Источник - http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/china.htm
РУССКО-КИТАЙСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В XVIII ВЕКЕ
ТОМ I
1700-1725
ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ РОССИИ С ЦИНСКОЙ ИМПЕРИЕЙ В ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ XVIII в.
Взаимоотношения России с Цинской империей в XVIII в. существенно отличаются от дипломатических связей этих стран в XVII столетии. Если в XVII в. русское правительство длительное время пыталось установить дипломатические и торговые отношения с Цинским Китаем, но царские посольства терпели в Пекине одну неудачу за другой, наталкивались на отказ маньчжурского правительства принять принцип равенства двух держав за основу их взаимоотношений, то новый век знаменует собой сначала фактическое, а затем и юридическое признание цинским правительством того факта, что для Русского государства оно должно сделать исключение из своей китаецентристской концепции внешней политики. Император Хун Ли, правивший под девизом Цяньлун (1736-1796), не случайно в своем указе от 8 ноября 1757 г. подчеркнул, что «Россия является государством, с которым наша династия в течение длительного времени считает себя находящейся в хороших, дружественных отношениях» (Хэ Цю-тао. Шофан бэйчэн (Описание северной границы), цз. 2 вводный, с. 26). Эти изменения во взглядах на роль России в международных делах произошли не только в столице Цинской империи, но и в правительственных сферах всех европейских государств, а также и при дворах ближневосточных соседей Русского государства — Турции и Ирана (Л. А. Никифоров. Россия в системе европейских держав в первой четверти ХVIII в. — Россия в период реформ Петра I. М., 1973, с. 22-27, 38). Перемены мнений политиков и дипломатов были вызваны тем великим обновлением, которое дали России реформы Петра I и его успехи в упрочении позиций вчерашней Московии на берегах Балтийского и Черного морей.
Вряд ли можно найти в истории какого-либо иного государства аналогичный этап, который, как это было в петровской России, ознаменовал бы переход из одного столетия в другое столь крупными качественными сдвигами в области политики, экономики, культуры. Цинский Китай, например, в период правления императора Сюань Е, правившего под девизом Канси (1662-1722), — современника Петра I, — также пережил своеобразный период реформ. Однако если Россия в результате реформ Петра I вырвалась из рамок отсталости и попыталась догнать наиболее развитые европейские державы, в которых утверждал себя капиталистический способ производства, то реформаторская деятельность императора Сюань Е была направлена на консервацию наиболее отсталых форм феодальной эксплуатации китайского народа в интересах [6] правившей маньчжурской верхушки (Очерки истории Китая с древности до «опиумных» войн. Под ред. Шан Юэ. М., 1959, с. 512-522; С. Л. Тихвинский. Маньчжурское владычество в Китае. — Маньчжурское владычество в Китае. М., 1966, с. 18-21; Новая история Китая. М., 1972, с 24-30). Но признаки регресса в истории, как правило, проявляются значительно медленнее, чем симптомы развития в благоприятном направлении. Поэтому в XVIII столетии Цинская империя сохраняет свое доминирующее положение на Дальнем Востоке и в Центральной Азии, а известная стабилизация внутреннего положения империи позволяет маньчжурскому правительству продолжить экспансию на западных и южных рубежах страны.
Рост могущества России и ее новая роль на международной арене привели к установлению взаимоотношений с Цинской империей, которые можно охарактеризовать как дипломатические связи двух равных по своему положению феодальных государств. Но признание Цинами равных прав России в международных отношениях являлось сложным процессом. Китаецентристская модель мирового порядка исключала для цинского правительства равенство во взаимоотношениях с соседями, более того, она исключала и само существование на границах империи достаточно сильных государственных образований. Перед имперской дипломатией всегда ставилась задача «стратегического наступления», т. е. ослабления дипломатическими и военными методами сильного соседа. Однако Цины были вынуждены отдать должное государству, которое значительно окрепло уже после того, как на Нерчинской конференции 1689 г. маньчжуры подчинили его представителей своему диктату, и роль которого в Центральной Азии неуклонно возрастала, а территориальный рост на Дальнем Востоке и в Северной части Тихого океана продолжался, о чем свидетельствовали освоение Камчатки и Северо-Американских владений. Этот период переоценки роли и возможностей России цинскум правительством охватывал последнее десятилетие XVII — первую четверть XVIII в.
Значительную роль в изменении подхода Цинов к России в плане укрепления с ней добрососедских отношений сыграли и цинско-джунгарские противоречия в Центральной Азии. «Стремление ойратских феодалов сохранить политическую самостоятельность своего государства, — отмечает С. Л. Тихвинский, — диктовало им антицинскую внешнюю политику, которая в немалой степени поддерживалась некоторыми влиятельными представителями ламаистской церкви Тибета» (С. Л. Тихвинский. Маньчжурское владычество в Китае, с. 42). Цинско-джунгарская война 1690-1696 гг. ослабила, но не уничтожила Джунгарское ханство. После подчинения Халхи в 1691 г. цинская дипломатия для реализации своих стратегических планов, направленных на захват всей Монголии, пытается вовлечь в антиойратскую коалицию Россию и ее подданного, калмыцкого хана Аюку. И хотя эти попытки закончились безуспешно и Россия предпочла сохранить нейтралитет в цинско-джунгарском конфликте (И. Я. Златкин. История Джунгарского ханства (1635-1758). М., 1964, с. 323-358; А. Л. Нарочницкий. Западные державы и государства Восточной Азии в XVI-XVIII вв. — Международные отношения на Дальнем Востоке. Кн. I. М., 1973, с. 33-37), но и эта позиция была расценена цинским правительством, как благожелательная для маньчжурской стороны, что послужило благоприятным фактором для укрепления добрососедских отношений России и Цинской империи.
Отношения России с Цинской империей строились на основании положений Нерчинского договора 1689 г. (Русско-китайские отношения в XVII в. Т. 2. 1686-1691. М., 1972), являвшегося «тем самым наследием, которое правительство царевны Софьи оставило новому [7] правительству в области внешней политики» (Н. Ф. Демидова. Из истории заключения Нерчинского договора 1689 г. — Россия в период реформ Петра I. М., 1973, с. 310). Трудно оценить ущерб, нанесенный Русскому государству территориальными статьями Нерчинского договора, в частности уступкой Цинам земель Албазинского уезда. Разрыв коммуникационных связей пагубно сказывался на развитии экономики Охотского побережья, Камчатки, Аляски. Было затруднено установление связей с Японией, Кореей и другими странами тихоокеанского региона. Рассматривая борьбу Петра I за обеспечение выхода России к побережью Балтики и Черного моря, К. Маркс подчеркивал, что «ни одна великая нация никогда не существовала и не могла существовать в том удалении от морей, в каком первоначально находилось государство Петра Великого; никогда ни одна нация не мирилась с тем, что ее морские побережья и устья рек были от нее оторваны; Россия не могла оставлять устье Невы, этого естественного выхода для продукции Северной России, в руках шведов, так же, как устья Дона, Днепра и Буга и Керченский пролив в руках кочевых татарских разбойников; Балтийские области, по самому своему географическому положению, являются естественным дополнением для любой нации, чья страна расположена за ними; одним словом, Петр, по крайней мере в этом регионе, получил лишь то, что было абсолютно необходимо для нормального развития страны» (К. Marx. Secret diplomatic history of the eighteenth century. London, 1899, p. 87).
Разумеется, выход через Амур в Тихий океан был для России не менее важен, чем невское «окно в Европу». Территориальные постановления Нерчинского договора служили для обеих сторон не более чем ориентирами при определении пределов собственных владений, но не устанавливали в точном смысле совместную границу (Русско-китайские отношения в XVII в. Т. 2, с. 40-44, 53). Сам характер территориальной уступки, на которую пошла русская делегация под давлением силы на Нерчинской конференции, имел отнюдь не постоянный характер, так как «практика внешней политики Русского государства выработала традиционный подход к вынужденным территориальным уступкам как к временному явлению, предусматривавшему борьбу за возвращение этих территорий в дальнейшем» (Н. Ф. Демидова. Из истории заключения Нерчинского договора 1689 г., с. 310). Все это диктовало русскому правительству необходимость возвращения к «амурскому вопросу», однако Россия была не в состоянии вести борьбу одновременно на западном, южном и дальневосточном театрах внешней политики. И хотя приамурская потеря была последней по времени, дальновидность Петра I сказалась в выборе очередности политических целей, когда он вначале приступил к ликвидации последствий Столбовского договора со Швецией, подписанного в 1617 г. Сохранение и развитие нормальных дипломатических и торговых отношений с Цинской империей являлось в указанный период главной задачей внешней политики России на Дальнем Востоке.
В октябре 1689 г. Ф. А. Головин направил в Пекин подьячего Г. И. Лоншакова с сообщением о выполнении русскими властями условий Нерчинского договора. В грамоте, адресованной «богдыхановым ближним людям», русский посол уведомлял их, что «хотя то албазинское разорение» принесло немалые «убытки стороне царского величества», но согласно договору оно «учинено без замедления». Русские администраторы опасались вызвать подозрения маньчжуров, поскольку Аргунский острог «за наступающим скорым зимы временем и малые люди» не был перенесен на левый берег Аргуни. Собственно, миссия [8] Лоншакова и состояла в том, чтобы заверить цинское правительство, что весной будущего года этот пункт договора «без всякого коснения» будет выполнен, и убедить маньчжуров не рассматривать этот факт как некое «к посольским договорам с стороны царского величества противление» (ЦГАДА, ф. Сибирский приказ, стб. 544, ч. 2, лл. 490, 491.).
Прибыв в Цицикар, Лоншаков встретился там с присланным из Пекина чиновником, которому было поручено доставить в Нерчинск грамоту от цинского правительства, извещавшую о том, что весной 1690 г. маньчжуры собираются идти «водою на бусах и горою, коими не в одну дорогу, для утверждения меж и постановления столбов на реке Горбице», т. е. цинские власти собирались демаркировать таким способом границу в одностороннем порядке. По просьбе передавшего ему эту грамоту дзаргучея Лоншаков отправил ее нерчинскому воеводе И. Е. Власову (Там же, лл. 296-297).
В Пекине Лоншаков провел месяц, с 19 мая по 20 июня 1690 г. Во Время переговоров цинское правительство согласилось выдать России перебежчиков-монголов, откочевавших из-под Нерчинска, но захваченные в Албазине русские пленные на основании Нерчинского договора остались в Китае (Там же, л. 298; см. также: В. С. Мясников. Русские архивные источники о завоевании маньчжурами Китая (1618-1690). — Маньчжурское владычество в Китае. М., 1966, с. 106-112). Вполне благоприятный прием, оказанный Лоншакову в Пекине, объясняется не только тем, что он исполнил цинский посольский церемониал, но и заинтересованностью маньчжуров не допустить сближения России с Галданом. Хановы «ближние люди» заявили русскому гонцу, что им известно о посылке Галданом послов в Нерчинск, и настаивали, чтобы русские согласно Нерчинскому договору соблюдали мир с Цинской империей. По их предложению Лоншаков написал об этом в Нерчинск воеводе Власову (ЦГАДА, ф. Сибирский приказ, стб. 544, ч. 2, лл. 299-300). Со своей стороны маньчжуры подтвердили, что они не будут осваивать отошедшую к ним территорию и «на Албазинском де месте ханово высочество никаким крепостям и поселению быть не указал, а быть тому месту пусту» (Там же).
Но маньчжурское правительство, на словах заявлявшее о соблюдении им мирного трактата, на деле не оставило все же мысли о приобретении новых территорий за счет Русского государства. На обратном пути через Маньчжурию Лоншаков узнал, что цинские власти отправили большую военную экспедицию в низовье Амура, где «живут царского величества ясашные иноземцы и ясак платят в Якуцкий острог» (Там же, л. 301).
С Лоншаковым была прислана грамота, направленная от имени маньчжурского посла Сонготу, участвовавшего в нерчинских переговорах, русским уполномоченным Ф. А. Головину, И. Е. Власову и С. С. Корницкому, подписавшим трактат. Маньчжурский посол оценивал соблюдение русскими статей договора как проявление желания поддерживать «вечный мир и беспрестанную дружбу» между двумя государствами и вновь заверял, что на месте Албазина не будет сооружено «никакой иной крепости» (Там же, лл. 347-350).
Поездка Лоншакова положила начало регулярному обмену письмами между нерчинскими воеводами и цинскими властями. Когда новый нерчинский воевода Ф. И. Скрипицын отказал джунгарским послам в военной помощи, он упомянул об этом в грамоте, направленной в Пекин для извещения о перенесении Аргунского острога. Ответное письмо [9]Сонготу свидетельствует о благоприятном впечатлении, произведенном на цинское правительство действиями сибирской администрации, стремившейся точно соблюдать договор (Там же, лл. 393-394.).
12 января 1692 г. Сонготу направил Ф. И. Скрипицыну грамоту, в которой маньчжуры предлагали провести границу между Халхой и русской территорией. Причем цинская дипломатия заявляла, что вопрос о монгольской границе якобы был отложен русской делегацией во время Нерчинской конференции лишь на некоторое время (Там же, л. 504). В действительности же Головин в принципе отверг тогда домогательства цинской делегации, так как ханства Халха-Монголии были независимыми, и ни маньчжурская, ни русская сторона не были уполномочены решать за халхаских ханов проблемы территориального размежевания.
Теперь же, после захвата Халхи, цинское правительство решило настоятельно требовать установления границы в Монголии, отсылка же к Нерчинской конференции была удобным предлогом, так как этим маньчжуры пытались приписать русскому правительству определенные обязательства по разграничению интересующего их района. Вместе с предложением о разграничении маньчжуры сразу же выдвинули и территориальные претензии, касавшиеся земель порубежной зоны, ранее освоенных русскими (Там же, л. 505).
С вопросом определения границы с Монголией цинское правительство попыталось связать и постановку каменных стел близ Нерчинска: «Нам також в желании было на местах Карбити (Горбице. — В. М.) и Эргоном (Аргуни. — В. М.) окрест рубежей на наших разговорах назначенных каменные столпы ныне построити, но когда еще ничего не зделалось, о землях калкаэнских ныне удержалися есьма тех столпов строити» (Там же, л. 506). Этим Цины хотели подчеркнуть единство всей северной границы их империи и еще раз стремились связать новое размежевание с Нерчинским договором. Скрытый смысл этого маневра заключался в том, что переговоры в Нерчинске служили для маньчжуров прецедентом в выдвижении территориальных притязаний на Забайкалье и теперь они вновь готовили почву, чтобы вернуться к своей прежней позиции.
В то время как цинское правительство строило планы нового территориального размежевания с Русским государством, в Москве были озабочены укреплением мира и развитием торговли с Цинским Китаем. Но московское правительство даже не знало еще, как в Пекине относятся к договору, заключенному в Нерчинске, и намерены ли высшие власти страны-контрагента соблюдать статьи заключенного договора.
Удобный случай послать в Китай полуофициальную миссию для выяснения этих вопросов представился в начале того же 1692 г., когда «датские земли торговый человек» Эберхард Избрант Идес (в русских документах — Елизарий Елизарьев, сын Избрант) (О личности Идеса и его дипломатическом статусе подробно см.: Избрант Идес и Адам Бранд. Записки о русском посольстве в Китай (1692-1695). Вступительная статья и комментарии М. И. Казанина. М., 1967) подал царям Ивану и Петру челобитную с просьбой отпустить его в Китайское государство для торговых дел. Правительство было настолько заинтересовано в этой поездке, что даже открыло Идесу большой кредит из казны (В царском указе от 29 января 1692 г. о посылке Идеса приказывалось дать ему 3000 руб. деньгами и на 3000 руб. пушнины (ЦГАДА, ф. Сношения России с Китаем, оп. 2, 1692 г., стб. 1, лл. 49-20)).
Поскольку Идес не имел официального дипломатического ранга, в наказной памяти, данной ему, разрешалось исполнить требования [10] китайского церемониала: отдать царскую грамоту «богдыхановым ближним людям», а на императорской аудиенции исполнить ритуал «коутоу» («коленопреклонения») (ЦГАДА, ф. Сношения России с Китаем, кн. 14, лл. 80-82).
Главная задача, которая ставилась перед Идесом, состояла в заверении цинского правительства в том, что Россия намерена Нерчинский мирный договор «держать нерушимо», если «какой противности тому мирному договору с стороны богдыханова высочества не будет», и в проведывании того, как цинский император со своей стороны «тот мирный договор принял и будет ли ево держать непорушимо» (Там же, л. 83).
Согласно наказу Идес не должен был поднимать вопрос о землях к югу от р. Уди, оставшихся неразграниченными Нерчинским договором, «ни с кем о том не разговаривать». Но если же этот вопрос будет затронут маньчжурской стороной, то Идес должен будет объяснить цинским министрам, что он не имеет полномочий ни уточнять установленную по Нерчинскому договору границу, ни даже входить в какое-либо обсуждение таковой; его дело лишь спросить о намерениях цинского правительства, как оно предпочитает ликвидировать вопрос «о той границе недомежеванных земель»: путем встречи послов на рубеже, как это было в 1689 г., или же «через обсылку послами или посланниками во обоих государствах о том договорить» (Там же, лл. 84-85).
Так же предлагалось Идесу поступить и с вопросом о ратификации Нерчинского договора. В самом тексте договора не были оговорены правила его ратификации и время вступления в силу. Заявление о его признании, которое должен был сделать в Пекине Идес, являлось бы конфирмацией трактата русским правительством, того же оно, собственно, и добивалось от Цинов, не желая, однако, связывать себя дополнительным обязательством о выполнении соглашения в виде присяги или иного способа ратификации.
Таким образом, откладывая дальнейшее разграничение и не ратифицируя Нерчинский договор, русское правительство пыталось зарезервировать возможность вернуться к обсуждению вопросов разграничения в Приамурье, а может быть, и пересмотреть невыгодный для Русского государства договор в какой-либо более благоприятный для него момент.
Идес должен был выяснить, не намереваются ли цинские власти строить крепости на отошедшей к ним территории и «не мыслят ли какова зла впредь над Нерчинским и над всею Даурскою землею и над иными месты» (Там же, л. 92).
Царское правительство интересовалось размерами ущерба, нанесенного Нерчинским договором русским владениям в Приамурье и Даурии. В круг вопросов, на которые должно было ответить посольство Идеса, был включен и специальный пункт по этому поводу: «И который рубеж по те вышепомянутые горы в договоре реками описан, и тем рубежом сколько с Албазиным отошло из их великих государей стороны по Амур-реку рек и земель и ясачных всяких народов, которые служили их царскому величеству и дань давали, и на много ль того верст» (Там же, л. 93).
В Москве считали важным сохранение спокойствия на новой границе. Идесу поручалось выяснить, не нарушают ли русские подданные установленный рубеж походами в цинские владения и «китайцы в том на них не жалуютца ль», а также «и китайцы на их государеву сторону через тот же рубеж не переходят ли и обид каких русским [11] людям не чинят ли» (Там же). На основании собранной информации Идес должен был составить для правительства чертеж и «написать в статейном списку о том самую правду, не прибавливая и не убавливая ничего» (Там же, л. 94).
Другие пункты наказа Идесу обязывали его предложить цинским властям договориться об обмене перебежчиками и пленными, о посылке китайских купцов с товарами в Москву. Но и по этим вопросам Идес не должен был заключать каких-либо соглашений. Видимо, московские дипломаты не полностью доверяли иностранцу. Более того, в Посольском приказе опасались даже, что цинское правительство вообще не примет Идеса в качестве русского представителя, узнав, что он не русский подданный (Там же, лл. 89-90).
Идес прибыл в Пекин 3 ноября 1692 г. Он пытался было не соглашаться с требованием отдать грамоту не императору, а сановникам и хотел править посольство по обычаям Русского государства, но маньчжуры пригрозили ему, что будут жаловаться на него царю, а до ответа из Москвы продержат в заключении. После этого русский посланец исполнил все церемонии, принятые при пекинском дворе. И хотя цинское правительство вернуло царскую грамоту и подарки, потому что титул русского царя был написан перед титулом цинского императора, Идес дважды побывал на аудиенциях у императора Сюань Е и вел переговоры в Лифаньюане.
Сонготу пожаловался Идесу на русских подданных, которые в связи с неопределенностью размежевания по Нерчинскому договору продолжали промышлять пушнину на реках Зее, Бире и других (ЦГАДА, ф. Сношения России с Китаем, кн. 15, лл. 42-42 об.). Затем русскому представителю объявили, что впредь все грамоты из России будут вскрываться властями в Цицикаре и лишь в случае их приемлемого для маньчжуров содержания и формы русские послы и посланники будут пропускаться в Пекин (Там же, лл. 43-44).
Сонготу попытался напомнить Идесу и о размежевании «Мунгальской земли, которая прилегла к Селенгинску». Ссылаясь на то, что разграничение в этом районе было якобы отложено Ф. А. Головиным, цинский сановник настоятельно убеждал Идеса доложить русскому царю, «как тое Мунгальскую землю, принадлежащую к Селенге, розвести» (Там же, лл. 44-45).
19 февраля 1693 г. Идес покинул столицу Цинской империи и почти через год (1 февраля 1694 г.) возвратился в Москву. Если коммерческие результаты его поездки были вполне удовлетворительны, так как - она принесла казне 7646 рублей чистой прибыли (ЦГАДА, ф. Сибирский приказ, стб. 1185, л. 28; М. И. Сладковский, История торгово-экономических отношений народов России с Китаем (до 1917 г.). М., 1974, с. 112-125), то выполнение Идесом статей наказа, касавшихся политических дел, нельзя считать полностью успешным.
«С великою нуждою» он «доведывался» о намерениях цинского правительства соблюдать Нерчинский трактат. Один из миссионеров-иезуитов сообщил русскому посланцу, что «богдыхан принял мир с любовью и с великими государи тот мир вельми желает держать нерушимо и впредь царского величества над городами никакова зла не мыслит» (ЦГАДА, ф. Сношения России с Китаем, кн. 15, л. 51 об.), Что же касается строительства цинскими властями городов близ русско- китайской границы, то Идесу удалось выяснить намерение маньчжуров построить город для ургинского хутухты Лубсан Дамба Джалцун [12] Ундур-гегена в верховьях Аргуни близ оз. Далайнор (Там же, лл. 51 об. — 52), затем маньчжуры собирались укрепить Айгунь (Там же, л. 55), и, превратив Цицикар в крепость и крупный торговый центр, «впредь с русскими людьми торговать на Науне, а в царство бы торговых людей за торгами не пускать» (Там же, л. 57).
Остальные же пункты наказа остались невыясненными. О развитии дипломатических и торговых отношений с Цинской империей путем отправки посольств и купеческих караванов, к чему так стремилось царское правительство, Идес в статейном списке мог лишь сообщить, что об этом «доведатца никоими меры было невозможно» (Там же, л. 52). Цинские сановники «не всчинали разговоров», а самому царскому представителю «проведать было немочно» и о неразмежеванных землях в районе Уды. Также и «о намерении их, куды рубежи хотят развести, проведать было нельзя, для того что народ подозрительный и обманчивый» (Там же, лл. 52 об. — 53).
Отчет Идеса не полностью удовлетворил русское правительство. Год спустя после составления статейного списка, в апреле 1695 г., Идесу было предложено ответить на дополнительные вопросы о ситуации на русско-китайской границе. На этот раз московское правительство, заинтересованное в поступлениях в казну, пыталось выяснить положение ясачного населения в пограничной зоне. Идес должен был со знанием дела информировать правительство о «кочевых иноземцах, которые на их царского величества Даурских рубежах или у их государских Даурских крепостей кочуют — показуют ли они тамо их царскому величеству покорную верность и не разбегаются ли иные и когда и для каких причин они разбегаются, и о тех иноземцах сколько от них ясаку в их царского величества казну приходило, и много ли службы они их царскому величеству учинили или нет?» (ЦГАДА, ф. Сибирский приказ, стб. 1185, л. 17).
В своих ответах Идес осветил тяжелое положение русского населения и местных народов не только в пограничной полосе, но и во всей Восточной Сибири, жители которой жестоко страдали от поборов местных властей. Разные племена Сибири и Даурии подавали Идесу челобитные на имя царя с жалобами на лихоимство и беззаконие. Они сообщили, что когда к ним приходят сборщики ясака, то они тот ясак «платят со усерною охотою, но тот, кто прислан бывает, берет у них насильно вдвое перед тем себе, сколько на их царское величество взять доведется, и буде они добродетелью того не похотят, то мучит их он кованьем в железы и побоями» (Там же, л. 21).
Подчеркивая богатство и плодородие Даурской земли, Идес рекомендовал правительству активизировать политику переселения в этот край пашенных крестьян из центральных районов России, организовать разработку серебряных руд и золота, издавна добывавшихся там, развивать пушные и рыбные промыслы. «И большая часть тою Сибири и Дауров без кровопролития под их царского величества владение приведена, — подчеркивал Идес, — и впредь бы могла содержана и распространена быти». Для этого самым главным, по его мнению, было улучшение административного аппарата на местах, «чтоб те воеводы, которые впредь в Сибирь и в Дауры посыланы будут, о их царского величества пользе радение чинили и их государсткую казну искали умножать, подданные бы не утесняли, иноземцам добродетель чинили, чтоб они их [13] царского величества дань с радостью платили и им, великим государям, верны и радетельны пребывали» (Там же, лл. 23-25).
Несколько дней спустя Идес сделал дополнение к своим «Ответам», в котором он особо останавливался на вопросе взаимоотношений с монгольскими тайшами. Отметив, что табунгутские тайши, нарушившие заключенный в 1689 г. с Ф. А. Головиным договор о русском подданстве (См. Русско-китайские отношения в XVII в. Т. 2, с. 382-385), в Пекине говорили ему, что «они от великих налог принуждены суть уходить», Идес подчеркивал возможность призвать их и других монголов в русское подданство, но для этого «надобно наперед тайшей их подарками одарить и их царского величества милостью обнадежить и чтоб их к Москве пустить... и то бы могло многих склонити их царскому величеству поддатися, видя, что им благодеяние чинят, но подобает им на несколько лет льготы от ясака пожаловать» (ЦГАДА, ф. Сибирский приказ, стб. 1185, лл. 25, 41).
Материалы, собранные Идесом, послужили одним из оснований для правительства Петра I произвести ревизию деятельности сибирских воевод. В марте 1697 г. в сибирские города был направлен думный дьяк Д. Берестов, которому было поручено выяснить, «отчего ясачный сбор во многих городах перед прежними годами учал погодно умаляться и отчего во многих местах разных народов иноземцы нам, великому государю, изменили и в розно разбежались...» (ЦГАДА, ф. Сибирский приказ, стб. 654, л. 118). Следственные дела над сибирскими администраторами, подобные расследованию злоупотреблений властью енисейского воеводы М. И. Римского-Корсакова (ЦГАДА, ф. Верхотурская приказная изба, cм. I, стб. 170, ч. 1, лл. 192-217), показали, что местные представители власти пытались наживаться не только за счет поборов с населения, но и от незаконных оборотов в русско-китайской торговле.
После возвращения из Китая Идеса русское правительство тщетно ожидало ответного посольства от цинского двора. Наконец, в начале 1697 г. Идес был приглашен дать показания в Сибирском приказе относительно намерений маньчжуров прислать в Москву своих послов. Идес заявил, что в бытность его в Пекине слышал он от «китайских торговых людей врозголоске, что будто отобраны 30 человек китайцев для посылки в Московское государство в послах и в купчинах. А розглашали они, китайцы, о той в Московское государство посылке для торгового своего промыслу или по указу богдыханову в московских товарех дешевой цены, про то ему, Елизарию, сказать подлинно невозможно, для того что он, будучи в Китаех, от ближних и от иных знатных людей о пересылке послов и посланников и купчин в Московское государство доведаться не мог» (ЦГАДА, ф. Сибирский приказ, стб. 1185, л. 39.).
Но цинское правительство не считало необходимым отправлять посольство в Россию, хотя право на это и предоставлялось ему Нерчинским договором. Обмен послами содержал в себе элемент равноправия сторон в их дипломатическом общении (поэтому русское правительство и добивалось, чтобы Цины направляли ответные посольства), маньчжурский же правитель предпочитал принимать у себя русских послов, как «послов, прибывающих с данью», а в ответ отправлять «белому царю» грамоты, составленные по принципу «от высшего к низшему». Поэтому оживление посылок русских дипломатических представителей и торговых караванов в Пекин было односторонним и не вызвало ответных визитов китайских послов и купцов в Москву. [14]
В марте 1697 г. цинское правительство через монголов прислало «лист» в русские «порубежные городы к воеводам и приказным людей; о всяких мирных договорех». Монгольский посланец Дамба Мандай заявил селенгинскому приказчику И. Корытову, что «от китайского де богдыхана и от тайшей их заказано, ему, посланцу, говорить, чтоб с пограничными» русскими людьми «мунгальским тайшам и улусным людям: жить в миру и в совете и никакой споны меж собою не чинить» (Архив ЛОИИ СССР, ф. Иркутские акты, карт. 1, № 50, л. 9).
Миролюбие маньчжуров было вызвано тем, что цинские власти опасались, как бы русские не попытались силой вернуть в подданство тайшей, нарушивших договор, заключенный с Ф. А. Головиным, и возвращавшихся по указу богдыхана на места прежних кочевок близ Селенгинска. Сами же прибывшие посланцы, чувствуя поддержку маньчжурского правительства, были настроены весьма воинственно и «селенгинским служилым людям и караульщикам, которые служилые люди у них, посланцев, бывали на карауле, говорили на задор многие спорные слова с угрозою». Иркутский воевода И. Полтев доносил в Сибирский приказ, что «по таким спорным их, посланцев, словам в Селенгинску твои, великого государя, служилые люди жить опасны» (Там же, л. 10).
Но в планы цинского правительства, занятого борьбой с Джунгарским ханством, не входило создание напряженности на русско-монгольской границе, тайшам, кочевавшим в порубежной полосе, было строго наказано вернуть русским угнанный скот и поддерживать мирные взаимоотношения с селенгинскими жителями. Поэтому побывавший в степи в мае 1697 г. селенгинский толмач Г. Уразов не только получил требуемый угнанный скот, но и «про иные какие шатости и ни х какому злому намерению в них, мунгальских людех, они, Гурка с товарищами, ведомости ни от кого не слыхали» (Там же, № 64, л. 14).
Однако неопределенность граничной линии в горных районах севернее Амура приводила к тому, что служилые люди и промышленники чаще всего по неведению заходили в маньчжурские пределы. Это вызывало протесты со стороны цинских властей, требовавших смертной казни для нарушивших границу вооруженных лиц (как это было предусмотрено статьей 6 Нерчинского договора). Кочевое население приграничной полосы также не придерживалось какой-то определенной межи в своих перемещениях, и поэтому цинские власти и русская администрация постоянно требовали друг у друга выдачи перебежчиков (См. Архивные материалы на русском языке из бывшего Пекинского императорского дворца. Бейпин, 1936, № 6, с. 25, № 9, с. 37, № 10, с. 45, № 11, с. 53, № 13, с. 54. С 1689 по 1719 г. ушло в Россию китайских перебежчиков 100 человек и 27 юрт. (X. Трусевич. Посольские и торговые сношения России с Китаем (до XIX века). М., 1882, с. 35)).
В свою очередь, и русская администрация следила за тем, чтобы русские подданные не входили в пределы цинских владений и, в частности, не нарушали нерчинскую границу. Так, в мае 1699 г. нерчинский воевода И. С. Николев велел отпустить из Нерчинска «вверх Черной речки на посторонную речку на Урим и на Зилинбу для прокормления рыбного промыслу» казаков И. Южакова и П. Иванова, наказав им при этом «за китайскую границу для рыбного промыслу отнюдь не ходить, чтоб в том с китайским богдыханом какой споны не учинилось» (ЦГАДА, ф. Нерчинская приказная изба, д. 35, л. 17). Этот факт любопытен тем, что свидетельствует о прохождении в то время границы не по Малой, а по Большой Горбице (Амазару), следовательно, [15] цинские власти в начале XVIII в. (X. Трусевич датирует это событие приблизительно 1709 г. (X. Трусевич. Посольские и торговые сношения России с Китаем, с. 41)) самовольно передвинули границу на Малую Горбицу, как на это и указал Г. Ф. Миллер ([Г. Ф. Миллер]. Изъяснение сумнительств, находящихся при постановлении границ между Российским и Китайским государствами 7197 (1689) года. — «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащих», 1757, № 4, с. 312-314. См. также Русско-китайские отношения в XVII в. Т. 2, с. 40-41).
В апреле 1700 г. нерчинский воевода И. С. Николев приказал собраться в Нерчинске всем казакам, жившим по р. Шилке, для ознакомления с текстом Нерчинского договора. А в 1706 г. Петр I издал специальный указ о соблюдении русскими подданными нерчинской границы. Грамота из Сибирского приказа от 21 февраля 1706 г. извещала иркутского воеводу И. А. Синявина, что царь указал «учинить заказ, чтоб за китайский рубеж, за границу, по договорным статьям русские люди с стороны нашего царского величества ни для какова промыслу отнюдь не ходили и от того договорным статьям нарушения и с Китайским государством ссор не чинили никоторыми делы». За исполнением этого указа сибирским администраторам «велено смотреть и проведывать накрепко», «и за недосмотр того, — говорилось в грамоте, — вам и прикащикам учинена будет смертная казнь без всякого отлагательства» (Архив ЛОИИ СССР, ф. Иркутские акты, № 182, л. 1 об.). Весь характер этих распоряжений, хотя и не определял точно рубежа, но подчеркивал заботу русского правительства о поддержании постоянного мира на далекой дальневосточной границе. Любопытно, что грамоту с изложением указа предлагалось «впредь для иных наших воевод велети записать в-Ыркуцку в записные книги и отдавати у перемены друг другу с роспискою, и в росписных книгах описывати про нее имянно» (Там же, л. 2).
Все эти мероприятия русского правительства, направленные на то, чтобы обеспечить выполнение Нерчинского договора, не достигли цели. «Несмотря на клятвы и обливания земли кровью, совершенные при заключении мира, — отмечал X. Трусевич, — Нерчинский договор остался цел только на бумаге» (X. Трусевич. Посольские и торговые сношения России с Китаем, с. 32). Во-первых, «до 1730 г. или даже позднее границы в действительности не были размежеваны», что вызывало «постоянные ссоры и прекращения в наших сношениях с Китаем из-за перебежчиков и разбойников», во-вторых, «торговые люди большею частью отправлялись без проезжих грамот, что порождало много неприятностей. Китайцы никогда не допускали у себя действительно свободной торговли» (Там же).
Чтобы упорядочить русско-китайскую торговлю и получить от нее максимальные выгоды для казны, правительство Петра I установило государственную монополию на «китайский торг». Первым этапом было введение новых таможенных правил 1698 г., по которым в Китай могли следовать лишь казенные караваны, а частные купцы могли включать свои товары в состав доставляемых караваном предметов (М. И. Сладковский. История торгово-экономических отношений..., с. 115-116), Эти правила представляли собой известный компромисс между государством и частным капиталом (М. Mancall. Russia and China. Their Diplomatic Relations to 1728. Cambridge, Mass., 1971, c. 172-175). При рассмотрении этого шага следует принимать во внимание и тот факт, что цинское правительство еще в 1694 г. в специальном письме, направленном сибирским администраторам, ограничило число русских, прибывающих с караванами в Пекин, 200 человек (G. Сahen. Some early Russo-Chinese Relations, Shanghai, 1939, c. 39), [16] приравняв тем самым русские торговые караваны к тем, что приходили из Джунгарии.
Казенные караваны направлялись периодически; с 1698 по 1718 г. их было десять; в 1698 г. — С. Лянгусова и И. Саватеева, в 1700 — Г. Т. Бокова и Г. А. Осколкова, в 1704 — И. Саватеева, в 1706 — Г. А. Осколкова, в 1708 — П. Р. Худякова, в 1710 — И. Саватеева, в 1712 — П. Р. Худякова, в 1714 — Г. А. Осколкова, в 1716-1717 гг. — М. Я. Гусятникова, в 1718 г. — В. Иванова (Там же, с. 39-50). Однако в первые годы хотя и наблюдался существенный рост стоимости вывозимых казенных товаров, частная торговля продолжала доминировать. Так, в 1702 г. казенных товаров было вывезено на 47 тыс. рублей, а частных — на 566 400 рублей (М. И. Сладковский. История торгово-экономических отношений..., с. 118). Не случайно поэтому в январе 1706 г. последовал царский указ, согласно которому частная торговля была полностью запрещена. Уже к 1710 г. стоимость казенных товаров, отправляемых с караванами, достигла 200 тыс. рублей, но все же «казенная караванная торговля далеко не поглощала все русские товары, ранее вывозимые в Китай» (Там же).
Следует отметить, что русская торговля в Пекине касалась интересов лишь сравнительно узкого круга маньчжурской феодальной аристократии и китайского купечества. «В противоположность английской, русская торговля, напротив, оставляет незатронутой экономическую основу азиатского производства», — подчеркивал К. Маркс (К. Маркс. Капитал. Т. III. — К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2. Т. 25. Ч. I, с. 367). Это замечание, относящееся к середине XIX столетия, в еще большей степени верно и для XVIII в.
Отсутствие экономических стимулов облегчало цинскому правительству проведение во внешней политике в жизнь принципа отделения экономики от политики. Этот принцип активно декларировался и утверждался на практике. Разумеется, отдавая приоритет политическим и идеологическим мотивам для обоснования своих действий, цинская дипломатия произвольно или непроизвольно отступала от истины, так как экономическая заинтересованность маньчжуро-китайской феодальной верхушки в эксплуатации ресурсов тех районов, которые становились объектами экспансии, была на деле не менее важной, чем политические расчеты (Это убедительно доказано Л. И. Думаном в его работе «Аграрная политика цинского (маньчжурского) правительства в Синьцзяне в конце XVIII века» (М.-Л, 1936)).
Но вместе с тем следует учитывать и то обстоятельство, что, распоряжаясь экономическим потенциалом империи, цинское правительство могло себе позволить идти на определенные экономические жертвы во имя политических целей, компенсируя эти жертвы за счет внутренних источников, в первую очередь усиливая гнет, ложившийся на китайский народ. Маньчжуры пользовались и традиционной замкнутостью и целостностью китайской феодальной экономики для «освобождения» своих «высших» политических целей от «презренных» интересов купечества, ремесленников, крестьян.
Уничтожение маньчжурами китайской национальной государственности повлекло за собой и регресс в экономическом развитии китайского общества, резко затормозило развитие тех элементов капиталистического способа производства, которые наблюдаются в нем к концу правления династии Мин (Л. В. Симоновская. Антифеодальная борьба китайских крестьян в XVII веке. М., 1966, с. 57-61). Это важно учитывать в плане сравнения внешне [17] политических интересов Цинской империи и России. Цинское правительство практически не испытывало давления изнутри, в этом смысле внешняя политика была дифференцирована от интересов купечества, которые не требовалось обеспечивать путем, например, поисков доступа к морям.
Проблема внешней торговли рассматривалась с точки зрения политики управления варварами. Японский исследователь М. Банно в доказательство этого тезиса приводит доклад цинского министра Ци Ина императору Миньнину, в котором говорилось: «Торговля жизненно необходима для иностранных государств. Поэтому искусство императорского двора при осуществлении руководства, направленного на сдерживание этих государств, состоит в том, чтобы ко всему относиться беспристрастно и чтобы, не применяя жестких мер, сохранять основные принципы, насколько это возможно» (Банно Масатака. Киндай Тюгоку гайкоси кэнкю (Исследование истории дипломатии Китая в новое время). Токио, 1970, с. 51).
Именно в этом и состоял скрытый принцип политической доктрины «человек прежде всего стремится к выгоде». Отсюда делался вывод, что если оказать давление на то слабое место, каким для иностранцев являлась жизненно необходимая им торговля, то это бы облегчало «руководство» ими (Там же, с. 52-53). Поэтому и в XVIII в. проводились периодические запрещения торговых операций с монгольскими ханствами и Россией для оказания на них политического нажима.
После захвата части Приамурья и всей Северной Монголии цинский двор продолжал вынашивать завоевательные замыслы (Г. В. Мелихов. Экспансия Цинского Китая в Приамурье и Центральной Азии в XVII-XVIII в., — «Вопросы истории», 1974, № 7, с. 55-73). Главным объектом агрессивных устремлений маньчжуров в Центральной Азии продолжало оставаться Джунгарское ханство, перешедшее после гибели, Галдана под власть его племянника Цэван-Рабдана. Готовясь к вторжению в Джунгарию, маньчжуры в 1719 г. предприняли попытку захватить Турфан, вытеснили ойратов из Тибета, ликвидировали затем автономию Кукунора и провели широкую мобилизацию в Халхе. Стратегический план военных операций против Джунгарии предусматривал наступление на нее маньчжурских армий с трех сторон. Но цинское правительство, войска которого потерпели несколько поражений от ойратов, решило блокировать Джунгарию и с северо-запада, а если удастся, то и отсюда нанести удар по войскам Цэван-Рабдана (И. Я. Златкин. История Джунгарского ханства, с. 337-339; В. С. Кузнецов. Политика империи Цин в отношении уйгурских княжеств Турфан и Хами (вторая половина XVII — первая четверть XVIII в. — Восьмая научная конференция «Общество и государство в Китае». Тезисы и доклады. I. М., 1977, с. 219-220).
Для осуществления этого плана маньчжуры решили вступить в дипломатические отношения с калмыцким ханом Аюкой, кочевавшим в заволжских степях и являвшимся русским подданным. Благоприятный для цинской дипломатии повод не пришлось долго искать. В Цинской империи находился в это время племянник хана Аюки — Арабджур. Еще в 1698 г. он отправился на богомолье в Тибет, где провел пять лет, а затем прибыл ко двору цинского императора Сюань Е. История эта подробно освещена в литературе (Н. Н. Бантыш-Каменский. Дипломатическое собрание дел между Российским и Китайским государствами с 1619 по 1792 год. Казань, 1882. с. 75; Б. Г. Курц. Русско-китайские сношения в XVI, XVII и XVIII столетиях. [Харьков], 1929, с. 58-59; И. Я. Златкин. История Джунгарского ханства..., с. 339). Однако нам представляется, что за официальной версией этой поездки скрывается любопытный дипломатический шаг хана Аюки. В самом деле, весной 1697 г. погиб Галдан [18] Бошокту-хан, много лет боровшийся против Цинской империи и стремившийся объединить под своей властью монголов. До последнего дня его верным союзником была ламаистская верхушка в Лхассе. Галдану наследовал его племянник Цэван-Рабдан. Аюке, конечно же, нужна была достоверная информация и о намерениях Цэван-Рабдана, и о ситуации в Лхассе, и о позиции цинского двора. Поэтому он сразу же и отправил Арабджура в столицу Тибета. Когда же спустя несколько лет Арабджур появился в Пекине, цинская дипломатия, следуя давно отработанным методом, решила включить его в свою политическую игру. Арабджур был обласкан, ему пожаловали один из титулов маньчжурской знати, наделили кочевьями. Но под благовидным предлогом (опасность обратного пути) задержали в Цинской империи: он стал и заложником и возможным ставленником цинского двора в будущих политических комбинациях. Кроме того, маньчжуры надеялись, что это будет способствовать присылке от хана Аюки официального посольства к цинскому двору.
В ставке Аюки были встревожены длительным отсутствием видного члена ханской семьи и известием о его задержании в Цинской империи. Согласовав свои действия с правительством Петра I, Аюка отправил ко двору Сюань Е официальное посольство. Сегодняшнее ознакомление с источниками того периода чем-то напоминает просмотр кинофильма, снятого методом ускоренной съемки: действие развивается поразительно медленно. 14 лет спустя после отъезда Арабджура калмыцкое посольство прибыло в Пекин. Надежды цинской дипломатии оправдались.
Арабджур, конечно же, не был выпущен из Цинской империи (ведь иначе отпадал бы повод для дальнейших связей с ханом Аюкой); цинские дипломаты заявляли, что-де с Цэван-Рабданом еще ведутся переговоры о пропуске Арабджура во владения Аюки. Это объяснение содержало плохо скрытый намек на то, что-де виновником всего происшествия является Цэван-Рабдан. Пекинские дипломаты бросали семена раздора между двумя последними крупными монгольскими феодалами, независимыми от Цинской империи.
В 1712 г. для проведения переговоров о создании антиджунгарской коалиции из Пекина было отправлено к Аюке посольство во главе с Тулишэнем (О «Записках» Тулишэня и их издании см. ком. 1 и 2 к Приложению I). Путь посольства лежал через русские владения, поэтому цинское правительство разрешило своим послам, если они будут приглашены в столицу России, вести переговоры с Петром I по общим вопросам развития русско-китайских отношений.
Но Петр I, занятый войной со Швецией, не смог принять маньчжурское посольство, он разрешил ему лишь проезд через территорию России и воздал соответствующие почести. Русское правительство не было заинтересовано в создании маньчжуро-калмыцкой коалиции против Джунгарского ханства, так как это нарушало бы и без того неустойчивое равновесие сил на границах Южной Сибири и противоречило интересам русской торговли с Джунгарским ханством. В связи с этим Сенат указал Аюке воздержаться от выступления против Цэван-Рабдана (Доклады и приговоры, состоявшиеся в правительствующем Сенате в царствование Петра Великого. Т. II. Кн. 2. СПб., 1883, с. 353).
Прибыв в Тобольск, Тулишэнь и сопровождавшая его свита попытались на переговорах с сибирским губернатором М. П. Гагариным добиться ослабления позиций России на монголо-джунгарской границе и не допустить ее вмешательства в надвигавшийся конфликт. Прикрываясь миролюбивыми заверениями, цинские послы предложили [19]правительству Петра I снять с границы русские войска: «Слышно у нас, что Россия с соседними государствами поссорилася и войны продолжает, — заявил на основании данного ему в Пекине наказа Тулишэнь, — для сего, естьли надобяться вам те войска ваши, кои на общих с нами границах стоят, и опасаетеся нашей стороны снимать оныя, твердо вас уверяем,, что ,по доброму обеих государств наших согласию с нашей стороны никаких худых предприятий быть не может, снимайте те войска без всякого сумнения; ведайте сверх сего, что ныне государь наш в подтверждение сего, послал через Нерчинск к амурскому цзянгюню о имении для покоя российских границ большей предосторожности нарочный указ» (См. с. 475 настоящего издания). Ответ М. П. Гагарина на это предложение был весьма дипломатичен: у русского царя в запасе всегда есть 40-тысячное войско, поэтому он не прибегает к помощи своих пограничных полков, а не из-за недоверия к цинскому императору. Миссия Тулишэня успеха не имела, в 1715 г. маньчжурские послы отправились в обратный путь (См.: П. Е. Скачков. Очерки истории русского китаеведения. М., 1977, с. 34,. 51, 74; Q. Сahen. Some early Russo-Chinese Relations, с. 51-59; Imanishi, Shlittju, Explanatory notes on Tulisen’s 1-yu-lu, specially on the Manchu Text. — «Studia Serica». Vol. 9, 1950, с. 1-17; M. Manсall. Russia and China. Their Diplomatic Relations to 1728. Cambridge, Mass., 1971, c. 203, 206, 213).
Запутанность вопросов о перебежчиках границы начала оказывать отрицательное влияние на русско-китайские отношения. В первую очередь она отразилась на торговле, производившейся русскими казенными караванами в Пекине. В 1717 г. цинские власти насильно удалили из Пекина русский караван, не дав ему распродать товары, — это была первая из репрессалий, применявшихся маньчжурским правительством по отношению к России на протяжении всего XVIII в.
Недовольство цинского правительства стремлением русских к развитию торговли и постоянным откладыванием царской дипломатией вопросов разграничения нашло яркое выражение в указе Сюань Е, последовавшем в августе 1717 г. Цинский император упрекал русские власти за то, что они «считают мирное соглашение главным, а вопрос о Халхе — второстепенным», и приказывал в качестве средства давления запретить «русским торговать привезенными товарами и отклонить все их просьбы» (Дацин шэнцзу жэнь хуанди шилу (Правдивые записи о правлении гуманного императора Шэнцзу великой Цин). Цз. 273, с. 6а-7б).
Когда в 1718 г. в связи с этим указом русский торговый караван под начальством комиссара Ф. С. Истопникова не был пропущен в пределы Цинской империи, русское правительство решило направить в Пекин для разрешения всех спорных вопросов чрезвычайного посла. Выбор Петра I пал на гвардии капитана Преображенского полка Льва Васильевича Измайлова, секретарями посольства были определены И. И. Глазунов и Лоренц Ланг. Последнего предполагалось оставить в Пекине на постоянное жительство в качестве русского консула (В 1715-1716 гг. Ланг побывал в Пекине с неофициальным поручением Петра I (Т. К. Шафрановская. Путешествие Лоренца Ланга в 1715-1716 гг. в Пекин и его дневник. — «Страны и народы Востока». Вып. 2. М., 1961, с. 188-205)).
Л. Измайлов должен был как можно скорее ехать в Пекин и добиваться там возобновления прерванной торговли, попытаться оставить для защиты русских интересов консула в столице Китая и вице-консулов «везде, где то признано будет нужным или возможным», добиться разрешения на постройку русской церкви в столице Цинской империи, так как там жили пленные-албазинцы, которых маньчжуры отказались вернуть на переговорах в Нерчинске. Но не успел посол выехать, как от цинских властей была получена грамота на имя сибирского [20] губернатора М. П. Гагарина с заявлением о нежелании маньчжурского правительства пропускать в дальнейшем русские караваны в Пекин. В ней предлагалось продолжать торговлю в Селенгинске (ЦГАДА, ф. Книги Сената, оп. 4, д. № 156, лл. 511-513).
В ответном листе «верховным министрам и государственных дел правителям» сибирский губернатор князь А. Черкасский, назначенный вместо Гагарина, извещал цинское правительство, что в Пекин уже выехал чрезвычайный посол для урегулирования всех споров. Ссылаясь на статью 5 Нерчинского договора о свободной торговле подданных обоих государств, Черкасский просил пропустить караван Ф. С. Истопникова в Китай (Там же, д. № 373, лл. 397-597а; Архивные материалы на русском языке..., № 17, с. 69, 162-163).
10 января 1720 г. Коллегия иностранных дел сообщила Л. Измайлову о требовании цинского правительства перенести торг из Пекина в Селенгинск и подчеркнула при этом, что послу необходимо добиться пропуска торгового каравана Истопникова в Китай (ЦГАДА, ф. Книги Сената, оп. 4 д. № 373, лл. 597 об. — 602). Но цинские власти не пропустили торговый караван вместе с посольством (Там же, лл. 607-609).
В ноябре 1720 г. Измайлов со свитой в 90 человек прибыл в Пекин. Поскольку в грамоте, адресованной Сюань Е, Петр I поставил лишь свою подпись, не указав титула, то не было споров о титуловании, а так как Измайлов исполнил ритуал «коутоу», то и прием ему был оказан весьма любезный. Но переговоры с министрами проходили с большими трудностями; после долгих споров посол все же добился разрешения на пропуск караванов в Пекин, но принять консула маньчжуры отказались, в то же время они выдвинули территориальные притязания на Забайкалье, Урянхайский край и верховья Иртыша. «У реки Ума, где кочует подданный китайцам мунгальский урянха, — отметил Измайлов претензии цинских министров, — пришед сибиряков человек со ста построили было острог, который назван был Косогол, о чем написано к бывшему сибирскому губернатору, что такого строения прежде не бывало. И оной де острог разорен, и люди выведены. И та де земля им принадлежит: река Ангара в стороне российской погранишная, а после мирных де договоров построены вновь городы Амукан, Селенгинской, Удинской, Нерчинской и от времени до времени в их границы приближаютца. Тако ж по Иртышу у Соляного озера в разных местах строят крепости. Ныне де война у них с контайшею ко окончанию приходит, и намерены они на Иртыше построить крепость и наполнить войсками» (АВПР, ф. Сношения России с Китаем, оп. 62/1, 1722-1724 гг., д. № 4, лл. 14-14 об). Эти притязания цинские дипломаты прикрыли фразами о дружбе к России и желании развивать с ней добрососедские отношения, маньчжуры собирались «для подтверждения дружбы в Россию послов своих прислать и свободное купечество тамо (на Иртыше. — В. М.) учинить, понеже чрез те места послам и караванам российским ходить по Иртышу до Пекина чрез Алтай очень способно» (Там же). Измайлов возражал против этого намерения цинских властей, заявив, что этот путь будет для русских хуже и опаснее. Нельзя не согласиться с мнением Б. Г. Курца о том, что «китайцы домогались этим отводным вариантом отдалить русских от столицы и от Амура» (Б. Г. Курц. Русско-китайские сношения..., с. 64), но следует добавить, что Цины вновь пытались расширить свои владения за счет русской территории. Причем притязания их основывались на грубом попрании прав России и [21] неприкрытой фальсификации фактов. Чего стоит заявление маньчжуров о постройке русскими Нерчинска, Удинска и Селенгинска после заключения Нерчинского договора!
Наконец Измайлову удалось убедить цинские власти пропустить караван в Пекин и разрешить остаться Лангу до прибытия купцов. Но маньчжуры упорно требовали договориться о границах и выдать перебежчиков. Когда, казалось, русскому послу уже почти удалось достичь соглашения о размене перебежчиками, новая партия монголов (700 человек) перешла на русскую сторону. Не заключив никакого соглашения, Измайлов выехал из Пекина (ЦГАДА, ф. Книги Сената, д. № 373, лл. 628-629).
Торговые операции каравана Ф. С. Истопникова в столице Цинской империи были крайне неудачны, так как маньчжуры всячески препятствовали русским купцам. Лангу, который попытался отстаивать интересы русских торговцев, было предъявлено требование вернуть бежавших монголов и, прекратив торговлю, выехать из китайской столицы. При этом цинские сановники заявили: «Россия давно уже прельщает надеждой урегулировать пограничные дела, установив окончательно границы между двумя государствами, но не проявляет ни малейшего труда исполнить это» (Поденные записки о пребывании Лоренца Ланга, агента Императора российского, при китайском дворе в 1721 году. — «Северный архив». 1822, № 17, с. 19-21).
Цинское правительство было настолько раздражено задержкой с решением вопроса о выдаче перебежчиков-монголов, что начало готовиться к новому вооруженному конфликту, но 20 декабря 1722 г. скончался император Сюань Е. Победа в борьбе за престол с братьями (О выборе Инь Чжэна наследником престола см.: J. D. Spence. Emperor of China. N.Y., 1974, с. 119-140) сделала его преемником Инь Чжэна (девиз годов правления Юнчжэн, 1723-1735). Он начал проводить более миролюбивый курс в отношении России. Царское правительство, не желая терпеть убытков от прекращения торговли с Китаем, расследовало дело о монголах, лишь очень незначительная часть которых подлежала возвращению маньчжурам, так как остальные в момент заключения Нерчинского договора жили на русской территории.
В 1724 г. в Селенгинске были назначены переговоры о размене перебежчиками. Однако они вылились лишь в безрезультатный спор в связи с несовпадением позиций сторон по вопросам о границе с Халхой я торговле (Поденные записки о пребывании Лоренца Ланга..., с. 22-23).
Поскольку статьи Нерчинского договора, составленные слишком общо, не регулировали пограничных отношений России с Цинской империей, дел о нарушителях границы становилось все больше. Необходим был новый договор, статьи которого регламентировали бы юрисдикцию жителей пограничной полосы. Практика выдвигала и требование выработать твердые правила для торговли русских подданных в пределах Китая. В связи с этими обстоятельствами правительством Екатерины I было решено направить в Пекин для заключения нового трактата с цинским двором чрезвычайного посланника и полномочного министра. Императорским указом от 11 августа 1725 г. этот высокий ранг был присвоен опытному дипломату петровской эпохи графу С. Л. Владиславичу-Рагузинскому (документы о посольстве С. Л. Владиславича-Рагузинского будут опубликованы в томе 2 данного издания).
