Источник - http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/china.htm
РУССКО-КИТАЙСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В XVIII ВЕКЕ
ТОМ VI
1752-1765
ПРИЛОЖЕНИЕ 2
В. Ф. БРАТИЩЕВ И ЕГО МИССИЯ В ПЕКИН В 1757 ГОДУ
Имя Василия Федоровича Братищева мало известно не только широкому кругу читателей, интересующихся историей взаимоотношений России со странами Востока, но и специалистам в данной области.
В историографии отсутствуют исследования дипломатической деятельности Братищева в целом. Упоминания о нем встречаются в работах, посвященных внешней политике России в XVIII в. 1, а также в словарях русских писателей и исторических деятелей 2. Причем, характерно, что и литературная деятельность В. Братищева в этих изданиях отражена не полностью. Здесь он представлен как автор «Известия о произшедших между шахом Надыром и старшим его сыном Реза-кулы-мирзою печальных приключениях в Персии 1741 и 1742 годов»... 3 Евгений Болховитинов высоко оценил это сочинение за историческую истину, «сокровенную», по его мнению, в тот период от всех европейских писателей, но достигнутую Братищевым вследствие непосредственного восприятия описанных им событий и знания персидского языка 4. В поле зрения составителей словарей не попал другой интереснейший литературный труд В. Братищева, написанный после его поездки в Китай в 1757 г.: «Осведомление или некоторое поверение Вольтеровых о Китае примечаний, собранное в краткую Братищева бытность в Пекине» 5.
В сочинениях В. Ф. Братищева ярко проявилась незаурядная личность русского дипломата. Кроме того, он оказал определенное влияние и на формирование концепции русской истории у князя М. М. Щербатова (1733-1790). Известный российский историк, ссылаясь на опыт своего «приятеля» В. Ф. Братищева, «весьма искуснаго» в восточных языках, и используя этимологии при объяснении известной легенды об основании Киева тремя братьями и сестрой, выразил сомнение в славянском происхождении основателей города. «Оныя все имена, — заключил М. М. Щербатов, — более сходствуют с восточными языками, нежели с каким другим, а имянно, Кий или Кеа, на древнем персидском языке знаменует державец, владетель, господарь. ...Имя же брата его Хурех, что могло по повреждению учиниться Хорев, на том же древнем персидском языке знаменует участие, или участника во владениях... Шек... может лучше от арапского, нежели от какого другого произвестися, ибо на сем языке шейх или по просторечию Ших знаменует старейшину, начальника... Также имя сестры их Лебеды или Либеда может изрядно от древнего персидского языка произвестися, на котором Лебад знаменует верхнее одеяние или епанчу» 6. Необходимо отметить, что построение подобных сравнений отдельных слов и этимологий с привлечением слов из восточных языков было характерно для многих русских историков XVIII в. и являлось свидетельством возраставшего в России интереса к Востоку.
В 1732 г. Коллегия иностранных дел обратилась в Синод и Московскую контору коллегии с просьбой об откомандировании в ее распоряжение 5 — [350] 6 учеников из Московской славяно-греко-латинской академии для обучения восточным языкам (персидскому, турецкому, арабскому) у иноземца профессора Г. Я. Кера (1692—1740) 7. Георгий Якоб Кер был известным в то время востоковедом, приглашенным из Берлина в Петербург вице-канцлером А. И. Остерманом для работы с января 1732 г. переводчиком в КИД. Немецкий ученый проявил большую заботу о подготовке кадров и организации научной работы в России. Однако все это представляло лишь часть мер по развитию русского востоковедения, намеченных Г. Я. Кером в проекте «Академия или Общество восточных наук и языков в империи Российской». Помимо подготовки научных работников и практических деятелей на Востоке, в планы ученого входило создание необходимых учебных пособий, развитие исследовательской работы по изучению исторических документов 8. К сожалению, все начинания профессора Кера не встретили в то время никакой поддержки. Ярким примером этого явилась судьба русских учеников известного ученого.
В соответствии с требованием Коллегии иностранных дел ректор Славяно-греко-латинской академии отобрал «молодых людей, по латини говорить умеющих и в обучении остропоятных», у которых отцы «были люди известные и московския жители». Кроме того, в своем представлении ректор отметил, что эти ученики «состояния и нрава добраго и подозрительства за ними во оной Академии не имелося». Среди указанных шести человек оказался и ученик школы философии Василий Братищев. В приложенном к доношению архимандрита Софрония в Святейший синод реестре содержались краткие (более нигде не встретившиеся) биографические сведения о нем: «московской житель, церковнической сын Федора Васильева, а живет у брата в доме Щетной камиссии, канцеляриста Ивана Петрова сына Торопова» 9. В сохранившихся архивных документах отсутствуют прямые данные о дате рождения
Братищева. Однако в одном из указов Сенатского архива «Об увольнении от дел канцелярии советника Василия Братищева...» за 1764 г. есть косвенное свидетельство по этому вопросу. Поскольку в указанном году, по словам Братищева, ему было «лет за 50 от роду» 10, то можно предположить, что он родился не позднее 1714 г.
В июне 1732 г. ученики прибыли в Санкт-Петербург для обучения. Им было назначено жалованье «кормовых» денег «против московского определения вдвое, а имянно: Сергею Яковлеву, Петру Воронину, Василью Братищеву, Федору Черницыну по осьми копеек, Петру Щукину, Петру Чекалевскому по шти копеек человеку на день» 11. Однако очень скоро студенты «пришли в великую скудость и долги» вследствие «здешней дороговизны» и обратились к императрице Анне Иоанновне с прошением об определении им жалованья годовыми окладами, которыми они могли бы «содержать себя как в пище, так и в одежде без нужды» 12. С августа 1733 г. по императорскому указу Коллегия иностранных дел увеличила выдачу кормовых денег своим ученикам до 12 и 10 копеек на день 13.
Программа учебных занятий в школе профессора Кера была очень напряженной: по восемь часов ежедневно. Условия же, в которых ученикам приходилось работать, оставляли желать лучшего. По свидетельству проф. Кера, их отрывали от учебы «посторонними делами и комиссиями», «отяготили перепискою курантов 14, переведенных на русское», использовали как рассыльных, отчего у них «бедных... платье дерется и обувь топчется» 15. Тщетно ученый подавал многочисленные заявления и протесты по этому поводу. Судя по всему, Коллегия иностранных дел недооценивала роли учеников как будущих специалистов-востоковедов, в том значении, которое придавал им их учитель. [351]
В декабре 1734 г. императорским указом ученикам Василию Братищеву и Петру Чекалевскому было предписано отправиться в Персию для дальнейшего обучения персидскому языку при асессоре-переводчике Муртазе Тевкелеве. «Для тамошняго их житья на предбудущей 1735 год» им назначалось следующее жалованье: Василию Братищеву 150, а Петру Чекалевскому 130 рублей и кормовых по 48 рублей 16. Интересные сведения о разнообразных и интенсивных занятиях этих студентов в Персии сохранились в реляции российского резидента того времени И. П. Калушкина 17. 1 марта 1740 г. он сообщал, что Чекалевский и Братищев к науке «неусыпное рачение прилагают, так что не малой успех получили и чем у многих тамо гораздо нарочитых даже до самых искусных и ученых людей в знаемость пришли, которые со всякою приятностию с ними обхождение имеют, и ежели им дать потребное время, в чем крайняя нужда зависит, к большому упражнению в науках, то, несумненно, желаемого совершенства достигнуть могут». Однако дальнейшее совершенствование требовало от студентов, по словам И. П. Калушкина, изучения арабского языка, «которой весьма в персицких письмах употребляется», постижения логики и астрономии, «ибо множайшие термины, а имянно, зодии, планеты и иныя подобныя персияня в предисловиях вводят» 18. В связи с этим Братищев и Чекалевский начали изучать логику на арабском языке, а затем предполагалось перейти к астрономии. Вместе с тем, как отмечалось в реляции, плата за обучение учителям, производилось из жалованья студентов не меньше 70-80 рублей в год. Это обстоятельство наряду с «тамошней дороговизной» существенно повлияло на материальное положение студентов и уровень их жизни в Персии. Они обратились с прошениями об увеличении им жалованья. 15 февраля 1742 г. Коллегия иностранных дел определила: «учеников Чекалевского и Братищева за долговремянную их службу в Персии и для совершенного выучения персицкого языка произвесть обоих в переводчики и, отставя прежде даванные им кормовые деньги, определить им жалованья каждому по триста рублев в год». Сверх этой суммы Чекалевского поощрили еще 150 рублями, а Братищева — 100 рублями 19. Высокая оценка резидентом И. П. Калушкиным работы и учебы студентов повлияла на решение Коллегии иностранных дел о повышении им жалованья и сыграла положительную роль в их дальнейшей карьере 20.
Важно отметить, что И. П. Калушкин указал и на тот факт, что П. Чекалевский и В. Братищев «во всякой смиренности и всегда в трезвом состоянии себя содержут» 21. В 1742 г. резидент И. П. Калушкин умер. Это произошло в такой сложный для России период, когда воинственный Надир-шах находился с армией близ российских границ. Во время болезни резидента в апреле и мае 1742 г., и уже после его смерти переводчик Братищев отправил канцлеру князю А. М. Черкасскому несколько реляций, в ответ на которые получил инструкцию «впредь быть при персицком дворе и интересы Ея императорского величества со всяким прилежанием престерегать и стараться непрестанно о движениях и намерениях шаховых и особливо о поступках оного к российской стороне, равным образом и об обхождениях ево и пересылках с турецкою стороною чрез всякие удобвозможные способы разведывать» 22. Вопрос о донесениях В. Братищева по поводу возможного вторжения Надир-шаха в российские пределы заслуживает особого внимания. Оценка этих донесений в историографии не однозначна. С. М. Соловьев опирался на них при изучении сношений России с Персией в 1742 г. и сделал вывод о враждебных намерениях шаха в отношении России 23. Разделял эту точку зрения и П. Л. Юдин, исследовавший выявленные им в конце XIX в. в Астраханском губернском архиве шесть подлинных «концептов» Братищева из Дербента к канцлеру А. М. Черкасскому (написанные с 5 по 30-е октября 1742 г.). Он обнаружил в них [352] «ценные и обстоятельные сведения о причинах Надирова неудовольствия против России и русских, о состоянии Персидского государства и армии и другие сведения» 24. Несомненный интерес вызывал и содержавшийся в донесениях материал об условиях работы русского переводчика в Персии и его взаимоотношениях с российскими пограничными властями. В. Братищев неоднократно информировал кизлярского коменданта подполковника А. М. Кишенского и астраханского губернатора В. Н. Татищева 25 о желании горских народов принять подданство России, в то же время он предупреждал их о возможности «занесения из Дагестана заразительного поветрия» 26. В связи с этой опасностью было принято «высочайшее повеление» задерживать персидских курьеров на русской границе, т.е. проходить карантинное очищение в Кизляре. Во время одного из таких карантинов персидские подданные выразили коменданту А. М. Кишенскому свое неудовольствие. В ответ комендант объяснил, что переводчик Братищев сообщил «о появившейся в шаховом лагере язве» 27. Непродуманное заявление Кишенского было передано «шаховым министрам, а затем и самому Надиру», в результате чего, «неудовольствие шаха как к Братищеву, так и к России возросло до крайних пределов» 28.
Астраханский губернатор В. Н. Татищев не разделял опасений В. Ф. Братищева по поводу подготовки Надир-шаха к войне с Россией. В. Н. Татищев исходил из того, что переводчик, «человек молодой, в делах таких необыклой, следственно, и сообщения его не весьма вероятны» 29. Исследователь жизни и деятельности В. Н. Татищева А. Кузьмин пришел к заключению, что последующие события подтвердили полную правоту астраханского губернатора. «У шаха действительно не было намерения, — считает А. Кузьмин, — вторгаться в русские пределы, и он не решился бы на такой шаг, имея весьма непрочный, сочувствующий России тыл» 30.
Тем не менее нельзя не отметить не только добросовестность русского переводчика В. Братищева в изложении тех исторических событий, свидетелем которых он был, но и его смелость в стремлении довести их до своего правительства. Проявленные В. Ф. Братищевым ревностное усердие к службе, знание местных порядков и состояния дел, а также персидского языка не могли остаться незамеченными. 13 мая 1743 г. после смерти И. П. Калушкина он был назначен резидентом в Персии 31, «с половинным однако ж против Калушкина жалованьем», по 1500 рублей в год, хотя, как было отмечено позднее, тяжелые условия его работы требовали гораздо больших издержек 32.
В августе 1744 г. в Персию прибыл назначенный консулом Иван Бакунин. С этого момента между ним и резидентом начались ссоры, перешедшие в открытую вражду. Поводом к этому послужили, с точки зрения В. Братищева, «явное презрение, заносчивость, бессовестные прицепки, неистовство и нахальственные поступки» консула «в предосуждение резидентского характера», что могло «резидента у персидского двора в худое мнение привести и кредиту его ущерб нанести» 33. С точки зрения консула Бакунина, причина недоброжелательного отношения к нему резидента состояла в том, что Братищев на месте консула надеялся увидеть своего друга и будущего родственника 34 Петра Чекалевского, который «всеми мерами прилежно искал и домогался не по один год чрез разные способы на место Арапова 35 консулом быть» 36. В Коллегию иностранных дел последовали донесения, в которых И. Бакунин действия и поведение Братищева подверг самой резкой критике. Консул выдвинул против резидента ряд обвинений, самым значительным из них являлось обвинение В. Ф. Братищева в защите интересов Персии, а не России, в получении взяток и подарков от шаха, в желании принять персидское подданство в «титуловании шаха над шахами шахом» 37. Кроме того, Бакунин уличил В. Ф. Братищева в беспричинных, по его мнению, [353] представлениях о «начатии с Персиею войны» и «о отвращении в Персию посольства», а также в пьянстве и предосудительных поступках 38.
Для выяснения обоснованности, сделанных на В. Братищева наветов, Коллегия иностранных дел отправила в Персию в 1745 г. секретаря Ф. Сенюкова. Он, возвратясь, подал такой рапорт, «из котораго здраво ничего разумнаго и понятнаго разтолковать нельзя» 39. В том же году и с той же целью генерал-лейтенант Еропкин из Кизляра направил к Братищеву асессора Ф. Черкесова. Затем указание «о всем Братищева прошедшем поведении достоверно и обстоятельно разведать чрез находящихся в свите его, Братищева, драгун, толмачей и служителей под рукою, скрытно, без формальнаго следствия и без всякаго между персианами разглашения» 40 было дано Коллегией иностранных дел и отравленному в Персию в 1747 г. полномочным послом князю М. М. Голицыну. Но поскольку посол, по его словам, «ко исполнению способов не имел», он выслал Братищева в Россию. В 1749 г. в Коллегии иностранных дел было учинено расследование показаний И. Бакунина, Ф. Сенюкова и Ф. Черкесова. В результате выдвинутые против резидента В. Братищева обвинения были признаны не обоснованными и сомнительными. Выяснилось, что показание И. Бакунина «о склонности Братищева к шаховым интересам и за то о великих ему от шаха подарках», сделано со ссылкой на речи персиан, которых как свидетелей не оказалось 41.
Сам же В. Братищев постоянно доносил в Коллегию иностранных дел о том, «какия иногда подарки деньгами, халатами и хлебным запасом от шаха» получал. Подробные сведения по этому вопросу содержались в его следственном деле 42. Однако, судя по всему, подарки не повлияли существенным образом на материальное положение российского резидента. Свидетельством этому явилось его упоминание в донесении от 18 апреля 1748 г. в КИД о большом денежном долге, возникшем в результате участия резидента «при шаховом дворе в непрестанных походах» и «трудных переездах по необыкновенной тамошней дороговизне» 43. Другое тяжкое обвинение Братищева, в желании принять персидское подданство, также оказалось, по заключению следствия, основанным на показаниях, «которым никак верить невозможно» 44, ибо даны они были людьми, оказавшимися изменниками и перешедшими на службу к персидскому шаху. Таким образом, КИД не только признала невиновность В. Ф. Братищева, но и пришла к заключению, что он «как по своим летам и натуральному понятию и способности, так паче по совершенному знанию персицкаго языка и тамошних дел, наибольше же по являемой им к службе охоте и усердию, еще полезныя впредь службы показывать может» 45.
Необходимо отметить, что следственное дело Братищева находится в тесной связи с такими же делами, возбужденными по доносам на других русских дипломатов: Н. Спафария, C. Л. Владиславича-Рагузинского 46. Некоторая схожесть их дипломатических судеб указывает на определенную распространенность такого явления, как доносы, в посольской жизни XVII-XVIII в. Характерно, что и по возвращении И. Бакунина в Петербург началось «дело следственное по разным челобитным во взятках, обидах и нападках и в непослушании, брани, бесчестии и порицании, оказанном им бывшему в Персии послу князю М. М. Голицыну» 47. Следствие это, по сообщению В. А. Уляницкого, тянулось до 1757 г., но ни одно из поднятых против Бакунина обвинений, кроме бранных отзывов о Голицыне, доказано не было 48.
Пока КИД рассматривала обвинения, выдвинутые против В. Ф. Братищева, он жил в Петербурге, не получая никакого жалованья. Помимо долга, числившегося за ним со времени его пребывания в Персии В. Ф. Братищев вынужден был сделать новые долги на «умеренное» свое содержание и «почти только на пропитание» 49. Но несмотря на это, в ноябре 1752 г. он в отчаянии [354] доносил в КИД: «О прокормлении моем надежды не имею» 50. После окончательного рассмотрения дела В. Братищева КИД подготовила императрице Елизавете Петровне доклад о бывшем резиденте в Персии. Отметив его верную и усердную службу, Коллегия предложила поощрить В. Братищева рангом и «надлежащее ему жалованье выдать повелеть, дабы он чрез то понесенное скоропостижною высылкою из Персии натурально разорение несколько поправить, а паче нажитыя им в Персии от дороговизны в непрестанных тамо переездах и здесь слишком шестилетнюю без жалованья бытность долги оплатить мог» 51. 30 мая 1756 г. императорским указом В. Братищев был возведен в ранг советника канцелярии с годовым жалованьем 1200 руб. Помимо этого, указом предписывалось выплатить бывшему резиденту деньги и «за прежнее время» из расчета по 600 рублей в год 52.
Важное место в дальневосточной политике России в первой половине XVIII в. занимало освоение и изучение северо-восточных территорий Азии и морских путей 53. В начале 50-х годов XVIII в., намереваясь возобновить Вторую Камчатскую экспедицию 54, российское правительство столкнулось с большими трудностями в снабжении продовольствием и всем необходимым владений России по северо-восточным берегам Амура. Возобновление Камчатской экспедиции, приостановленной в 1743 г., непосредственно связывалось с решением вопроса о судоходстве русских судов по этой реке.
«Поскольку истоки Амура находились в руках России, а земли в низовье были фактически не разграничены, то, — по заключению B. C. Мясникова, — по международному праву имелись все основания обратить его в реку совместного пользования, открытую для плавания русских судов. Принцип свободы плавания по таким рекам в Европе был одобрен еще в 1648 г. Оснабрюкским договором, подписанным Германией, Францией и Швецией» 55. В 1754 г. в российском правительстве обсуждался, но без конкретной кандидатуры вопрос «о назначении в Китай особы, которая могла бы исходатайствовать у китайского двора дозволение ходить судам по реке Амуру» 56. В 1755 г. для этой цели уже была намечена кандидатура надворного советника Андрея Иванова 57, но лишь 30 мая 1756 г. императрицей Елизаветой Петровной был подписан указ КИД о направлении в Китай курьером советника канцелярии Василия Братищева, назначении свиты для его сопровождения и финансовом обеспечении этой экспедиции 58. Она была организована в самый пик войны за захват маньчжурами Джунгарии и Восточного Туркестана 59. Разгром Цинами Джунгарии в 1757-1758 гг. оказал серьезное влияние на ухудшение российско-китайских отношений. Позиция России по поводу джунгарских беженцев и особенно одного из владетельных князей Джунгарского ханства Амурсаны (1722-1757), возглавившего антиманьчжурскую освободительную борьбу, и после разгрома восстания бежавшего в Россию, не устраивала цинское правительство. Это обстоятельство, как мы увидим в дальнейшем, не могло не отразиться на ходе переговоров русского представителя с цинскими властями по вопросам, которые были подробно изложены в выданной В. Ф. Братищеву инструкции. Они состояли в следующем:
1. «домогаться у китайского богдыхана о присылке сюда посольства, взаимно которому и от Ея императорскаго величества также бы посольство отправлено туда было»;
2. «чтоб исходатайствовать позволение от китайскаго двора для свободнаго проходу российским судам по реке Амуру с хлебом и другими припасами для гарнизонов и обывателей российских же подданных в крепостях и острогах по северо-восточным берегам находящихся»;
3. «чтоб стараться о поправлении произходящих непорядков в пограничных делах между обоих сторон, о воздержании своевольных наездов и обид, в [355] российских границах от мунгальского народа чинимых, и о учреждении для того с китайской стороны караулов в тех местах, где оных нет»;
4. «чтоб склонить китайцов ко принятию и содержанию в Пекине российских учеников для обучения китайского и манжурского языков, так как оные напредь сего тамо содержаны были» 60.
Поездка курьера В. Ф. Братищева была тщательно подготовлена КИД. Это нашло отражение не только в подробно разработанной инструкции, но и в подборе документации, взятой им в Пекин. Он был снабжен паспортом для свободного проезда по Китайской земле, листами в Лифаньюань, а также материалами, которые могли понадобиться в Пекине при ведении переговоров 61.
В помощь курьеру были назначены И. В. Якоби 62, «яко сведущий о китайских обрядах» и бывший в Пекине в 1753 г., два толмача и трое солдат 63. Они также должны были при отправлении из Селенгинска получить жалованье за год, а кроме того, мягкую рухлядь на сумму в триста рублей — для И. В. Якоби, и по тридцати рублей — для толмачей и солдат. Предполагалось, что золото и серебро, полученные у китайцев в обмен на мягкую рухлядь, пойдут на содержание свиты В. Ф. Братищева в Китайском государстве и ее дорожный проезд. Переводчики, выделенные КИД, не понравились В. Ф. Братищеву. Он выразил сомнение в том, «что такие люди, яко безграмотные на китайском и других тамо употребляемых языках к сей немалотрудной должности способны быть могли» 64. В. Ф. Братищев потребовал у КИД в свое распоряжение находившегося при Кяхтинской таможне «грамотнаго и искусного», по его мнению, переводчика Ефима Сахновского, бывшего ученика Российской духовной миссии в Пекине в 1744-1755 гг. 65. На это требование он сначала получил от Правительствующего сената отказ. Однако селенгинский комендант бригадир В. В. Якоби счел возможным отпустить Е. Сахновского в Пекин в «рассуждении... недолговременной ему отлучки». Кроме того, в свиту В. Ф. Братищева вошел переводчик монгольского языка Василий Шарин 66.
Для финансового обеспечения миссии В. Ф. Братищева указом предписывалось выдать курьеру «окладное жалованье на целой год вперед, и кроме потребных до китайской границы подвод и прогонов на дорожной проезд тамошним владением до Пекина и обратно до границы и на содержание его во всю бытность тамо 1500 рублев... да сверх того, особливо на подарки тамо, кому нужно будет из китайцов, для поспешествования порученных ему дел, до 500 рублев дать из нашей казны в Сибире лутчею мяхкою рухлядью, которая к вывозу за границу не запрещена» 67.
Предметом обсуждения стал вопрос о транспортном обеспечении В. Ф. Братищева и его свиты. Количество подвод, затребованное курьером, превысило соответствующую его рангу норму. КИД при рассмотрении этого вопроса учла объяснения В. Ф. Братищева о том, что «ему необходимо надобно завести с собою в толь далечайшее место излишняя всякаго звания потребности из платья, посуды и других вещей и конских уборов на переезд верхом от границы чрез степи до Пекина и особливо для поспешения в дороге, чтоб можно было ему с капитаном Якоби скорее туда приехать и начать исправление порученных ему нужных дел». В связи с этим просьба В. Ф. Братищева была удовлетворена и вместо положенных по рангу пяти подвод, а капитану Якоби — трех, он получил — 10, а капитан Якоби — четыре почтовых подводы, «а где оных таковых числа нет, то с добавкою ямских подвод» 68.
7 января 1757 г. В. Братищеву была выдана подорожная на следующий маршрут: Санкт-Петербург-Москва-Тобольск 69. 27 января 1757 г. он выехал из Москвы 70, а 2 марта 1757 г. прибыл в Тобольск с некоторым, по его мнению, промедлением из-за болезни «в ногах», которая заставила [356] «промешкать» 9 дней в Нижнем Новгороде. 4 марта В. Братищев продолжил свой путь, прилагая «всякое старание к поспешной езде» 71. Однако вследствие распутицы «с крайнею трудностию и нуждою путь продолжал и не скоряе как 15 апреля в Иркуцк прибыть мог» 72. Здесь же выяснилось, что «по морю Байкалу за рухлостию льда и за расщелинами ехать весьма страшно, и что в такое время самая легкая верховая по оному езда не малой опасности подвержена» 73. Из-за отсутствия другой дороги до Селенгинска Братищеву ничего не оставалось, как ожидать «вскрытия воды». В это время он в соответствии с высочайшим указом принял от «здешней канцелярии» мягкую рухлядь, состоявшую из 10 камчатских бобров и 51 ангарского соболя общей стоимостью на 500 рублей. Мягкую рухлядь вместе со скарбом Братищев на первом же дощанике отправил вверх по Ангаре, а сам 15 мая «сухим путем на почте до устья сей реки отправился» 74.
28 мая 1757 г. Братищев прибыл в Селенгинск, откуда вместе с присоединившимися к нему здесь переводчиками Е. Сахновским и В. Шариным, а также тремя гренадерами и секунд-майором И. В. Якоби 20 июля отправился до Кяхтинского форпоста. Только 29 августа 75 1757 г. курьер со своей свитой прибыл в Пекин на российский Посольский двор, оказавшийся в крайне заброшенном состоянии. С согласия начальника 5-й Российской духовной миссии (1755-1771) в Пекине архимандрита Амвросия (Юматова) прибывшие разместились в кельях Сретенского монастыря. На основании сведений, полученных от иезуита патера Гобиля 76 за несколько дней до приезда Братищева, архимандрит предупредил последнего о том, что по получении в августе месяце из Правительствующего сената «листа о зенгорцах» от 20 мая 77 император Хун Ли 78 «весьма озлобился на Россию и будучи в запальчивом стремлении повелел в грубых терминах ответной лист отправить, замышляя многолюдное войско к российским границам послать» 79. Впоследствии в одном из доношений селенгинскому коменданту бригадиру В. В. Якоби Братищев сообщил о своих действиях по получении такого известия. «Всякими способами, — писал он, — чрез краткое мое тамо пребывание старался разведать, не чинится ли какое военное приготовление к нападению на российские границы, но ничего к тому достовернаго и действительнаго не оказалось: только о том я известен, что богдыхану (императору. — Г. С.) репортами внушено о малом числе российскаго войска, состоящаго на разных при границах форпостах» 80.
30 августа Братищев весьма учтиво был принят в Лифаньюане, где вручил привезенные им листы. В тот же день на Посольский двор были присланы мастеровые люди для ремонта покоев. 3 сентября курьеру Братищеву нанесли визит два цинских чиновника. Они поставили В. Ф. Братищева в известность, что переводы с присланных от российского Сената листов посланы к императору, который вместе со своим двором находился в это время в летней резиденции Жэхэ, и предложили курьеру передать через них, «что сверх содержания оных листов» поведено ему сообщить. Однако В. Ф. Братищев проявил настойчивость и отстоял свое право переговорить о порученных ему делах непосредственно с министрами, как того требовал порядок. В связи с этим 6 сентября в Лифаньюане курьеру сообщили распоряжение, полученное от императора, о разрешении «алиха амбану с советником канцелярии о вверенных ему сверх листов делах говорить» 81.
8 сентября В. Братищев выехал для встречи с ним в город Хара-Хото, расположенный в трехстах верстах от Пекина. Дипломат поручил секунд- майору И. В. Якоби во время своего отсутствия «разведать о состоянии и числе китайскаго войска, и каким образом оное [в] военных случаях вооружается, о происхождениях у китайцов с зенгорским народом, и в каких обстоятельствах ныне «енгорская земля находится, и сколько при обретающемся здесь, [357] в Пекине, владельце Дебачие их, зенгорцов, под Китайскую державу перешло...», а также осведомиться о российских товарах, «какие здесь в Пекине в лутчем почтении и которые охотно и какою ценою покупаются» 82. Китайцы же в свою очередь, по словам В. Ф. Братищева, во время поездки в г. Хара-Хото «всякими образами старались разведать, в чем бы оная, порученная В. Ф. Братищеву словесная коммиссиа состояла» 83. Судя по тем вопросам, которые задавали переводчику Е. Сахновскому переводчики-маньчжуры, их также интересовало, не связана ли «словесная комиссия» с вопросом о зенгорцах и Амурсане.
11 сентября В. Ф. Братищев с сопровождавшими прибыл в летнюю императорскую резиденцию Жэхэ, находившуюся в 30 китайских верстах от Хара-Хото. Здесь российский дипломат, переводчик Е. Сахновский и толмач В. Шарин, а также сопровождавшие их представители цинских властей были приняты в богдыханском дворце высокими персонами: алиха амбанем, асхань и амбанем и князем Хутуринга, а затем и первым министром Фугуном 84. Во время этой встречи В. Ф. Братищев коснулся четырех вопросов, затронутых в листах Правительствующего сената. Во-первых, он осветил проблему, которая возникла перед населением русского Дальнего Востока, особенно обитателями Охотского и Удского острогов. Она состояла в том, что снабжение этих районов съестными припасами наземным путем было невозможно. Единственным выходом в эти места был путь судами из Нерчинска через Ингоду в Амур и далее морем. «Сею же, — по заключению Братищева, — судам в море проходить и с собою хлеб и другие припасы в те российские крепости и остроги, лежащие по северо-восточным берегам, возить способно». От имени Правительствующего сената дипломат обратился с просьбой о разрешении свободного плавания русским судам по реке Амур, протекавшей через «Китайское владение», заверив министров в том, «что от будущих на тех судах людей не токмо ни малейшей обиды, но ниже вида, противнаго китайским подданным, показано не будет»...
Вторым вопросом, вынесенным В. Братищевым на обсуждение, явился вопрос о пограничных делах. Об их состоянии можно было судить, исходя из того, что «чрез шесть лет и несколько месяцов в российские границы по Селенгинской и Нерчинской сторонам было воровских от мунгалов (монголов. — Г. С.) въездов вооруженною рукою 19, невооруженных набегов 92, притом убито до смерти дватцать четыре человека». Набеги сопровождались грабежами и угоном скота. Для урегулирования возникших конфликтов В. Ф. Братищев от имени Правительствующего сената предложил выделить с двух сторон комиссаров, которые учредили бы в нужных местах «крепкие караулы», «чтоб всякие своевольства впредь удержаны и сокращаемы были».
Третья проблема, выдвинутая В. Ф. Братищевым, касалась российских учеников. Он предложил возобновить доселе существовавшую практику обучения в Пекине российских учеников маньчжурскому и китайскому языкам и принять для этой цели шесть человек и «содержать их в Пекине с тою же богдыханова величества во всем милостию, какою прежде сего оным подобные имели честь пользоваться и дабы чрез несколько лет другими переменяемы были...» 85.
И последнее, что уполномочен был В. Ф. Братищев передать китайскому императору и его министрам, было связано с вопросом об обмене посольствами. Российский курьер заявил: «...Ежели ныне от его богдыханова величества для поздравления Ея императорскаго величества нарочное посольство отправится, то российскому императорскому двору весьма приятно будет и в соответствование тому немедленно и от Ея императорскаго величества знатное посольство к богдыханову величеству прислано будет...» 86. [358]
Предварительный ответ китайских министров на заявление русского курьера после краткого совещания был следующий: «О пропуске российских судов рекою Амуром дело претрудное и требует довольнаго рассуждения; для разобрания пограничных ссор и обид будет писано к главному в Урге командиру вану Жанжуну... оной Жанжун определит от себя достойных комисаров и пошлет их на границу, и сколько чего по изследовании сыщется в российскую сторону заплатить, столько и отдадут, токмо по приезде на границу здешних комисаров не было бы остановки в произведении следственных дел, как прошлаго года... ученики, может быть, приняты будут; об отправлении отсюда в Россию посольства и подумать невозможно». Вопрос о посольстве для поздравления императрицы Елизаветы Петровны с восшествием на престол в 1741 г., с точки зрения министров, был ничуть не проще вопроса о судоходстве по Амуру. Они даже отказались доложить об этом своему императору, опасаясь его гнева и зная, что в течение столь длительного времени в этом направлении не было сделано никаких шагов. А Братищеву министры заявили: «Сие дело прошедшее, чрез пятнадцать лет, стало быть старое» 87.
Российский дипломат, в свою очередь, вновь попытался убедить министров в разумности высказанных им предложений. Пропуск российских судов рекою Амуром он попытался представить как «самое легкое дело», еще раз обратив внимание китайцев на то, что российские суда «в прохождении своем сею рекою ни малейших противностей подданным богдыханова величества не покажут». В решении пограничных дел В. Ф. Братищев также не увидел никаких препятствий. По его словам, Правительствующим сенатом уже были посланы на границу комиссары. Остановка же в урегулировании пограничных вопросов в прошлом, 1756 году, произошла, по мнению В. Ф. Братищева, не по вине российской стороны. Российский дипломат напомнил, что тогда князь Хутуринга требовал, «чтоб господин бригадир Якобий ради изследования обид и воровства поехал с ним в Цурухайтуевской форпост» 88. Предложение же бригадира В. В. Якоби об отправлении на границу с обеих сторон «нарочных офицеров» князь Хутуринга не принял и прервал переговоры в Кяхте по этому вопросу. Указал В. Ф. Братищев и на немалую пользу обеим сторонам от приема в Пекине российских учеников, а также на удобный повод для отправления от китайского императора в Россию посольства «для поздравления Ея императорскаго величества» по случаю восшествия на императорский престол, тем более, что «дружеское уведомление» об этом событии уже было подано в Лифаньюань через нарочного курьера майора Шокурова 89. В дальнейшей беседе, отстаивая важность такого посольства, Братищев обращал внимание сановника Фугуна на международное значение этого шага: «чтобы таким образом новый опыт ко умножению и утверждению имеющейся между обеими империами дружбы всему свету показан был». В конце концов, русский дипломат предложил компромиссное решение вопроса о посольствах: «отправление равномерных и в одно время из обоих государств посольств, которые на границе разменены будут и потом каждое в свой путь — китайской посол в Россию, а российской — в Хину следовать имеют» 90. Но и этот вариант не удовлетворил первого министра и был им отвергнут.
Окончательное решение по всем выдвинутым русским дипломатом вопросам зависело от китайского императора, поэтому как бы ни были аргументированы заявления В. Братищева, изложенные перед министрами, они вряд ли существенным образом могли повлиять на исход событий. Тем более, что в завершение беседы об этом дал понять русскому курьеру алиха амбань. В журнале В. Ф. Братищева это описывается следующим образом: «Он, алиха амбань, видя Братищева, честнаго и кроткаго человека, советует много слов не употреблять: у богдыхана много [359] милости и немилости, надобно время и удобной час улучить, чтоб его величеству о российских делах доложить. Выговора все те же слова тихо и только что переводчик слышать их мог, таким же образом, по переводе, и советник канцелярии» 91 ...Высказывание алиха амбаня приобретает особое значение с учетом еще одного обстоятельства, также отмеченного в журнале курьера: все резолюции императора «основываются по большой части на представлениях шурина и фаворита ево Фугуна, на котораго хан во всех государственных делах с совершенною доверенностию полагается, приемля его представлении со всяким удовольствием» 92...
Не могло не сказаться на результате переговоров и отношение к России и ее представителю самого императора Хун Ли, который, как уже отмечалось, выражал сильное неудовольствие по поводу покровительства, оказанного русским правительством джунгарским беженцам, особенно Амурсане, «и немало раскаевался, что российских куриеров пропустить в Пекин позволил». Правда, как сообщили в частных разговорах переводчику Е. Сахновскому два переводчика-маньчжура, сердце императора несколько смягчилось, когда он получил сведения об отсутствии в российском владении Амурсаны. По их словам, «для того имело быть приказано, чтоб из города Калгана их со всею свитою прямо в город Жехе со всякою честию провесть, где во дворце нарочно для них банкет имел быть учрежден, ибо его величество никогда российских людей не видал, а после, когда бы дела выслушаны и окончены были (может де быть, в такой случай и все бы по российскому желанию зделалось), оные куриеры оттуда, на Жехе, со многою ханскою милостию в Пекин ради исправления своих нужд отпущены были. Но все сие, по причине полученнаго прежде приезда их, куриеров, из российскаго Сената листа о зенгорцах, отменено» 93.
29 сентября возвратившийся к этому времени в Пекин русский курьер вновь был приглашен в Лифаньюань для принятия ответнаго листа Сенату и императорских подарков. В. Ф. Братищеву вручили «две коробки серебра весом во сто лан, пять штук разных шелковых материй и два тюня или 24 конца китайки». Секунд-майор И. В. Якоби получил «одну коробку серебра весом в 50 лан, три штуки разных шелковых материй и 13 концов китайки», остальным членам свиты также были выделены подарки 94. При вручении ответного листа Сенату В. Ф. Братищев ожидал «формальнаго о резолюциах богдыхана на российские дела от Ледажина объявления», но таковое не последовало. Дипломат пришел к заключению, что этот поступок вызван или спесью «маньчжурского правления», или стремлением уйти от объяснений довольно категоричных «ханских резолюций», о которых В. Ф. Братищев «партикулярно» уже был информирован обер-секретарем Улоем 95. А резолюции состояли в следующем: в отказе русским судам в свободном плавании рекою Амур, в отказе в отправлении в Россию посольства с оговоркой, правда, еще раз пересмотреть этот вопрос, когда к богдыхану посольство прибудет от русской императрицы. Решение пограничных дел предусматривалось произвести только, «когда от российскаго Сената знатные персоны на границу пришлются» 96. Договоренность с цинскими властями была достигнута лишь по вопросу о принятии в Пекине российских учеников для обучения маньчжурскому и китайскому языкам на прежних условиях.
Отказ в пользовании Амуром для Российской империи был сделан «по многим причинам».
Ближе всего к истине о причине отказа, по мнению Братищева, оказался патер Сигизмунд, «обращающейся особливым приятством» с главой Российской духовной миссии в Пекине. Через архимандрита Амвросия он дал знать русскому курьеру, «что пропуск российских судов рекою Амуром не за иным [360] чем, токмо за опасением и боязнию, как бы российские люди в таком допущении впредь китайскими землями не завладели, недозволен» 97.
Таким образом, несмотря на богатый дипломатический опыт, добросовестность и преданность делу служения отечеству, В. Братищеву не удалось достигнуть поставленных перед ним целей. Неудачные результаты его миссии были предопределены ростом неприязни цинского правительства к России из-за ее позиции в джунгарском вопросе.
Исследуя переговоры В. Ф. Братищева с цинскими дипломатами, нельзя не сказать о роли в них иезуитов, с которыми по инструкции курьеру предписывалось вступить в контакт. Этому должно было способствовать, с точки зрения Коллегии иностранных дел, знание Братищевым латинского языка, а также его посредничество в переписке находившихся в Пекине миссионеров- иезуитов с Европой. По распоряжению Коллегии иностранных дел курьер привез в Пекин письмо Академии наук французскому супериору Антонию Гобилю, письмо из Парижа от патера Делатура патеру Амиолю и письмо из Турина патеру да Санкт Николаю. Братищеву предписывалось при вручении корреспонденции патеру Амиолю выразить свою готовность на обратном пути забрать их письма. Дипломат имел полномочия обещать иезуитам и впредь рассчитывать на российских курьеров при пересылке их корреспонденции. Однако надежды Коллегии иностранных дел на помощь римских католических патеров в успешном решении возложенных на В. Братищева задач оправдались не полностью. Как уже отмечалось, они пытались оказывать содействие русскому курьеру во время переговоров, информируя его о настроениях китайских министров и богдыхана через главу Российской духовной миссии в Пекине. Однако непосредственного общения с Братищевым иностранные миссионеры избегали. Объяснение такого поведения содержится в журнале экспедиции: «21 дня сентября архимандрит Амвросий, видясь с римскими патерами, объявил от них извинение, что они не смеют с советником канцелярии свидание возиметь, опасаясь богдыхана, ибо они своими приятелями престережены, чтоб, не зная ханскаго мнения, к российским куриерам не ездили, прося притом, чтоб Братищев ответные от них письма и посылку в Санктпетербургскую академию наук чрез него, архимандрита, принял, к чему охотная услужность им, патерам, представлена» 98.
Доставленные Братищевым из Пекина в Коллегию иностранных дел четыре письма и посылка были переданы по назначению: президенту Санкт-Петербургской академии наук графу К. Г. Разумовскому и один бумажный сверток — библиотекарю Академии наук надворному советнику Штелину.
Необходимо отметить, что дипломат высоко оценил значение деятельности иезуитов в Пекине. В. Ф. Братищев отметил успешные результаты их миссионерской работы: «римские патеры, вселясь за полтараста лет доныне в Китайское государство далеко свое обращение распространили, ибо в одном Пекине до двух тысяч человек или и более последователей их закона исчисляется из никан (китайцев. — Г. С.), но не знатных и чиновных». Успеху в этом способствовал, по словам В. Ф. Братищева, «не один духовной способ... (они преложили римские догматы на китайский язык), но и житейския вспоможения», которые миссионеры оказывали своим последователям. Отметил русский курьер и значительную роль римских патеров в развитии науки и искусства, «ибо инако без искусства и художества римские монахи в Китайское государство не приемлются» 99. Характерной чертой миссионерской деятельности иезуитов явилось их активное проникновение в «ханскую службу» не только в качестве живописцев, музыкантов, механиков, кузнецов, но и как профессоров и асессоров Математической коллегии и чиновников 100. В одном из доношений В.Ф. Братищев помянул о римском патере, который был [361] отправлен в 1756 г. по указу императора в китайскую армию, находившуюся около Джунгарии, «ради обстоятельнаго описания сего владения и в смежности к нему лежащих Российской империи земель»101.
Среди миссионеров католических орденов В. Ф. Братищев выделил патера Сигизмунда Августиниана, отличавшегося особым расположением к России. Через архимандрита Амвросия он обратил внимание В. Ф. Братищева на необходимость «приготовления достойной в Пекине квартиры» в случае направления посольства к китайскому императору по причине обветшания российского Посольского двора. Кроме того, он дал знать, что патер Гобиль, переводя листы с латинского на маньчжурский и с маньчжурского на латинский, не выражает «в иных периодах и артикулах настоящей силы» 102.
Объективную оценку Братищев постарался дать и деятельности 5-й Российской духовной миссии в Пекине. Он отметил, что архимандрит Амвросий (Юматов) «первой из своих антецессоров духовную свиту, состоящую в двух иеромонахах, одном иродиаконе и двух дьячках, в порядке и послушании содержать начал». Росту авторитета главы миссии и установлению порядка во многом способствовало, по мнению дипломата, правильное поведение архимандрита Амвросия. Он ежедневно в церкви исправлял свою должность, не допускал братию «ни до каких свар или развратностей, и ниже для послабления и каким-либо прихотям или излишностям»; не разрешал «без нужды бродить и шататься по улицам». Заботился архимандрит Амвросий о налаживании и поддержании дружественных отношений с властями и жителями китайской столицы. С целью избежания «от своевольнаго китайскаго народа ругательных посмеяний» архимандрит и вся его свита носили, по словам В. Братищева, маньчжурское или китайское платье 103.
Свидетельством достигнутого взаимопонимания между местным населением и русскими духовными лицами явился тот факт, что русский курьер во время своего пребывания в Китае не услышал от них никаких жалоб друг на друга.
Основываясь на отзывах современников, коснулся В. Ф. Братищев и вопроса «о характере владеющаго из манжурской фамилии китайскаго хана» Хун Ли. Русский курьер отметил в нем весьма горячий темперамент, «неслыханную» гордость и крайнюю склонность к тирании. Существенным являлся и тот факт, что император, как уже отмечалось, находился под влиянием своего шурина и фаворита Фугуна. Неслыханная гордость императора Хун Ли, имевшего в то время 45 лет от роду и правившего уже 22 года, затмевала, по мнению Братищева, его разум и не позволяла следовать завещанию его деда императора Канси о том, чтобы «наследники и потомки его Россию всегда в сердце своем имели или с российскою стороною осторожно поступали» 104.
Впечатления В. Ф. Братищева от поездки в Пекин оказались настолько многогранны и ярки, что нашли отражение не только в журнале экспедиции, но и в довольно оригинальном литературном сочинении: «Осведомление или некоторое поверение Вольтеровых о Китае примечаний, собранное в краткую Братищева бытность в Пекине» 105. Как видно, название данной работы отражает пристальный интерес ее автора как к великому французскому просветителю, оказавшему огромное влияние на развитие русского свободомыслия в XVIII в., так и к древней китайской цивилизации. «Осведомление» является ярким свидетельством несомненного воздействия на В. Ф. Братищева сведений о Китае, почерпнутых им из сочинений Вольтера (1694-1778), никогда не бывавшего в Китае. Исследования Вольтера заинтересовали русского дипломата, но он пошел дальше теоретических построений французского просветителя, поскольку непосредственно в Китае попытался изучить его историю и в ряде случаев углубить результаты исследований самого Вольтера. [362]
Несмотря на кратковременное пребывание русского курьера в Пекине (29 августа — 4 октября 1757 г.) ему удалось получить ответы не только на вопросы, затронутые французским просветителем, но и сделать свои собственные интересные наблюдения за жизнью Пекина.
Композиционная структура сочинения целиком подчинена намеченной автором цели и основана на чередовании вопросов (построенных на высказываниях Вольтера) и ответов на них, касающихся законов, нравов, обычаев, языка, религии, летописной традиции и численности населения Китая. При этом необходимо отметить, что наряду с фактами из древней истории Китая в «Осведомлении» находятся интересные сведения о китайском обществе 50-х годов XVIII в. Последние имеют особую ценность, поскольку представляют собой непосредственное и живое восприятие жизни китайской столицы глазами иностранца.
4 октября 1757 г. В. Ф. Братищев отправился из Пекина в обратный путь и лишь 12 июля 1758 г. возвратился в Санкт-Петербург. Сразу же по возвращении, 13 июля, Братищев представил в Коллегию иностранных дел свой журнал — отчет о предпринятой им экспедиции 106. 24 августа возвратил в КИД и всю документацию, которую он брал в Китай.
Помимо этого, Коллегия потребовала у него отчет об использовании мягкой рухляди, состоявшей из 51 соболя и 10 камчатских бобров на сумму в 500 руб. В. Ф. Братищев дал исчерпывающий ответ по этому вопросу. Он сообщил, что пара соболей была подарена секунд-майором И. Якоби приставу заргучею Санлою для того, чтоб «надобных людей в российской Посольской двор невозбранно пропускал», а при отъезде из Пекина «ради чести российскаго имени» были сделаны подарки двум монгольским стольникам Саенкуну и Хонгору — по паре соболей и находившимся при них двум монголам — по соболю, а затем вновь приставу Санлою с двумя башками — три соболя 107. Оставшуюся рухлядь Братищев «усмотрел к пользе и приращению интересному продать, взяв за каждой бобр по сороку лан», за соболей по три ланы. Всего он получил 520 лан серебра, которое «поручил пограничной гарнизонной канцелярии в Селенгинске на сохранение» 108. Однако прежде того он прошел таможенный досмотр в Кяхте, во время которого предупредил, по его словам, директора Еремея Владыкина о провозимом им казенном серебре. В ответ Братищев получил заверения в том, что серебро пошлиной не облагается 109. Вместе с тем, вскоре Е. Владыкин отправил рапорт в Сибирский приказ, оговоривший В. Братищева в нарушении правил таможенного досмотра: провозе «без объявления» выменянного на мягкую рухлядь серебра 110. Братищев, возмущенный действиями Владыкина, представил в КИД и Правительствующий сенат свои объяснения, сопроводив их следующим замечанием: «...мне не без чювствительности есть, что директор Еремей Владыкин, зделав сам проступок, меня, яко заслуженаго человека не мало обидел» 111. Коллегия иностранных дел урегулировала данный конфликт, придя к выводу, что «ис того, окроме единого в силу таможенного уставу неисполнения, казенного убытку не произошло», действия директора Е. Владыкина и советника канцелярии Братищева были квалифицированы как «неумышленная оплошность» 112. Оценивая в целом результаты поездки курьера В. Братищева в Пекин, КИД уведомила Правительствующий сенат о том, «что от китайскаго двора на те представлении и домогательства, которые велено было ему тамо учинить... отказано» 113.
Именно это обстоятельство, по всей видимости, существенным образом повлияло на дальнейшую дипломатическую карьеру В. Братищева: ему не нашлось места в Коллегии иностранных дел, сообщившей, что «когда случится в нем по Коллегии каковая потребность, тогда Правительствующему сенату [363] представлено» будет 114. Сначала Братищева направили служить в Штатс-контору, а в мае 1764 г. перевели в Юстиц-контору в чине советника канцелярии. Но уже 11 июня того же года именным императорским указом В. Ф. Братищев был пожалован в статские советники 115. Однако от службы в Юстиц-конторе он отказался, «по чистой совести признаясь неспособным быть при тех делах» 116. Свое нежелание продолжать службу в новом ведомстве Братищев объяснил в прошении, поданном императрице Екатерине II, где говорилось, что «он в политических и министерских азиятских делах с молодых лет упражнялся, а теперь ему лет за 50 от роду [следовательно] поздно другим канцелярским обрядам и поведениям навыкать или из уст иных смотреть, ничего не понимая». Не имея возможности использовать В. Братищева в «азиятских делах», 2 сентября 1764 г. императрица удовлетворила его просьбу. Его уволили от дел на два года с сохранением жалованья, поскольку Братищев обещал проводить время в полезных сочинениях 117. Однако уже 18 апреля 1765 г. в Сенат от Братищева поступила челобитная. Он сообщал, что намерению создать «полезные сочинения» не суждено сбыться из-за ослабевшего здоровья. Уведомляя Сенат о многочисленных болезнях, Братищев просил «за оными и за дряхлостию» дать отставку 118. Просьба эта была удовлетворена. Однако Сенат отказал В. Ф. Братищеву в «награждении пенсионом» по той причине, что, получив чин статского советника, он «у дел быть не пожелал» и положенных 35 лет не выслужил и уволен был на два года с сохранением жалованья» 119.
Указанные события в какой-то мере подводят итог служебной деятельности В. Ф. Братищева и исчерпывают те сведения о нем, которыми мы располагаем к настоящему времени. Не исключено, что вновь выявленные архивные материалы прольют свет на дальнейшую судьбу этого человека и дадут возможность полнее определить его значимость в истории России середины XVIII в. Сейчас же, исходя из исследованных архивных документов, можно сказать, что в силу обстоятельств В. Ф. Братищев сыграл довольно скромную роль на русской дипломатической сцене. Его профессиональные навыки, приобретенные в результате длительного и разностороннего учения, и его дипломатический опыт, к сожалению, не были реализованы в полной мере. КИД, вмешавшаяся в 1732 г. в судьбу ученика школы философии В. Братищева и направившая его в Персию для изучения персидского языка, не смогла в дальнейшем не только должным образом использовать его глубокие познания, но и оставить его для службы в пределах своего ведомства. Такой довольно печальный итог дипломатической карьеры Братищева является результатом как недооценки КИД значения в ее деятельности специалистов такого рода, так и неразвитости в то время русского востоковедения. В этом плане судьба русского дипломата отразила тщетность попыток его учителя проф. Кера по осуществлению, как уже отмечалось, широких мер в рамках проекта «Академии или Общества восточных наук и языков в империи Российской».
Однако, если Братищеву не удалось до конца проявить себя как дипломата, то ему вполне удалось реализовать себя как литератора. Свидетельством этого являются два его интересных и содержательных сочинения, в которых в полной мере отразилась незаурядность их автора.
Комментарии
1. См. сноску 2 в Археографическом введении.
2. Словарь исторический, или сокращенная библиотека. М., 1790. Ч. II. С. 372; Болховитинов Е. Словарь русских светских писателей, соотечественников и чужестранцев, писавших в России, служащий дополнением к словарю писателей духовного чина, составленному митрополитом Евгением. М., 1838. Т. 1. С. 138; Венгеров С. А. Русские книги. СПб. 1899. Т. 3. С. 169; Русский биографический словарь. СПб., 1908. Т. 3. С. 332-333.
3. Братищев В. Ф. Известие о происшедших между шахом Надыром и старшим его сыном Реза-кулы-мирзою печальных приключениях в Персии 1741 и 1742 годов, ныне сообщенное сочинением канцелярии советника Василья Братищева. СПб., 1763.
4. Болховитинов Е. Словарь русских светских писателей... Т. 1. С. 138.
5. Братищев В. Ф. Осведомление или некоторое поверение Вольтеровых о Китае примечаний, собранное в краткую Братищева бытность в Пекине // Опыт трудов Вольного Российского собрания. М., 1783. Ч. 6.
6. Щербатов М. М. История Российская от древнейших времен. СПб., 1770. Т. 1. С. 118-120.
7. Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ). Ф. Внутренние коллежские дела (ВКД). Оп. 2/6. 1732. Д. 1168.
8. Крачковский И. Ю. Очерки по истории русской арабистики // Избр. соч. M.-JI., 1958. Т. 5. С. 36-37.
9. АВПРИ. Ф. ВКД. Оп. 2/6. Д. 1168. Л. 6-7 об.
10. Сенатский архив. СПб., 1910. Т. 14. С. 428.
11. АВПРИ. Ф. ВКД. Оп. 2/6. Д. 1168. Л. 30. Эти сведения противоречат утверждению Г. Л. Кессельбреннера о том, что ученики «были переведены в Петербург с тем же скудным содержанием, которое отпускалось им в Москве — 8 коп. в день» (Кессельбреннер Г. М. Хроника одной дипломатической карьеры (дипломат-востоковед С. Л. Лашкарев и его время). М., 1987. С. 22).
12. АВПРИ. Ф. ВКД. Оп. 2/6. Д. 1168. Л. 31.
13. Там же. Д. 2542. Л. 3.
14. Куранты (стар.) — газеты, ведомости (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1995. Т. 2. С. 221).
15. Кессельбреннер Г. Л. Указ. соч. С. 22.
16. АВПРИ. Ф. ВКД. Оп. 2/6. Д. 2606. Л. 4.
17. Интересные биографические сведения о И. П. Калушкине представлены С. Л. Туриловой: «Молодой ученик», затем стажер Иван Петрович Калушкин замещал в 1728 г. камергера А. Б. Куракина, возглавлявшего тогда представительство в Париже, и вел обширную дипломатическую переписку. Калушкин служил потом и в других странах Западной Европы, и в далекой Персии, где в 1735-1742 гг. исполнял (в то время дипломатическую) должность российского резидента (Турилова С. Л. Русские дипломатические представители в Персии и Турции в XVIII в. // Анналы. М., 1996. С. 107).
18. АВПРИ. Ф. ВКД. Оп. 2/1. 1742. Д. 1620. JI. 8 об. — 9. Зодия — каждый из двенадцати знаков, разделов зодиака (Даль В. Указ. соч. Т. 1. С. 690).
19. АВПРИ. Ф. ВКД. Л. 5, 10.
20. Петр Матвеевич Чекалевский (1718-1790-е) в конце 1740-х годов был секретарем КИД, в 1755 г. произведен в чин коллежского асессора и назначен консулом в Персию в Энзелийский порт, откуда в 1760 г. в чине надворного советника был переведен в КИД. В 1781 г. П. М. Чекалевский постригся в монахи (Кессельбреннер Г. Л. Указ. соч. С. 25).
21. АВПРИ. Ф. ВКД. Оп. 2/1. 1742. Д. 1620. Л. 9.
22. Там же. Ф. Сношения России с Персией. Оп. 77Д. 1742. Д. 3. Л. 38-38 об.
23. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1871. Т. 21. С. 243-244.
24. Юдин П. Л. Россия и Персия в конце 1742 года (Из писем переводчика Братищева к канцлеру князю Черкасскому) // Русский архив. 1899. № 3. С. 369.
25. В. Н. Татищев (1686-1750) — русский историк, государственный деятель. В 1741-1745 гг. — астраханский губернатор.
26. Юдин П. Л. Указ. соч. С. 383.
27. Там же. С. 384.
28. Там же.
29. Кузьмин А. В. Н. Татищев. М., 1987. С. 292.
30. Там же.
31. АВПРИ. Ф. Сношения России с Персией. Оп. 77/1. 1743. Д. 20. Л. 1.
32. Там же. Ф. ВКД. Оп. 2/1. 1754-1755. Д. 30. Л. 1-1 об.
33. Уляницкий В. А. Русские консульства за границей в XVIII в. М., 1899. Ч. 1. С. 559.
34. И. Бакунин в донесении от 25 августа 1744 г. сообщил о слухах, что «Чекалевский уже сговорил и женится на его, Братищева, родной сестре» (Уляницкий В. А. Указ. соч. Ч. 2. С. СССХС).
35. Арапов Семен Андреевич — надворный советник, консул в Персии до 1744 г., когда из-за ухудшения здоровья был уволен в отставку. Вместо него назначен И. Бакунин.
36. Уляницкий В.А. Указ. соч. Ч. 2. С. CCCLXXXIX.
37. АВПРИ. Ф. Сношения России с Персией. Оп. 77/1. Д. 17. 1749-1756. Л. 435-435 об.
38. Там же.
39. Там же. Ф. ВКД. Оп. 2/1. 1754-1755. Д. 30. Л. 2.
40. Там же. Ф. Сношения России с Персией. Оп. 77/1. Д. 17. 1749-1756. Л. 436.
41. Там же. Л. 630.
42. Там же. Л. 181 об.
43. Там же. Д. 4. 1748. Л. 1 об.
44. Там же. Ф. ВКД. Оп. 2/1. 1754-1755. Д. 30. Л. 3.
45. Там же. Л. 4.
46. Мясников В. С. Империя Цин и Русское государство в XVII в. М., 1980. С. 163; РГАДА. Ф. Сенат. Кн. 729. Л. 127, 128-130, 212, 213-215 об., 225-229, 230 — 230 об., 231-237 об., 239; Кн. 160. Л. 82-83. Данные документы, связанные с деятельностью С. Л. Владиславича-Рагузинского, были указаны А. И. Тарасовой, за что выражаю ей искреннюю признательность.
47. Уляницкий В. А. Указ. соч. Ч. 1. С. 570.
48. Там же.
49. АВПРИ. Ф. ВКД. Оп. 2/1. 1752. Д. 1777. Л. 1.
50. Там же.
51. Там же. 1754-1755. Д. 30. Л. 4 об.
52. Там же. Ф. Сношения России с Персией. Оп. 77/1. 1749-1756. Д. 17. Л. 646.
53. Мясников B. C. Договорными статьями утвердили. М., 1996. С. 222.
54. Более подробно о ней см. коммент. 2 к док, № 4.
55. Мясников В. С. Указ. соч. С. 228.
56. АВПРИ. Ф. Сношения России с Китаем. Оп. 62/1. 1754. Д. 2. Л. 21-35 об.
57. Там же. 1755. Д. 10.
58. Там же. 1756. Д. 8. Л. 1-1 об.
59. Границы Китая: история формирования. М., 2001. С. 146-148.
60. АВПРИ. Ф. Сношения России с Китаем. Оп. 62/1. 1756. Д. 8. Л. 34.
61. См. приложение к инструкции.
62. В архивных документах с мая по декабрь 1756 г. И. В. Якоби упоминается в чине поручика, с декабря 1756 г. — в чине капитана, а во время пребывания в Пекине — секунд-майора.
63. АВПРИ. Ф. Сношения России с Китаем. Оп. 62/1. 1756. Д. 8. Л. 245.
64. Там же. Л. 285.
65. Там же.
66. Там же. 1757. Д. 7. Л. 8., 27.
67. Там же. 1756. Д. 8. Л. 1-1 об.
68. Там же. Л. 274.
69. Там же. 1757. Д. 7. Л. 4.
70. Там же. Л. 9 об.
71. Там же. Л. 15.
72. Там же. Л. 23.
73. Там же.
74. Там же. Л. 23 об.
75. Дата, указанная в журнале, противоречит встречающейся в историографии (26 сентября) (Трусевич X. Посольские и торговые сношения России с Китаем (до 19 в.) М., 1882. С. 53;Беспрозванных Е. Л. Приамурье в системе русско-китайских отношений. М., 1983. С. 104).
76. Гобиль Антуан (отец Антоний) — французский астроном, ботаник, синолог, с 1739 г. почетный член Петербургской АН (Академия наук СССР. Персональный состав 1724-1917. М., 1974. С. 246; Скачков П. Е. Очерки истории русского китаеведения. М., 1977. С. 304).
77. В «листе о зенгорцах» излагалась позиция русской стороны по вопросу о джунгарских беглецах: Россия не считала их перебежчиками, поскольку они не были до бегства подданными Китая, а потому и выдачу Амурсаны можно требовать «не по силе трактата, но на основании одной только между государствами продолжающейся дружбы»(Беспрозванных Е. Л. Указ. соч. С. 105).
78. Хун Ли (1711-1799) — четвертый император Цинской династии. Девиз годов правления Цяньлун (1736-1795).
79. АВПРИ. Ф. Сношения России с Китаем. Оп. 62/1. 1758-1759. Д. 8. Л. 5 об. — 6.
80. Там же. 1757. Д. 7. Л. 66-66 об.
81. Там же. 1758-1759. Д. 8. Л. 10-10 об. Алиха амбань (маньчж.) — глава министерства, приказа.
82. Там же. Л. 12.
83. Там же. Л. 14 — 14 об.
84. «Фу — первая силлаба имени, гун — переводят графом». Там же. Л. 22.
85. Об условиях содержания учеников в Пекине см. «Выписку об учениках из Кяхтинского трактата...» (док. № 30 настоящего сборника) и статью Юй Цзе «Место Кяхтинского договора 1728 г. в становлении российского китаеведения» (ПДВ. 2007. № 4. С. 100).
86. АВПРИ. Ф. Сношения России с Китаем. Оп. 62/1. 1758-1759. Д. 8. Л. 20.
87. Там же. Л. 21 — 21 об., 26 об.
88. Там же. Л. 22, 24.
89. Там же. Л. 24 об.
90. Там же. Л. 33 об. — 34, 35.
91. Там же. Л. 25 об.
92. Там же. Л. 48 об.
93. Там же. Л. 37-38 об.
94. Там же. Л. 42 об. — 43.
95. Там же. Л. 43 об. — 44.
96. Там же. Л. 29 об.
97. Там же. Л. 46.
98. Там же. Л. 41.
99. Там же. Л. 51 об. — 52 об.
100. Там же. Л. 52 об.
101. Там же. 1757. Д. 7. Л. 66 об.
102. Там же. 1758-1759. Д. 8. Л. 53-53 об.
103. Там же. Л. 50 об. -51.
104. Там же. Л. 50.
105. Подробнее см.: Саркисова Г. И. Вольтер о Китае и становление русского китаеведения // И не распалась связь времен. К 100-летию со дня рождения П. Е. Скачкова. М., 1993. С. 100-135.
106. АВПРИ. Ф. Сношения России с Китаем. Оп. 62/1. 1758-1759. Д. 8. Л. 3.
107. Там же. Л. 82 об.
108. Там же. Л. 82 об. — 83. Помимо серебра, В. Ф. Братищев вывез из Пекина купленные по поручению великой княгини «лаковые и другие разные вещи», которые до самого Петербурга находились под охраной специально откомандированного по просьбе дипломата «Якуцкого полку гранодира Алексея Серебреникова» (Там же. Д. 11. Л. 1).
109. Там же. Д. 8. Л. 88.
110. Там же. Л. 78, 103.
111. Там же. Л. 86.
112. Там же. Л. 103 об.
113. Там же. Ф. ВКД. Оп. 2/1. 1758. Д. 422. Л. 18 об.
114. Там же. Ф. Сношения России с Китаем. Оп. 62/1. 1758-1759. Д. 8. Л. 105.
115. Сенатский архив. СПб., 1913. Т. 15. С. 577.
116. Там же. 1910. Т. 14. С. 428.
117. Там же. С. 429.
118. Там же. 1913. Т. 15. С. 578.
119. Там же.
