Мы знакомимся с Нанкином. Гробница Хун У. Столица тайпинов. Музей и колодезный камень. Экзаменационный городок. Работа в штабе. Арест Бородиной. Русские белогвардейцы.
Нанкин нельзя забыть. Город дышит историей, и какой историей!.. Достаточно одной прогулки, чтобы понять: идешь по одной из былых величайших столиц мира. Забываешь, что Китай распался, что идет гражданская война, что город уже пятьсот лет как заброшен. Впечатление грандиозности остается. Недаром один иностранный историк сравнивал Нанкин с Вавилоном после разрушения. Город необозримо велик. Сейчас в нем 200–300 тысяч населения, тогда как в эпоху расцвета было два миллиона. Так странно видеть мосты на ровном месте — когда-то они соединяли теперь исчезнувшие улицы или берега давно высохших каналов. В черте города, на месте бывших жилых кварталов и рынков, простираются зеленые поля, прозрачные бамбуковые рощи, тихие пруды. Стена Нанкина — самая длинная городская стена в мире — уникальна: высота ее 15–20 метров, толщина до 30 метров, она тянется на 40 километров и вместе с системой величественных сторожевых башен охватывает весь город. Знаменитый русский путешественник Г. Е. Грум-Гржимайло писал, что сооружение стены потребовало 7 миллионов кубических метров каменных работ и 30 миллионов земляных, т. е. в шесть раз больше, чем понадобилось для сооружения величайшей из египетских пирамид.
* * *
Не раз Нанкин был столицей Китая. Впервые — в IV — V веках. Но, пожалуй, кульминационным моментом в истории города был конец XIV века, когда Нанкин сделал своей столицей император Хун У (Чжу Юань-чжан). А судьба Хун У! Передо мной, как перед каждым, кому доводилось бродить по Нанкину, встали картины далекого прошлого Китая.
Хун У не родился императором — это был нищий [80] крестьянский мальчик, родители которого погибли во время очередного постигшего страну голода. Мальчик делается пастухом, а позже — монахом в буддийском монастыре. Но ненадолго. Еще один шаг превращает его в бродячего нищего. А отсюда совсем недалеко до того, чтобы влиться в банду и ждать, что пошлет удача на большой дороге. Надо сказать, что Китай жил в то время под иноземным, монгольским игом. Правящие классы уживались с покорителями, задача освобождения стала делом низов. Народ мечтал избавиться от чужеземного господства, то и дело вспыхивали восстания. Ставший обыкновенным бродягой, Чжу попадает в один из партизанских отрядов, делается его вождем и после долгой и кровавой борьбы освобождает Нанкин. В 1368 г. он объявляет Китай свободным, себя — императором и делается родоначальником новой династии Минов, перестраивает и украшает Нанкин.
Царствовал Хун У тридцать лет. Единственным наследником (Хун У умер в 1398 г.) был его внук. Однако семейные раздоры не дают 16-летнему мальчику взойти на престол, на него претендует другой родственник, вспыхивает междоусобная война, узурпатор побеждает и в 1402 году переносит столицу в Пекин, где и царствует под именем Юнлэ. Низложенный же внук императора бежит из города, переодевается буддийским монахом, почти полвека странствует по Китаю под личиной нищего. Лишь в 1441 году его узнает один из евнухов дворца, но ему, тогда уже старому человеку, дают спокойно дожить свои дни.
Скольким легендам, пьесам и повестям дала начало эта полная превратностей история династии Мин и города Нанкина. Эта история обладает особой привлекательностью для китайцев, так как основанная Хун У династия была замечательна по двум причинам. Она была чисто китайской, поскольку до нее в Китае властвовали завоеватели — монголы, а после нее — маньчжуры. Демократически настроенные китайцы также никогда не забывали, что основателем ее был человек из народа: нищий — пастух — партизан, хотя, став императором, он и восстановил феодальные порядки.
Но эпоха величия Нанкина на этом не кончается. Спустя чуть ли не пятьсот лет Южный и Центральный Китай делаются ареной величайшей крестьянской войны [81] в истории Китая — движения тайпинов. Освободив две трети всей территории страны, тайпины в 1853 году вступают в Нанкин и объявляют его столицей своего государства — Небесного государства всеобщего благоденствия.
Здесь, в Нанкине, в 1852 году вождь тайпинов Хун Сю-цюань был объявлен императором Китая и здесь же двенадцатью годами позже покончил с собой.
В 1864 году тайпинское государство под нажимом реакции и иностранных наемников рушится. Нанкин лежит в руинах.
Снова мы слышим о нем сразу после революции 1911 года. Нанкин объявляется столицей революционной республики. 15 февраля 1912 года сюда переезжает новоизбранный президент Сунь Ят-сен.
Но не всегда Нанкин был ареной одних триумфов. С этим городом связана и горечь поражения, так называемый Нанкинский договор, который открыл собой время позора и несчастий Китая. После победы Англии над Китаем в «опиумной» войне 1840–1842 гг. на Янцзы против Нанкина появилась английская эскадра, заставила городские власти открыть ворота, а китайских уполномоченных — взойти на английский военный корабль и подписать унизительный договор, превращавший Китай в побежденную страну и полуколонию. Не было сомнения в том, что в 1927 году, когда мы были в Нанкине, военно-империалистические круги западных держав вновь лелеяли планы повторения 1842 года и нового унижения Китая.
К XIX веку Нанкин превратился в провинциальный город со значительным числом мануфактур, в том числе текстильных, на которых ткали грубую, но очень носкую хлопчатобумажную ткань, известную в России под названием нанки.
* * *
Конечно, мы постарались осмотреть в Нанкине все, что возможно, — было бы преступлением поступить иначе. И конечно, мы убедились в том, что славой и самым блестящим и памятным украшением Нанкина была могила императора Хун V. Оказалась она совсем не такой, как мы предполагали. [82]
Мы долго ехали на машине и наконец оказались за городской стеной. Близились окаймлявшие город с юга высокие облесенные холмы. По обеим сторонам дороги начали появляться странные, архаические изваяния — лошади, львы, слоны, верблюды, какие-то химеры. Они стояли как бы безмолвно обращенные друг к другу. Потом мы увидели такие же высеченные из цельного камня изваяния жрецов и сановников и, наконец, когда мы остановились у подножия лесистой горы, наедине с деревьями, крутизной и молчанием, перед нами вырос огромный храм, совершенное архитектурное произведение, поражающее своей молчаливой простотой и гармонией линий.
— Это и есть могила Хун У? — спросили мы у местных монахов.
— Нет, — покачали те головой. — Могила где-то там, на холме, никто не знает где.
Рассказывали, что он велел закопать себя в безымянном месте, чтобы никто не нарушил его покой. Впечатление от этого замысла было сильным: вот так, из земли восстал и в землю вернулся, — всем один конец. Перед смертью все равны — император идет в сырую землю, как и последний нищий в его государстве. Нет даже уверенности, что Хун У погребен в этой горе. По преданию, его истинная могила находится в конфуцианском храме «Цэнь-мяо» в самом Нанкине. А на горе будто бы погребена вся семья Хун У. Могилы остальных Минов — преемников Хун У, расположенные в окрестностях Пекина, столь же величественны. И там такие же архитектурные детали — и окаймленная каменными изваяниями дорога, и величественный горно-лесистый пейзаж, и храмы, и опять остающееся тайной действительное место погребения{5}.
Потом мы осмотрели музей в Нанкине. Из него я теперь, почти через сорок лет, решительно ничего не помню, кроме одной, навсегда врезавшейся мне в память вещи. Это был вделанный в пол большой круглый темный камень около аршина в диаметре с круглой же дырой посередине. По краям этой дыры видны были глубокие [83] гладкие желобки, как бы от усиленного трения. Не надо было объяснять. Все было ясно само сабой. Это — головной камень колодца, в отверстие которого опускали ведра с водой, а желобки по краям проделали веревки, тысячу лет подымавшие по ним воду. Здесь не надо было музейных этикеток. Этот старый облицовочный колодезный камень как бы говорил: «Смотрите, я памятник из камня, но я не свидетельство непомерного и пустого человеческого тщеславия. Нет, никакой властелин меня не заказывал и никакой художник не высекал; я всего лишь обычный камень и приобрел ценность только как творение миллионов человеческих рук; смотрите, мои желобки — а их по краям десятки — это труд и усилия, мышцы и пот, нужда и терпение тысяч и тысяч людей, и, наверно, немного вещей в мире, которые в такой же степени дают представление о течении времени, о простых человеческих нуждах и труде. Вот за это меня и взяли в музей, где я и покоюсь».
Когда мы проезжали мимо одной из достопримечательностей Нанкина — большого бронзового колокола, нам напомнили старую легенду: его особый музыкальный тон объясняется тем, что, когда мастеру долго не давалась плавка, дочь мастера бросилась в кипящий металл, сквозь который с тех пор звучит звонкий девичий голос. Подобную историю я читал в старинном китайском трактате о керамике. И там дочь мастера-гончара сделала то же, чтобы у отца получилась кроваво-красная глазурь.
* * *
Машина остановилась у каких-то развалин. Перед нами было громадное скопище гниющих деревянных клетушек, крыши были сорваны. Здесь царила мерзость запустения. Наши проводники смотрели на все это со смущением и усмешкой, не говоря ни слова. Но я уже догадался — это экзаменационный городок.
Пресловутая система экзаменов на замещение чиновничьей должности расцвела при покорителях-маньчжурах в XVII веке и сохранилась до XX века. Прогрессивные общественные круги всегда считали эту систему символом консерватизма и рабства.
Перед нами было несколько тысяч изолированных [84] друг от друга каморок, где раз в три года в течение нескольких дней проходили экзамены на ученую степень. Тысячи соискателей стекались сюда после многих лет зубрежки, чтобы испытать свое счастье и доказать свои знания. Каждого из них запирали в отдельную такую ячейку, которая тут же опечатывалась. Городок, напоминавший гигантскую тюрьму или лазарет (или, может быть, соты в улье), порывал на время экзаменов отношения с остальным миром, чтобы исключить всякую помощь экзаменующимся. В своей каморке испытуемый проводит несколько дней и ночей, здесь же ест, спит на принесенном матраце и пишет на заданную тему классическое сочинение или стихи. Все его знания основываются на зубрежке древних канонических книг и запоминании тысяч иероглифов. Выдержавший получает степень.
Степеней существовало три: на первую экзамен держали в уездном городе, на вторую — в главном городе провинции, а на третью — уже в Пекине, где тему задавал сам император. Обладатель степени имеет право претендовать на казенную должность. Из числа выдержавших последнее испытание несколько самых блестящих зачисляются в высшие ученые учреждения государства и получают посты в правительстве. Вся эта система бессмысленна и губительна уже в основе: какие данные или знания у человека, написавшего сочинение в стихах или в прозе по древнему каноническому образцу, для того чтобы управлять уездом, провинцией или страной? Какую пользу могут принести люди, иссохшие в изучении древних текстов и в то же время совершенно невежественные в экономике, политике, технике, медицине, военном деле, не ведающие о нуждах народа? На самом деле эта «ученая» прослойка, как жрецы в древнем Египте, лишь маскировала неограниченное господство землевладельцев и богачей. Правящие классы извлекали из бесконечных многоступенчатых экзаменов и еще одну выгоду: эта система вовлекала мыслящих и способных людей в трясину карьеризма, буквоедства, комментаторства, и чем глубже они погрязали в ней, тем больше отвлекались от социальных проблем и критики существующего строя.
Как заметил Сунь Ят-сен в «Трех народных принципах», маньчжурский император Канси (1661–1722) подремонтировал [85] эту экзаменационную сеть и заманил в нее почти всю китайскую интеллигенцию. Он обещал им чины и заставил попусту истратить свои духовные силы на бесполезную зубрежку.
Справедливости ради следует отметить, что при всей анахроничности и бессмысленности этой системы она пробуждала в людях также и некоторые полезные качества: уважение к написанному слову, упорство в занятиях, умение оттачивать фразу. Китайские источники сохранили многочисленные рассказы о бедных студентах, стремившихся во что бы то ни стало сдать экзамены: не имея средств на покупку масла для лампы, один учился при свете, отраженном от снега, другой завел для этой цели мешок со светлячками, третий просверлил дырку в стене к богатым соседям, чтобы на книгу падал луч света.
С изменением жизни, развитием экономики, поражениями Китая в войнах с иностранцами, в стране росло отвращение к системе нелепых классических экзаменов. В начале века они были отменены, и те гниющие клетушки, что мы видели перед собой, стали материальным воплощением упадка так называемого классического образования. Но исчезло ли оно совсем? И на память мне пришло, что членом ЦИК гоминьдана и правой рукой Чан Кай-ши был Тань Янь-кай, обладатель самой высокой ученой степени — ханьлиня, да и почти все правое крыло гоминьдана и здесь и в Ханькоу состояло из лауреатов этой отмершей системы. Старый Китай держал за горло новый в самом гоминьдане.
* * *
Итак, первая и вторая неделя нашей жизни в Нанкине были заполнены не очень интенсивной работой в штабе и тщательным ознакомлением с городом. О том, чтобы заводить знакомства, посещать китайских военных, сноситься с Шанхаем, не могло быть и речи. Да это и выходило за пределы полномочий нашей группы, по существу выполнявшей роль связного между Блюхером и Чан Кай-ши. Никакого контакта не было и с Ханькоу, поскольку телеграммы не принимались.
В этой обстановке неподражаемо играл свою роль один из наших советников — Струмбис. Это был маленький, [86] незаметный рыжеватый латыш, громко именовавшийся у нас начальником оперативно-разведывательного отдела, весь штат которого в той ситуации состоял из самого Струмбиса.
Каждое утро он аккуратно сворачивал карту Китая, на которой кружками и стрелками была нанесена совершенно устаревшая и потерявшая всякое значение дислокация войск Народно-революционной армии и войск противника, и приглашал меня сопровождать его. Мы шли к начальнику личного штаба Чан Кай-ши — молодому генералу Чжану и усаживались над картой. Чжан был типичен для ближайшего окружения Чан Кай-ши: безукоризненно воспитанный барчук и совершенный бездельник.
Струмбис задавал вопрос о дислокации частей, я переводил, генерал разъяснял. Струмбис долго думал, наконец наносил на карту какие-то кружки и стрелки. После этого он задавал новый вопрос, большей частью лишенный всякого смысла. Чжан неизменно сразу любезно давал столь же малоосмысленный ответ. Если Струмбис что-либо оспаривал, генерал тут же соглашался, и кружок передвигался вправо или влево.
Это постоянное общение принесло только ту пользу, что Чжан привык к нам. В дальнейшем это знакомство сыграло свою роль.
* * *
Чем меньше было у нас контактов с внешним миром, тем ближе и лучше мы узнавали друг друга. Больше всего мне, естественно, приходилось общаться со своим шефом Алексеем Васильевичем Благодатовым, псевдоним которого — Ролан столь удачно звучал, как иностранная фамилия.
Несколько раз мы с ним ездили в порт Нанкина — Сягуань, где, как оказалось, была сосредоточена вся замершая теперь торговая и экономическая жизнь Нанкина. Здесь же был вокзал железной дороги Нанкин — Шанхай. Вдоль берега тянулись плашкоуты или демонтированные суда-причалы, у которых швартовались корабли. Противоположный берег реки — предместье, подобное Сягуани, — Пукоу было занято неприятелем. Там стояла дивизия русских белогвардейцев под начальством [87] генерала Нечаева. Каждый раз, заметив, что мы разглядываем их в бинокль, они открывали стрельбу. На Ролана это не производило никакого впечатления, он продолжал изучать местность, в то время как мне, штатскому, естественно, казалось, что он напрасно мешкает, стоя под пулями (и вынуждая меня стоять тоже) на открытом со всех сторон причале.
Вблизи того берега из воды торчала труба затонувшего советского парохода. Об этом пароходе мы слышали еще в Наньчане. Жена Бородина выехала в феврале из Шанхая к мужу в Ухань. Ехала она на советском пароходе, на борту которого кроме нее было еще трое дипкурьеров, все верные люди — Карл Сяргз, Иван Крилл и Грейбус, так же как команда из русских моряков. Они отплыли 27 февраля из Шанхая. 28-го проходили мимо Нанкина, как вдруг китайские военные власти велели им остановиться. Все это было почти за месяц до занятия Нанкина частями Народно-революционной армии. И Нанкин и вся прилегающая местность по обоим берегам реки были заняты северными войсками, в составе которых были и русские белогвардейские отряды. Пароход был обыскан, Бородина и все три дипкурьера были сняты и под строжайшим конвоем отправлены на север Китая в главный город провинции Шаньдун — Цзинань в распоряжение военного губернатора провинции генерала Чжан Цзун-чжана, огромного верзилы с большим бандитским стажем. Все это, как и дальнейшие перипетии Бородиной, очень хорошо описано в ее книге{6}. Когда же части Народно-революционной армии приблизились к Нанкину и северяне стали в беспорядке отступать, пароход был взорван и затоплен ими. Теперь из воды торчала только его труба.
Численность русских белогвардейцев, входивших в состав армии генерала Чжан Цзун-чжана, определялась в 3–5 тысяч человек. Это были ударные части контрреволюционной китайской армии, ее «цвет и надежда». Они не отступали — дрались до последнего, и состав их был переменным — бывали моменты, когда половину людей выбивало. Белогвардейские части располагали пятью бронепоездами. Это были те самые колчаковские или семеновские карательные бронепоезда, переброшенные [88] в Китай. В частях было много офицеров, имевших опыт нескольких войн и несравненно более искусных в обращении с артиллерией и другой военной техникой, чем китайцы. Это были люди без всяких убеждений, продажные вояки, головорезы, служившие хозяевам, которых они презирали, и делу, которое было и осталось для них чужим.
* * *
После работы в штабе мы ездили домой обедать и обычно в город больше не выходили. Прохаживались, пока было светло, по своей территории за домом.
Однажды появился самолет северян, беспорядочно разбрасывавший бомбы. Ролан, по обыкновению, отнесся к этому совершенно спокойно и показывал мне, как надо стоять в арке ворот одной из стен нашего двора и наблюдать за падением бомбы. В зависимости от того, куда она падает, — быстро переходить по ту или другую сторону стены, дававшей надежную защиту от осколков.
Мне пришлось очень близко общаться с Роланом. С ним было интересно говорить. Он окончил кадетский корпус в старой России, был кадровым офицером, участником первой мировой войны. После революции служил в Красной Армии. Отец его — тоже офицер — погиб в русско-японскую войну и похоронен во Владивостоке.
Я давно привык делить старых военных на две категории: одну — сторонников палочной, бессмысленной дисциплины, людей заносчивых, полных предрассудков и самомнения, и другую — людей скромных, знающих, для которых понятия долг, совесть, народ не были пустыми словами. Ролана я сразу отнес ко второй категории. Для таких, как он, долгом было сражаться за Родину, а если понадобится — очень просто умереть. Для кадровых военных, подобных Ролану, переход из царской армии в советскую не значил никакой измены идеалам. Напротив, это было для них освобождением, поскольку Ролан и многие другие офицеры принадлежали к офицерскому сословию лишь по профессии, по свободному же разумению оставаясь частью свободолюбивой русской интеллигенции. С начала гражданской войны Ролан служил в Красной Армии и, будучи безукоризненно [89] честным человеком, пользовался полным доверием.
У Ролана было высшее военное образование и большой запас военной мудрости. Однажды после довольно долгого разговора о разных видах вооружений я спросил его: что же в конце концов решает — техника, обученность, искусство, руководство?
Он мне ответил: знаете, это не новый вопрос, он задавался тысячу раз. Может быть, лучший ответ на него дает сербская песня, в которой поется: бой решает сердце героя.
* * *
Однажды утром очень рано, около пяти часов, меня разбудил наш вестовой. Я встал и вышел во двор. Навстречу мне поднялся крепкий пожилой китаец в синей спецовке. Это был капитан паровой яхты министра финансов Сун Цзы-вэня. Выяснилось, что он привез из Ханькоу целую группу русских, которых мне надо повидать. Я доложил Ролану, и мы все отправились в Сягуань на яхту. Там внизу, в полутемном салоне, толпились человек пятнадцать. Среди них были наш финансовый советник В. М. Штейн и его жена. От них я узнал, что вся группа направляется по поручению Бородина в Шанхай. Однако среди этих пятнадцати человек, кроме Штейна, не было ни одного советника; вместо них Бородин посылал крупных партийных работников, в том числе уполномоченного при ЦК китайской компартии Войтинского, нескольких китайских и корейских коммунистов и одного или двух индийцев из Коминтерна. Они хотели пересесть на поезд от Нанкина до Шанхая, так как яхта выбыла из строя и не могла везти их дальше. Нас они просили обеспечить им проезд.
Из пассажиров я больше всех знал Войтинского и по Пекину в 1920–1921 гг. и впоследствии по Москве, где у него в номере гостиницы «Люкс» иногда собирались товарищи для свободного обсуждения китайских проблем.
Войтинский был направлен в Китай Коминтерном и оказал огромную помощь в организации Коммунистической партии Китая. Григорий Войтинский был небольшого роста с резкими чертами лица, светлыми пронизывающими [90] глазами, немногословной отрывистой речью. Он провел несколько лет в эмиграции в Америке, свободно говорил по-английски, что было в то время немалым подспорьем в отношениях с китайцами. В его бесстрашии и деловитости было что-то от великих практиков революции, провозивших оружие и литературу под носом у жандармов, беспощадно ликвидировавших провокаторов, в любую минуту готовых пожертвовать собой. В Пекине нам рассказывали, что, когда Войтинский подъезжал поездом к Харбину, в вагон ворвалась уведомленная провокатором китайская полиция, чтобы захватить «русского агента» с шифрами и бумагами. Но, увидев в окно полицейских, Войтинский заперся в купе и, так как жечь документы было поздно, проглотил их все. Его увезли, долго держали в тюрьме, но улик не было. В конце концов китайской полиции пришлось Войтинского выпустить. Он был конспиратором-подпольщиком самого высокого класса, что как раз соответствовало потребностям революционного движения в Китае на том этапе.
Когда мы вернулись в Нанкин, Ролан, поразмыслив, сказал мне: «Ну, идите к начальнику штаба Чжану, вы с ним в хороших отношениях, просите вагон или места якобы для группы русских советников».
Я посетил Чжана и в самых изысканных выражениях сообщил ему, что из Ханькоу прибыли русские советники с семьями и переводчиками и просят дать им вагон до Шанхая. Чжан был также беспредельно любезен — это была в конце концов незначительная просьба — и обещал все сделать. Поезд в Шанхай отходит в 8 часов утра, он немедленно отдаст соответствующее распоряжение.
На следующее утро мы в закрытой машине перевезли всех пассажиров на вокзал. Посланные Чжаном люди уже действительно ждали «советников», перенесли багаж и проводили в вагон.
Должен сказать, что вся операция была и рискованной и опасной. Что сказал бы Чан Кай-ши, если бы знал, что, злоупотребляя доверием его штаба, мы под самым его носом перевозили и своих и китайских коммунистов в безопасное место. Я думаю, что нам бы несдобровать. Позже мы узнали, что за экипаж катера и за нас очень боялись в Ханькоу. [91]
Вагон благополучно прибыл в Шанхай. Штейн, Войтинский и вся группа тут же перебрались на территорию иностранного сеттльмента.
