header left
header left mirrored

Вторая часть воспоминаний Б. К. де-Ливрона

ДЕ-ЛИВРОН Б. К.

Отрывочные воспоминания из прожитой мною жизни на море и на суше.

Предлагаемые здесь воспоминания были написаны мною напамять, т. к. никогда, к сожалению, дневника не вел. Рассказ мой относится к эпохе семидесятых годов когда я почти непрерывно, в течение десяти лет, служил на Амуре. Сухость и отрывочность изложения, вместе с обличительным его характером, делают рассказ мой, пожалуй, похожим на простой перечень мелких фактов, но что ж делать, иначе не съумел бы написать. Амурский край в то время только зарождался и потому понятно, что жиань в нем могла быть переполнена шереховатостью и ненормальными случаями. Все это, впрочем, было при старых порядках и общей в стране неурядице — но с тех пор прошло уже почти полстолетия.

Теперь, разумеется, многое изменилось к лучшему и прежнее захолустье заметно просветлело. Надо однако сказать, что даже и в то далекое время многие из наших амурских пионеров приносили краю большую пользу своей честной и трудолюбивой службой; ведь не все же пользовались тем, что до Царя было далеко, а до Бога высоко. По моим воспоминаниям читатель может подумать, что там творились только безобразия, при чем всеми вместе выпивалось несметное количество водки; но это не так: наряду с худым, было и много хорошего, даже очень много хорошего. С особенным удовольствием вспоминаю я всегда молодцов-матросов Амурской флотилии, обыкновенно набиравшихся из сибирских линейных батальонов. Это сплошь были умные, развитые и трудолюбивые люди. Надо думать, что вся Сибирь заселена таким народом. Эти сибирские солдаты обыкновенно через какие-нибудь две или три недели после поступления на судно становились прекрасными моряками.

____________________________

В конце шестидесятых годов минувшего столетия во главе правления Кронштадтского порта стоял человек высокой честности и огромной энергии, но в то же время горячий и нервный. Помнится мне, как я на похоронах одного корабельного инженера, будучи назначен начальником воинской команды для погребальной церемонии, едва успел пропустить мимо фронта колесницу, как поблизости проезжал по улице главный командир и кому-то велел узнать мою фамилию; на следующий день он призвал меня к себе на квартиру вместе с моим экипажным командиром и разнес за то, что я будто при выносе покойника из церкви не командовал «на краул»; в сущности же такого факта не было, потому что иначе музыканты не стали бы играть «коль славен». Моих доводов горячий Степан Степанович не принял во внимание и приказал экипажному командиру меня на лето в плавание не назначать ввиду того, что я не знаком с воинским уставом. Меня эта несправедливость до того расстроила, что я тут же решил бросить службу в Балтике и совсем расстаться с Кронштадтом, который мне и по многим другим причинам уже давно был ненавистен.

Надо сказать, что около того же времени в министерстве шли назначения офицеров в Сибирский флот, и я, как лейтенант, имел право просить о переводе меня на Амур. Преимущественно туда посылали желающих. 5 апреля 1869 года состоялся приказ о зачислении меня в Амурский фл. экипаж, находившейся в Николаевске на Амуре, а 15 числа того же месяца я уже выехал в путь. Моим попутчиком в этом путешествии был старый и угрюмый лейтенант Е. К. Дегер; он принял на себя и распорядительную и казначейскую часть. Доехав на пароходе до Перми, мы уже продолжали путь на перекладных, и только к 10 августа я был на месте, несмотря на то, что остановки в городах были крайне редки и кратковременны. Дегер был до крайности рассчетлив, а потому весь путь обошелся нам чрезвычайно дешево. Он был также скуп и на слова, общительности никогда не выказывал, но в то же время был чрезмерно деликатен; это нередко проявлялось у него тем, что всякий раз, когда на ухабах при толчках он нечаянно задевал меня локтем, то непременно извинялся. Повозка наша была им разделена умственной линией на две совершенно равные части, так что когда ему приходилось например просушивать свои носовые платки, сполоснутые в речке, то протягивал веревочку только на своей половине кузова, строго наблюдая нерушимость демаркационной линии. Мы ехали вместе четыре месяца и за все время друг с другом не проронили ни одного лишнего слова. Говорили только про остановки, самовар, ночлег и о ямщиках, а больше все спали или дремали, а когда бодрствовали, то тупо устремляли взоры в далекое пространство, при чем каждый думал свою собственную думушку. Природа его нисколько не трогала; никакие красоты ее не могли привести его в умиление. Он упорно молчал, и я боялся, как бы эта нелюдимость не повлияла на мой впечатлительный характер. Дегер был родом финн, и угрюмость его была ему присуща вероятно с самого рождения.

Прибыв в Николаевск, где в то время главным командиром состоял адмирал И. В. Фуругельм, а экипажным командиром кап. 1 ранга Жиркевич, я явился по начальству и тотчас получил назначение вахтенным офицером на транспорт «Манджур» под команду капит.-лейт. Шефнера. Плавания наши на этом судне ограничивались переходами до Декастри или Дуэ; дальше этого не ходили, т. к. Шефнер не любил моря и больших плаваний; пользуясь своими связями в штабе, он устраивал себе скорее нечто похожее на пикники, чем на сериозные поручения. Более суровая служба края тогда доставалась на долю других судов амурской флотилии; там еще оставались: «Америка», «Японец», «Морж», «Горностай», «Соболь», «Сахалин», «Восток», «Пурга» и «Куегда».

Однажды, идя амурским лиманом при совершенно попутном ветре под парами, я вздумал на своей вахте среди бела дня поставить паруса. Командир тогда спал в своей каюте и никогда ни под каким видом не позволял себя будить, а я и воспользовался этим. Росписаний на транспорте для разных маневров не существовало, и парусов раньше никогда не ставили, а потому я приказал боцману наскоро рассчитать людей по снастям и на марсы. Паруса были, наконец, без больших хлопот надраены, и я уже радовался увеличению хода, как вдруг на палубе показался заспанный Шефнер, одетый в меховой пиджак и такую же шапку. Увидев паруса, он разразился гневным потоком ругательств и велел все убрать. «Это что за нововведение?», закричал он, «вы приехали к нам из Петербурга учить нас! Видали мы и без вас таких учителей, уберите все немедленно!» Паруса этого судна были, между прочим, уже давно сгноены, вследствие того, что их очень редко просушивали. Вообще же, надо сказать, что порядки на «Манджуре» были архаические, и большая часть команды состояла из подсудных. Случалось, что грузы гражданского ведомства, подлежавшие сдаче в Дуэ для обмундирования сахалинских каторжников, передко расхищались из тюков самой командой. Однажды, при отдаче парусов для просушки, из марселей посыпались на палубу: кожаные рукавицы, варяжки, осташи и даше полушубки. Вещи эти систематически выкрадывались всякий раз при перегрузке и прятались в рубашках парусов. Дознания по этому делу так и не производили.

Вообще и на других судах амурской флотилии того времени порядки были не лучше этих. Например при встрече двух кораблей флотилии в море, командиры друг другу салютовали орудиями, чего по уставу вовсе не полагалось; число выстрелов при этом нередко зависело от степени личной симпатии командиров одного к другому. В таких случаях ход на судах обыкновенно останавливали, один из командиров ехал к своему приятелю в гости, и там они уже обменивались новостями и распивали по доброму стакану грога.

Суда флотилии всегда зимовали близ Николаевска в протоке Пальво. — Это в 30 или 40 верстах от порта. В начале октября, по окончании кампании и наш «Манджур» попал туда на зимовку. На берегу стоял офицерский флигель, где во время вооружения и разоружения офицеры флотилии столовались. И на этот раз офицеры наши перебрались во флигель, а меня командир на другой же день при свежем ветре отправил в Николаевск заготовлять команде казармы; для этой цели он мне дал судовую четверку с парусом от вельбота и кроме 4 матросов назначил мне в помощь шкипера Клепикова (крещеный еврей), который, к слову сказать, стоял у нас на транспорте по распоряжению командира офицерскую вахту и даже носил почему-то мичманские погоны, хотя был в чине коллежского регистратора.

Выйдя из протока, я на четверке скоро попал на отмель, где некоторое время побился при сильной пурге. В порт я прибыл лишь поздно ночью. Погода была собачья, и как только мы не погибли на глубине Амурского фарватера, это известно лишь одному Богу! Мы все вымокли и продрогли.

Что касается Клепикова, то надо сказать, что Шефнер к нему почему-то очень благоволил и, когда принял в командование Сибирский экипаж, то взял его к себе казначеем, а вскоре затем возложил на него очень сериозное поручение: послал его в Иркутск, чтобы вынуть из банка 60.000 рублей экономических экипажных денег. Как исполнил Клепиков это поручение и кому он сдал деньги, если выручил их, это мне и другим осталось неизвестным.

Первая моя зимовка в Николаевске познакомила меня с береговой жизнью этого замечательного в своем роде города.

Привожу здесь стихотворение, которым кто-то воспел прелести Николаевска; стихотворение это — переложение стихов под заглавием «Неаполь», было уже давно написано, как кажется, каким-то Головниным.

Николаевск.

Ночь тихая, сырости полная,
Сугробы и голые пни,
И скользко тропинка окольная
Проходит по этой глуши.

Направо общипанный ельник,
Налево замерзший Амур,
Трещит под ногами валежник,
И берег во мгле потонул.

А прямо всегда такой мрачный
Природою жалкой своей,
Стоит Николаевск печальный
Средь мусора, щенок и пней.

Прекрасны там обе слободки,
Возможнейшей дряни хаос,
Там всюду разбросаны кочки,
И свиньи копают навоз.

Порою летают вороны
Над прежней землею Гиляк.
То взвоют на разные тоны
Голодные стаи собак.

Все так, но зачем же невольно
Мне сердце сжимает печаль,
И бьется оно как-то больно,
Как будто бы просится вдаль.

Туда, где Нева протекает
И льет свои воды в залив,
Где город Петра процветает,
Невзгоды в себе притаив. 

Ковшами в нем черпают счастье
И крепко его берегут,
А здесь от тоски и ненастья
Лишь в карты играют и пьют.

Там пурги проклятой не знают
И юколы нету гнилой,
И ваши глаза не встречают
Гиляков с косматой косой.

Николаевск, как порт, был основан еще в Крымскую кампанию, вскоре после занятия нами Амурского края. Порт был перенесен сюда из Петропавловска и Аяна. Николаевск был в свою очередь и сам закрыт в начале семидесятых годов. Город стоит на левом берегу Амура и имеет две большие слободки: Мокриловку и Теребиловку; посредине между этими слободками находились дом главного командира, полиция, острог, присутственные места, клуб и женское училище. Казармы были в Мокриловке. В Теребиловке жило купечество, и также имелись лавки, как и в центре города. Почта доставлялась в Николаевск редко и нерегулярно, но не взирая на это, общественная жизнь в городе почти всегда била ключом. Балы, пикники, спектакли, свадьбы и проч. никогда не переводились, также как и карты, и вино.

Нижние чины имели право в некоторых исключительных случаях покупать для себя спирт, но не иначе, как но запискам от ротных командиров. Водки в Николаевске вовсе не было, и вместо нее интеллигенция распивала разведенный спирт, а матросы охотно пробавлялись и одеколоном, который они могли свободно покупать без особого разрешения.

Суд в крае был еще дореформенный, и там председатель и члены величались презусом и асессорами. Зимой и я попал в асессоры морского суда. Презусом суда был кап.-лейт. Вас. Ив. Рыков. Мы собирались, обыкновенно, один раз в неделю, но, как мне помнится, за всю сессию ни одного дела не решили. Заседания наши заключались обыкновенно в том, что аудитор прочитывал о подсудности того или другого чина, затем в законах отыскивались статьи наказаний, и по этим статьям часто тянулись долгие разговоры и споры, а после уже все заканчивалось тем, что презус суда напоминал об адмиральском часе, и все не спеша расходились по домам, по пути сообщая друг другу какие-нибудь старые анекдоты. Нижние чины таким образом подолгу оставались под судом в неизвестном состоянии. Этих-то подсудимых Шефнер и брал к себе на транспорта; он даже как будто кичился тем, что у него среди команды было много головорезов. Я и по-сейчас помню на «Манджуре» таких, как Похорькова, Найденова, Непомнящего и др., состоявших под судом за убийства.

Для офицеров и чиновников морского ведомства в городе имелась казенная баня; однажды пошел я с товарищем помыться и страшно был удивлен, что горячая вода сильно отдавала рыбой и на поверхности была подернута жирным налетом. На замечание об этом матросу-банщику, он отвечал, что вода хорошая, чистая, но что в ней варилась уха из кэты. Этот случай уж на долго отнял у меня охоту пользоваться казенной баней.

Женское училище или институт, как его там называли, находился через улицу против полиции, и между этими зданиями довольно часто происходили экзекуции каторжников, наказываемых плетьми. Девицам института это зрелище доставляло по-видимому немало развлечения. Они с особелным любопытством карабкались на подоконники, чтоб не пропустить никаких подробностей. Читатель может легко себе представить, как все это действовало на души юных девиц в воспитательном отношении. Начальница пансиона г-жа Урядова с трудом выхлопотала, чтоб нижния стекла окон были, наконец, закрашены масляной краской.

Я жил в Мокриловке и помню, как с наступлением первой моей там зимы однажды поднялась такая пурга, что двери и окна нашего дома были сплошь занесены снегом; целый день нельзя было выйти из дома, пока, наконец, люди извне не пришли к нам на помощь и не отгребли снег. Морозы нередко доходили до 40°.

По вечерам ездовые собаки поднимали неприятный вой, а в довершение всего, улицы были немощеные и освещались масляными фонарями. Однако, несмотря на все эти прелести, интеллигенция города и главным образом офицеры коротали вечера по-своему очень весело. Зимой ни у кого из последних никакой службы не было, если не считать очередных дежурств по порту и экипажу.

Во время одного из моих дежурств по экипажу, фельдфебель нестроевой роты Зиндович рассказал мне, что когда он раньше служил в армии, то однажды участвовал в экспедиции небольшого отряда, посланного гр. Муравьевым из Петровского зимовья в Благовещенск по бездорожью тайгой и что вследствие нераспорядительности подлежащего начальства, на большом протяжении пути следования, не оказалось заготовленного правианта. Отряд голодал и страдал от цынги, мошкары и ран на ногах. На одном переходе после того как люди в течение четырех суток оставались без всякой пищи, они пришли, наконец, в такое отчаяние, что по общему соглашению решились бросить жребий, чтоб пожертвовать одним из товарищей для утоления голода остальных.

Узнав об этом соглашении, один юнкер, бывший в отряде, зная, что ему во всяком случае не дойти до места живым, вызвался сам лишить себя жизни и таким образом дать возможность всем прочим его съесть. Он застрелился, и его действительно съели. После двух последующих больших переходов отряд пришел к месту, где его уже ожидали съестные припасы. Этому рассказу я сначала никак не хотел верить, но позже слышал подтверждение его от отст. подполковника Урядова, жившего в том же Николаевске. Он мне говорил, что сам участвовал в походе того отряда и поневоле был одним из числа совершивших страшный акт каннибальства, «голод не тетка», — сказал он в свое оправдание, — «зато ведь весь отряд дошел до места, а все расстояние равнялось 2000 верст!»

Ранней весной 1870 года я еще по зимнему пути выехал по назначению начальства во Владивосток для службы на канонерской лодке «Горностай», которая готовилась тогда для заграничного плавания в водах Китая и Японии, и главным образом, чтобы состоять в распоряжении А. Е. Влангали, бывшего тогда нослом в Пекине. Прекрасный санный путь по Амуру и Уссури доставил меня благополучно через озеро Ханко до поста Камень Рыболова, а затем началась распутица, и далее мне пришлось продолжать путешествие верхом на лошади. Так как я ехал по казенной подорожной, то по всему тракту от поста к посту меня провожали два казака, и все это странствование продолжалось около двух недель, причем я еще вез с собой в трех мешках казенное серебро в рублях для передачи его начальнику Владивостокского поста, кап.-лейт. Этолину. Однажды, при переходе со вьюком вброд через речку Седанку, лошадь моя споткнулась, и один из мешков с деньгами, весом около двух пудов сорвался с вьюка и упал в воду; деньги, конечно, тотчас нашлись, хотя их из воды доставали с большим трудом, т. к. вода была выше брюха лошади. Дорогой мы вдали на склонах гор видели тигров, которые грелись и резвились на солнце. Нас они не трогали, хотя часто глядели и в нашу сторону.

Прибыв на место, я представил по назначению деньги и явился к командиру лодки, лейтенанту Астолопову. Вооружение «Горностая» тянулось довольна долго. Тут я случайно встретился на берегу с лейтенантом Геком, который меня познакомил со своим братом и с первыми поселенцами Уссурийского края; это все были финляндцы, прибывшие на Амур на частном китобойном бриге «Александр». Самый бриг представлял собой четыреугольный деревянный ящик с очертаниями едва похожими на корабль. На баке этого брига помещался большой чугунный котел, в котором команда вываривала китовый жир. Командиром был вольный шкипер, брат Гека; это был настоящий обветрившийся морской волк с сиплым голосом; когда вы с ним говорили, то казалось, что его ответы шли откуда-то из-под киля, а не от него. Весь комплект команды доходил численностью до 60 человек: все были профессора в очках, студенты, рабочие и несколько женщин с повивальной бабкой включительно. Колония этих финлянских поселенцев на первых порах поселилась в бухте «Стрелок», где она, впрочем, продержалась недолго; о дальнейшей ее участи я ничего не знаю.

Помню, что, выходя на «Горностае» первый раз в море, мы не имели достаточного запаса масла для машины и принуждены были из частных лавок скупать все имевшееся там прованское столовое масло в бутылках; за каждую такую бутылку платили по рублю. Помытарствовав затем по Южным нашим гаваням, мы направились в Шанхай с заходом по пути в Нагасаки, а позже на зимовку в Ханькоу и уже оттуда окончательно в Тянь-Тзинь на станцию. Ошвартовившись там у пристани близ дома нашего почтенного коммерсанта г. Старцева, мы было уже совсем расположились на отдых, как вдруг в это время на берегу среди китайского населения вспыхнул мятеж. В китайской части города резали и убивали на улицах всех встречных европейцев, а потому понятно, в каком страшном переполохе были последние, тем более, что кроме нашего «Горностая» в порте не было ни одного стационера. Китайцы перерезали в католическом женском монастыре всех монахинь, а затем сожгли и самое их жилище; они убили также на улице русскую молодую чету Иконниковых, в то время, когда они в паланкине делали свои послесвадебные визиты. — Все дальнейшие беспорядки однако скоро окончились, и европейское население успокоилось, когда нашей командой были к тому приняты все меры. Скоро в Тянь-Тзинь пришли также французская и английская лодки.

Б. К. де-Ливрон.

(Продолжение следует).


 

Top
 
 

© Материалы, опубликованные на сайте, являются интеллектуальной собственностью и охраняются законодательством об авторском праве. Любое копирование, тиражирование, распространение
возможно только с предварительного разрешения правообладателя.
Информационный портал по Китаю проекта АБИРУС

Карта сайта   "ABIRUS" Project © All rights reserved
Рейтинг@Mail.ru Rambler's Top100 Яндекс цитирования