были захвачены «четырьмя семействами», группировавшимися вокруг Чан Кай-ши: Цзянами (во главе с Чан Кай-ши{52}), Сунами (во главе с Сун Цзы-вэнем), Чэнями (во главе с братьями Чэнь Го-фу и Чэнь Ли-фу) и Кунами (во главе с Кун Сян-си). Эти семьи монополизировали выпуск внутренних займов и денежных знаков, а также получение займов из-за границы, иными словами, прибрали к рукам все финансы страны. Кроме того, они захватили господствующее положение во всех банках, в промышленности, на транспорте и в торговле Китая.
Народ же, кроме налогов, выплачиваемых в законном порядке, облагался налогом «на рождение», который выплачивался при рождении ребенка, налогом «за гроб», налогом «за дымовую трубу», налогом «за плодородие земли» и рядом других налогов, которыми по своему усмотрению власти облагали трудящихся. Эти налоги в десять-тридцать раз превышали сумму основного налога. Кроме указанных налогов, трудовой народ нес на себе бремя «расходов по безопасности», которые господствующие классы выплачивали соперничавшим милитаристам. При взимании всех этих налогов заработная плата рабочих [175] снижалась, а арендная плата повышалась или выплачивалась вперед. Что же оставалось после всего этого трудовому народу? Заброшенные поля крестьян перерезали «современные» военные дороги; с 1927 по 1930 год население потеряло 500 тысяч своих близких, насильно мобилизованных в армию.
Подобное положение явилось причиной нового этапа развития революционного движения. Толчком для этого послужила борьба, которую под руководством Мао Цзэдуна и Чжу Дэ вели китайские товарищи за создание в районе Цзинганшань в провинции Цзянси базы китайской Красной армии.
Как отмечалось выше, после поражения восстания в Наньчане отряд в 1200 человек в ноябре 1927 года создал советы в Хайфыне и Луфыне (провинция Гуандун). В это время отряд под командованием Чжу Дэ передислоцировался в провинцию Хунань, где соединился в горном юго-восточном районе провинции с партизанскими отрядами крестьян и горняков, мужественно боровшимися против террора помещиков и милитаристов. Отряд Чжу Дэ повсеместно организовывал восстания крестьян, и вскоре его силы увеличились до 6 тысяч человек. Уклоняясь от преследовавших его главных сил гоминьдановской армии, отряд весной 1928 года достиг горного района Цзинганшань, расположенного на границе провинций Цзянси и Хунань, и соединился с отрядом Мао Цзэ-дуна.
В июле 1927 года Ханькоуский охранный полк порвал с Ван Цзин-веем. Продвигаясь к югу от северной границы провинции Цзянси, полк соединился с отрядами Мао Цзэ-дуна, который объединял крестьян-партизан, железнодорожных рабочих и горняков. Мао Цзэ-дун поднимал их на партизанскую войну, организовывал крупные восстания крестьян, создавал революционные комитеты рабочих и крестьян (позднее советы). Но отряд Мао Цзэдуна подвергался преследованиям крупных сил противника. Осенью того же года этот отряд, насчитывавший тысячу бойцов, «обсыпанных вшами, окровавленных и разутых, штурмовавших ущелья и горы», отступил к горному району Цзинганшань, где начал создавать революционную базу. [176]
Цзинганшань, окруженный плотным кольцом пяти горных вершин, представлял собой укрепленный район, контролировавшийся главарем бандитской шайки Юанем, в распоряжении которого находилось 600 человек (из числа умиравших с голоду окрестных крестьян), вооруженных шестьюдесятью старыми винтовками. Мао Цзэдун распропагандировал этот отряд и водрузил над районом красный флаг с мотыгой и серпом. Вскоре в этот район прибыло большое число шанхайских и ханькоуских рабочих и студентов, спасавшихся от белого террора, и около 4 тысяч крестьян-партизан, потерпевших поражение в восстании, вспыхнувшем осенью на юге провинции Хунань. Так была создана армия, насчитывавшая 12 тысяч человек. Она была названа 4-м корпусом Рабоче-крестьянской Красной армии и состояла из четырех полков. Именно эта армия положила начало Народно-освободительной армии, обороняющей в настоящее время Китайскую Народную Республику. В то время она была вооружена, если это можно назвать вооружением, 2 тысячами винтовок и пистолетов, 2 орудиями и 20 пулеметами, имевшимися в отряде Чжу Дэ; имелось также небольшое количество винтовок, отбитых у противника партизанами. Большинство же бойцов было вооружено железными палками, мечами, кинжалами, мотыгами и копьями.
Как только окончилась гражданская война, армии южных милитаристов, насчитывавшие от восьми до восемнадцати полков каждая, развернули общее наступление из провинций Хунань и Цзянси, в результате которого им удалось окружить революционную базу. Красная армия в течение восьми месяцев не только оборонялась, но и совершала смелые вылазки в район, контролируемый противником, сгоняя с земли помещиков и устанавливая повсеместно крестьянскую власть. В январе 1929 года четырехтысячный отряд под командованием Мао Цзэ-дуна и Чжу Дэ, прорвав окружение, развернул в южной части провинции Цзянси партизанскую войну. Отряд дошел до провинций Гуандун и Фуцзянь.
В ходе этих тяжелых боев была создана могучая армия, овладевшая искусством ведения партизанской войны [177] по принципу: «Враг наступает — мы отступаем, враг остановился — мы тревожим, враг утомился — мы бьем, враг отступает — мы преследуем», армия, которая впоследствии доставила столько неприятностей японским войскам. Эта армия, обладавшая железной дисциплиной, предписывавшей «не забирать у народа даже иголки», состояла из неустрашимых солдат, которых враги называли «не знающими страха красными варварами». В зависимости от того, начинался ли раскол или устанавливалось единство в лагере милитаристов, Красная армия то концентрировала, то рассредоточивала свои силы, с каждым днем расширяя захваченные ею районы. В этих районах части Красной армии мобилизовали беднейших крестьян и ремесленников, отбирали у помещиков землю и раздавали ее беднякам и середнякам, что обеспечивало армии их поддержку. Красная армия создавала Советы рабочих, крестьян и солдат, в которых не разрешалось участвовать помещикам и богатым крестьянам. Красная армия и Красная гвардия росли и крепли.
Даже равнины были превращены в прочные опорные пункты, которые оборонялись народом, преисполненным революционной решимости. К первой половине 1930 года, когда вспыхнула гражданская войны между Чан Кайши и северными милитаристами Янь Си-шанем и Фын Юй-сяном, в провинциях Цзянси и Хунань, а также в провинциях Хубэй, Гуаиои, Гуандун, Фуцзянь, Аньхой и Хэнань уже было создано 15 советских районов, в каждый из которых входило по одному и более уездов, а численность только регулярных частей Красной армии достигла 70 тысяч человек, которые были сведены в 13 корпусов.
Весной 1930 года в провинции Хунань разразился голод. Голодающие крестьяне поднимали восстания. Значительно оживилась борьба рабочих в крупнейших городах. В этих условиях части Красной армии под командованием Пын Дэ-хуая, воспользовавшись междоусобицей между Чан Кай-ши, Янь Си-шанем и Фын Юй-сяном, овладели в июле городом Чанша. Один из важнейших пунктов провинции Хунань утонул в море красных флагов. [178]
Новый подъем революционного движения немедленно вызвал совместное вмешательство Англии, Соединенных Штатов, Франции и Японии. При поддержке семи иностранных канонерских лодок во главе с американской канонеркой «Палас» гоминьдановская армия вновь захватила Чанша. В результате вмешательства иностранных держав и авантюристической политики одного из лидеров Китайской коммунистической партии того времени Ли Ли-саня (в Ханькоу и других важнейших городах он поднял восстание рабочих, намереваясь направить части Красной армии для захвата этих городов) Красная армия вновь понесла тяжелый урон. Но благодаря деятельности, которую Мао Цзэ-дун и Чжу Дэ развернули в провинции Цзянси и в других районах страны, ряды Красной армии вновь пополнились, и к 1931 году она уже насчитывала свыше 100 тысяч человек.
Это вызвало смятение в Соединенных Штатах, Англии и гоминьдановском правительстве, которые имели крупные интересы в районе реки Янцзы. Закончив военные действия против Янь Си-шаня и Фын Юй-сяна, Чан Кайши сразу же издал чрезвычайный закон о наказаниях за политические преступления и обрушил на «красных» и подозреваемых в сочувствии к ним невиданный по своей жестокости террор. Сосредоточив восемь дивизий, насчитывавших 100 тысяч солдат, Чан Кай-ши окружил советские районы, расположенные в центральных областях провинции Цзянси. Потерпев поражение в этой операции, он в мае 1931 года дополнительно мобилизовал в свою армию 200 тысяч человек и в июле того же года силами трехсоттысячной армии предпринял новую попытку разгромить эти районы. До октября 1933 года Чан Кай-ши дважды окружал и атаковывал советские районы.
В ходе гражданской войны в советских районах успешно осуществлялась аграрная революция, в процессе которой складывался прочный союз рабочих и крестьян. Опираясь на этот союз, пролетариат занял руководящее положение в революции; начали набирать силы и подлинно демократические органы власти. Росла и крепла Красная армия, являвшаяся оружием народа. На основе этого союза были выработаны политический курс и [179] военная политика, отвечавшие конкретным условиям революционной борьбы в Китае.
Японские империалисты, вынашивавшие планы агрессии на материке, с самого начала испытывали бешеную злобу в связи с развитием революции в Китае и неспособностью нанкинского правительства приостановить этот процесс. Но это еще не все. Их все больше беспокоило то обстоятельство, что существование Советского Союза, который в сентябре 1928 года приступил к выполнению своего первого пятилетнего плана, воодушевляло бойцов китайской революции. Поэтому японские империалисты, стремившиеся захватить Маньчжурию и Монголию, чтобы превратить их в кордон, ограждающий китайскую революцию от влияния Советского Союза, в базу для покорения всего Китая, в свой передовой опорный пункт для войны против Советского Союза, с нетерпением ждали удобного случая для осуществления своих планов.
«Мартовский инцидент»
Обстановка, сложившаяся в Маньчжурии и Монголии, а также углубление депрессии и усиление общественных волнений внутри страны повергли в панику японских политических деятелей, буржуазию и военщину, которые начали приходить к выводу, что без войны и инфляции невозможно выйти из кризиса и сохранить империалистическую Японию. С полной серьезностью высказывались соображения о необходимости фашистского переворота внутри страны и вооруженного захвата Маньчжурии. Это течение возглавлялось военщиной.
Японская армия всегда была главной опорой монархии. Что касается ее классовой основы, то прослойка феодального воинского сословия, занимавшего господствующее положение в армии в период Мэйдзи{53}, постепенно сокращалась. Благодаря упразднению в 1914–1916 годах военно-подготовительных школ и в связи с [180] огромным расширением в период первой мировой войны военно-морского флота на командные должности в армию и флот стали привлекаться широкие слои мелкой буржуазии. Подавляющее большинство офицеров армии и флота составляли не горожане, а выходцы из деревни. Их отцы и братья были главным образом помещиками, богатыми крестьянами, чиновниками, учителями, торговцами, промышленниками и другими представителями низших слоев мелкой буржуазии. Обнищание и разорение мелкой буржуазии, которое произошло в результате общего кризиса капитализма, особенно после наступления экономического кризиса конца двадцатых годов, породило в этих слоях недовольство политической обстановкой в стране, беспокойство за будущее, страх перед обострением классовой борьбы. Офицерство армии и флота не могло не испытывать тревоги и колебаний, которым были подвержены средние классы, выходцами из которых являлись офицеры. Больше того, в связи со снижением офицерского жалованья ухудшились условия жизни самого офицерства, из-за бюджетных ограничений задерживалось их производство в следующий чин, в результате неоднократного сокращения численности армии происходило увольнение офицерского состава. Все это вызывало особое недовольство существующим положением.
С углублением экономического кризиса в сельском хозяйстве и обострением кризиса в деревне офицеры через своих унтер-офицеров и солдат, основная масса которых была выходцами из крестьян, а иногда и на своем собственном опыте начали весьма болезненно ощущать его удары. Сокращение морских вооружений в соответствии с решениями Лондонской конференции, развитие китайской революции, обострение вопроса о Маньчжурии и Монголии — эти внутренние и внешние события явились для офицерства тем стимулом, который заставил их выражать беспокойство по поводу слабости государственной обороны. Это привело к тому, что у офицеров зародилась мысль о вооруженном фашистском перевороте, который должен был путем реформ вывести Японию из политического и экономического тупика. [181]
В сентябре 1930 года офицерские круги центрального аппарата армии, группировавшиеся вокруг подполковника Хасимото Кингоро, который только что вернулся на родину из Турции, где видел своими глазами военную диктатуру Кемаля Ататюрка, организовали тайное общество, названное ими Обществом сакура. В его программе было записано: «Окончательной целью общества является перестройка страны. Для достижения этой цели не исключено использование в случае необходимости вооруженной силы». Эта организация была создана для изучения методов разрешения вопроса о Маньчжурии и Монголии и для перестройки страны. Под перестройкой страны члены общества подразумевали расширение отраслей промышленности, контролируемых государством, установление государственного контроля над финансами и торговлей, упразднение парламента, введение однопартийной системы, приоритет военных приготовлений. Переняв опыт фашизма и нацизма, они решили установить в стране национал-социализм и для этого утвердить прочную диктатуру военщины.
Подполковнику Хасимото из русского отдела 2-го управления Генерального штаба, подполковнику Нэмото из китайского отдела того же управления и другим членам Общества сакура удалось настоять на том, чтобы в документ, озаглавленный «Оценка обстановки 1930 года» (такие документы составлялись 2-м управлением Генерального штаба, и в них обычно говорилось о государствах — вероятных противниках Японии), была включена фраза: «Предварительным условием кардинального разрешения вопроса о Маньчжурии и Монголии должна быть перестройка страны» — и провести это как официальную точку зрения Генерального штаба. Получивший известность еще в период Тайсё националист Окава Сюмэй с 1929 года при поддержке Генерального штаба начал совершать поездки по стране, пропагандируя идею построения в Маньчжурии нового государства на основе «императорского пути» и превращения ее в базу агрессии против Советского Союза. Возглавлявшиеся Окава националисты из числа гражданских лиц и военщины, заключив втайне соглашение, выработали план «перестройки [182] страны» и начали готовиться к государственному перевороту, ставившему целью создание правительства военной диктатуры.
Окава, Хасимото и их сторонники решили осуществить в марте 1931 года государственный переворот, в результате которого должно было быть сформировано правительство во главе с тогдашним военным министром Угаки Иссэй и начат захват Маньчжурии. В записках одного из членов Общества сакура — майора Танака Киёси — говорится, что Угаки был согласен с этим планом и «полон решимости выйти на политическую арену и сформировать кабинет». 13 января состоялось совещание с участием заместителя военного министра Сугияма, заместителя начальника Генерального штаба Ниномия, начальника военного управления Коисо, начальника 2-го отдела Генерального штаба Татэкава, начальника отдела Ямаваки (в тот день вместо него на совещании присутствовал подполковник Судзуки Тейити) и подполковника Хасимото. В дальнейшем к ним присоединились начальник оперативного отдела Нагата, начальник отдела тыла Окамура и начальник китайского отдела Сигато. Заговорщики выработали подробный план действий. Сначала они намеревались организовать антиправительственный митинг с участием трех пролетарских партий — Социал-демократической, Национальной массовой и Новой рабоче-крестьянской — и выдвинуть на нем требование о свержении правительства. После этого предполагалось провести демонстрацию перед зданием парламента. Особое внимание заговорщики обращали на то, чтобы быть в курсе всего происходящего в парламенте. Они замышляли мобилизовать во время обсуждения парламентом законопроекта о профсоюзах 10 тысяч рабочих во главе с социал-демократами и открытыми милитаристами, окружить со всех сторон здание парламента и атаковать штаб-квартиры партий Сэйюкай и Минсэйто, а также резиденцию премьер-министра. Одновременно предполагалось поднять по тревоге войска и под предлогом охраны парламента занять его. Затем один из генералов должен был войти в сопровождении Коисо или Татэкава в зал заседаний парламента и заявить: [183] «Народ не доверяет настоящему составу правительства. Он возлагает надежды лишь на кабинет, возглавляемый генералом Угаки. Страна переживает ответственный момент, в связи с чем должны быть приняты надлежащие меры». Вслед за этим заговорщики должны были потребовать отставки кабинета и сформировать военный кабинет во главе с Угаки. В соответствии с этим планом лидер Социал-демократической партии Камэи Канъитиро получил задание мобилизовать рабочих.
Мятеж был назначен на 12 марта, но перед самым переворотом до Угаки дошли слухи, что он может стать премьером и не прибегая к перевороту. Угаки заколебался. Кроме того, он узнал, что разговоры насчет мобилизации 10 тысяч рабочих — не более как пропагандистский трюк Окава, и поэтому отдал приказ прекратить подготовку к мятежу. В результате планы националистов и военщины не были осуществлены. Эти события вошли в историю под названием «мартовского инцидента». Узнав о заговоре, правительство пришло в смятение, но, поскольку в нем было замешано руководство армии, оно не могло никого привлечь к ответственности и постаралось замять этот факт.
«Мартовский инцидент» оказал огромное влияние на последующее направление политики Японии. Лидеры военных кругов, с самого начала замышлявшие осуществить агрессию против Маньчжурии, поскольку они видели в этом единственное средство выйти из экономического кризиса, после мартовских событий приступили к реализации своих планов и начали захватывать господствующие позиции во внутренней политике страны. После инцидента военщина ограничилась лишь увольнением из центрального аппарата непосредственных участников заговора, среди которых были руководители Общества сакура. Никто из виновников инцидента не был наказан. Многие заговорщики, уволенные из центрального аппарата, были переведены в Квантунскую армию, дислоцировавшуюся в Маньчжурии. Теперь они начали вырабатывать планы ведения военных действий непосредственно в самой Маньчжурии. [184]
Второй кабинет Вакацуки и военщина
Здоровье премьер-министра Хамагути после постигшего его в декабре 1930 года несчастья по-прежнему оставалось тяжелым. 13 апреля кабинет Хамагути подал в отставку. На следующий день, 14 апреля, к власти пришло правительство партии Минсэйто, возглавляемое Вакацуки Рэйдзиро. В кабинете Вакацуки заняли важные министерские посты многие члены предыдущего правительства: министр иностранных дел Сидэхара, министр финансов Иноуэ и другие. Военный министр Угаки ушел в отставку в результате борьбы между различными группировками в армии, связанной с мартовскими событиями. Военным министром был назначен Минами Дзиро. По сравнению с Угаки, поддерживавшим более или менее тесные связи с императорским двором и политическими кругами, новый военный министр был связан с ними слабее; он был послушным исполнителем воли крайних элементов из среды военщины. Поэтому при новом кабинете резко обозначились расхождения между правительством и армией. В вопросе о Маньчжурии и Монголии армия начала высказывать собственную точку зрения и осуществлять действия, не считаясь с мнением правительства.
Серьезнейшими проблемами, которые правительство Вакацуки унаследовало от предыдущего кабинета, были сокращение жалованья правительственным чиновникам и военная реформа. Как было отмечено в предыдущей главе, проект сокращения жалованья вызвал огромное движение протеста в стране и был опубликован лишь в мае 1931 года, после того как этот вопрос потерял всю свою остроту. Что же касается военной реформы, то ее главная цель заключалась в следующем.
Вслед за сокращением морских вооружений мировое общественное мнение стало требовать сокращения армий. Это же требование все громче раздавалось и в самой Японии. Проводя военную реформу, правительство стремилось путем рационализации армейского вооружения, с одной стороны, удовлетворить эти требования, а с другой — модернизировать вооружение армии. Но после [185] того как военщина взяла курс на вооружение и разрешение вопроса о Маньчжурии и Монголии, содержание реформы постепенно начало меняться; главным в ней стало стремление улучшить организацию и вооружение сухопутной армии с таким расчетом, чтобы они соответствовали современным методам ведения войны.
После «мартовского инцидента» содержание проекта военной реформы неоднократно подвергалось обсуждению, но осуществление реформы требовало больших бюджетных ассигнований для вооружения армии авиацией и танками, увеличения войск в Корее и проведения других мероприятий; поэтому правительство, испытывавшее большие трудности в связи с депрессией, не могло приступить к ее реализации. 1 июля армия без санкции правительства опубликовала проект реформы, что еще более увеличило разрыв между ними.
4 августа на инструктивном совещании командиров дивизий военный министр Минами поднял вопрос о Маньчжурии и Монголии, недвусмысленно заявив о необходимости разрешить его вооруженной силой. Его выступление было широко подхвачено газетами. Заявление военного министра имело большое политическое значение. Не только он сам, но и командующие полковыми районами, а также офицеры, прикомандированные к гражданским учебным заведениям, при всяком удобном случае стали кричать о необходимости разрешения вопроса о Маньчжурии и Монголии с помощью вооруженной силы. Летом 1931 года по всей стране распространились слухи о намечающейся отправке войск в Маньчжурию и Монголию. Правительство и высшие сановники еще не могли решиться развязать войну. Опасаясь, что в такой обстановке армия может зайти слишком далеко, они предпринимали меры, чтобы сдержать военщину. Несмотря на это, позиция армии в вопросе о Маньчжурии и Монголии становилась все более твердой.
В августе 1931 года в одном из отдаленных пунктов Северо-Западной Маньчжурии местными китайскими войсками были убиты капитан разведывательной службы Накамура и его спутник, которые, переодевшись в гражданское платье, тайно разъезжали по этому району. Для [186]японской армии, с нетерпением ожидавшей удобного случая, инцидент с капитаном Накамура был прекрасным предлогом. Командование немедленно предъявило Чжан Сюэ-ляну жесткие требования, а в самой Японии началась широкая пропагандистская кампания. Не вызывало сомнений, что армия начнет в Маньчжурии военные действия. Но правительство и политические партии сложа руки наблюдали за действиями военщины. Премьер-министр Вакацуки, уступавший в популярности Хамагути, который сосредоточил в своих руках достаточно сильную политическую власть, ничего не мог поделать с военщиной, а военный министр Минами даже на заседаниях кабинета продолжал отстаивать свою точку зрения. Все это привело к тому, что армия независимо от правительства встала на избранный ею путь.
