Визиты генералов. Бай Чун-си, Тан Шэн-чжи, Ли Цзун-жэнь. Китайский милитаризм. Визит Чан Кай-ши. Настоящий хозяин. Банкет у Чан Кай-ши. Волк сбрасывает овечью шкуру. Назад в Ухань.
В Нанкине у нас были самые разнообразные встречи. Командующие частями стекались сюда к Чан Кай-ши. Время от времени в наши комнаты заходили китайские генералы, считавшие полезным сохранять контакт с нами. Из них особенно запомнился начальник генерального штаба Бай Чун-си. Среднего роста, плотный, лысый, косоглазый, он производил впечатление человека вспыльчивого, с мгновенными реакциями. Он жал всем руки, осведомлялся о Блюхере, обменивался одной-двумя короткими фразами или шутками и уходил, оставляя впечатление, что забежит еще и еще. Он показался мне похожим скорее на японца, чем на китайца. На самом деле это был китайский мусульманин, происходивший из окраинных национальных меньшинств в Гуанси.
Зачем он приходил, понять было трудно. Может быть, из любопытства, может быть, чтобы проверить самому, правда ли все то, что он слышал о нас от Чан Кай-ши, а может быть, и потому, что был не совсем уверен в прочности позиций Чан Кай-ши и решил в какой-то мере перестраховаться на будущее.
Зато мы хорошо знали, зачем приходил другой генерал — Тан Шэн-чжи. Средних лет, стройный и молчаливый, с маленькими подстриженными усиками и бритой головой, одетый в суньятсеновское хаки, обутый в мягкие офицерские ботинки, он вошел к нам с приветливой улыбкой, почти как свой.
Ролан, сидя рядом. на диване, беседовал с ним любезно и все же сдержанно. Я переводил разговор и изучал Тан Шэн-чжи. Он был хорошо воспитан, сдержан, очень вежлив и, по-видимому, принадлежал к кругу [92] шэньши (джентри) или богатых купцов. Внешне ничего солдафонского в нем не было заметно, однако же он был одним из крупнейших милитаристов в Китае. Посидев с полчаса, генерал так же вежливо распрощался и ушел.
Части Тан Шэн-чжи более или менее уверенно держали в своих руках район Уханя, и он выдавал себя за сторонника уханьского правительства, но коммунисты отлично знали его как бессовестного демагога и авантюриста, в любую минуту готового превратиться во врага. Он мог, например, ничтоже сумняшеся, позвать своего союзника — другого генерала на обед и, щедро угостив его, в конце вечера вывести в сад и предательски пристрелить. Для Тан Шэн-чжи это был такой же обычный метод расправы, как и для других китайских милитаристов. Словом, это был все тот же обычный милитарист, то есть военный предприниматель, не лишенный ловкости и решительности. По происхождению он был хунанец и строил свое благополучие и карьеру на местных связях и родстве. Весной 1929 года, когда он был губернатором Хунани, У Пэй-фу разгромил его войска и вытеснил их из главного города провинции — Чанша. Тогда Тан немедленно объявил себя сторонником гоминьдана и обратился за помощью к революционному правительству в Гуандуне. Правительство решило тогда эту помощь ему оказать, чтобы не допустить усиления У Пэй-фу и приближения его частей к Кантону, и выделило для этой цели шесть корпусов. Этой операцией собственно и открылся Северный поход.
Сторонником уханьского правительства и левого гоминьдана он объявил себя главным образом потому, что боялся и не доверял Чан Кай-ши. В Нанкине Тан оказался проездом и возвращался в Ханькоу.
Забегал к нам и Ли Цзун-жэнь, маленький, склонный к ожирению человек, похожий на лавочника. Это был один из крупнейших милитаристов Южного Китая, впоследствии соперник Чан Кай-ши. Как и Бай Чун-си, он был мусульманином, но это мало в чем его ограничивало. «Два мусульманина, — гласит китайская поговорка, — не станут есть свинины, один — будет».
Одному юньнаньскому генералу (к сожалению, не помню его фамилию, возможно, это был Чжу Пэй-дэ), который, зайдя к нам, нас не застал, мы, учитывая, что [93] Ролану уже доводилось с ним встречаться, нанесли ответный визит. Когда-то он принадлежал к числу тех студентов, которые еще до революции 1911 г. из патриотизма пошли в военные училища. Дом его помещался в одном из нанкинских переулков. Как правило, в Китае переулки слепые, то есть наружу выходят только скромные кирпичные или глинобитные стены, ничего не сообщающие о том, что находится внутри. Через незаметную дверь нас пропустили в сад. И мы сразу очутились в атмосфере высокого искусства. Вероятно, прежде это была резиденция кого-либо из сбежавших сановников. Специально выращенные до определенной высоты деревья с извивающимися ветвями были рассажены так, что на небольшом пространстве создавали сложные, бесконечно разнообразные перспективы. Павильоны, пруды, прелестные мраморные мостики, огромные пионы, камелии создавали непередаваемую обстановку. Генерал встретил нас и проводил в беседку, где ждала его жена — скромная миловидная женщина, бывшая учительница из далекого юго-западного угла Китая, где-то на границе с Бирмой. Хозяин расспрашивал нас о Блюхере, с которым он ранее поддерживал хорошие отношения. В глазах его мы ощутили некоторое беспокойство. Блюхер все же нередко играл роль арбитра между китайскими военными кликами и мог покровительствовать той или иной более честной и надежной группировке. Теперь же, несмотря на великолепный дворец и сад, юньнаньский генерал, видимо, не ждал ничего хорошего от перспективы остаться один на один с местной жадной к беспринципной кликой. Чан Кай-ши вряд ли нуждался в его услугах.
* * *
Но что такое китайский милитаризм и кто такие китайские милитаристы? Эти вопросы я задавал себе при встречах с высшими представителями этой касты, а встречи с ними входили в круг наших обязанностей. И чем ближе мы знакомились с генералами, чем лучше узнавали механику их деятельности, тем больше мы убеждались, насколько несхожи между собой те, кого иностранные политики и газеты, да и мы вслед за ними, называли милитаристами. [94]
Бай Чун-си был обычный офицер-авантюрист, использовавший все возможности для удовлетворения своего честолюбия. Его манила власть и все, что она дает. Тан Шэн-чжи использовал те же возможности главным образом для собственного обогащения. Власть для него была лишь средством. Наш вице-консул в Ханькоу Бакулин так писал о нем: «...Он владеет землей в компании с несколькими буддийскими храмами и в то же время участвует в скупке земель с каким-то орденом миссионеров, состоит акционером многих торгово-промышленных компаний, в том числе и компании по содержанию публичных домов в Чанша. Имеет свой пароход на Янцзы, дома и отели в Чанша». Главным советником Тана был приближенный буддийский монах, в частях он организовал буддийские школы.
Милитаристы могли происходить из разных классов и прослоек общества. Так, диктатор Маньчжурии Чжан Цзо-линь, маленький крысоподобный человечек, был ранее главарем бандитской шайки, которая в русско-японскую войну помогала японцам, тогда как его ближайший подручный и союзник — диктатор Шаньдуна Чжан Цзун-чан, такой же полуграмотный бандит, в ту же войну командовал шайкой, которая, по его словам, помогала царской армии. Вероятно, на основании давней симпатии к царской России этот проходимец и завел у себя русские белогвардейские отряды и даже русских наложниц.
Другой «военный предприниматель», Фэн Юй-сян, вышел из зажиточной крестьянской семьи и имел некоторое образование. Сам он позволил иностранным миссионерам методистского толка окрестить себя, а жена его была секретарем Пекинского союза молодых христиан. Он назвал свою армию христианской, завел в ней ежедневные богослужения и пение церковных гимнов, как в кромвелевской армии. Но прошло некоторое время, и он объявил себя революционером, демократом, свою армию переименовал в народную, надел костюм беднейшего крестьянина и, увидев в этом выгоду, повел свои полки на защиту интересов революции, чтобы завтра же ей изменить.
В противоположность ему У Пэй-фу получил классическое китайское образование, обладал первой ученой степенью и считался патроном изящных искусств и старинной [95] литературы. Более того, он претендовал на то, что символизирует собою высшие нравственные добродетели, непоколебимую верность своим старшим союзникам и покровителям, для которых в случае необходимости готов поступиться положением и властью. У Пэй-фу хотел казаться также и носителем религиозных идеалов — дважды в ходе своей карьеры после жестокого разгрома он уходил в буддийский монастырь и принимал монашество. Этот же «высоконравственный» У Пэй-фу во время одной из решающих битв с южанами стоял в тылу с мечом в руках и тут же, на обочине дороги, рубил головы своим бежавшим офицерам, предваряя этим известную сцену из романа Хэмингуэя «Прощай, оружие».
Я упомянул лишь крупнейших милитаристов-предпринимателей. На деле их были десятки, одни господствовали над целой провинцией или даже несколькими, других было по нескольку на одну провинцию, и все они непрестанно воевали друг с другом. Какими-то чертами эта пестрая военщина иногда напоминала наших атаманов и генералов на Украине — всех этих махно, шкуро, петлюр, антоновых — до полного подавления их Советской властью.
Войны между милитаристами бывали совершенно реальными, в которых гибли тысячи людей, но бывали и «театральными», за которыми крылись комбинации и сделки между генералами.
Некоторые милитаристы собирали шайки или банды, другие сами были ставленниками банд. Таким, несомненно, был глубоко штатский сын губернатора Хунани и ученый — Тань Янь-кай, окруженный непробиваемой стеной учено-помещичьего чванства. Он пугался одного звука выстрела, но его выдвинула безработная офицерня в Хунани для того, чтобы придать некоторое благообразие своей шайке. Каждая банда старалась заручиться благоволением, а еще лучше — денежной поддержкой какой-либо иностранной державы. В случае разгрома генералы бежали на территорию соответствующей иностранной концессии, прихватив с собой награбленные миллионы.
Одни милитаристы были носителями чисто феодальных пережитков, другие — скорее «рыцарями первоначального накопления». Все они были типичны для переходного [96] периода, когда революция 1911 г. была подавлена и реакция временно восторжествовала, а настоящая народная власть еще не пришла.
Но главное для всех милитаристов было общим. Все они объявляли себя патриотами и защитниками народа, и все жили за счет его грабежа. Было бы ошибкой считать, что это были просто грабители и палачи, не пытавшиеся идеологически приукрасить свои действия. Как правило, они себя считали — и хотели, чтобы другие их считали — патриотами и революционерами. У некоторых в дополнение к этому был и набор религиозных идеалов и философских идей. Но крестьян и горожан грабили все одинаково. В одной провинции собирали налоги на 20 лет вперед, в другой — заставляли сажать опиумный мак, в третьей — наводняли рынок наскоро напечатанными и не имевшими никакой ценности банкнотами и под угрозой расстрела заставляли их принимать. Здесь и там милитаристские банды хватали сотни и тысячи крестьян или первых встречных в городе и силой заставляли их служить солдатами или носильщиками.
В те годы в Китае, по подсчетам специалистов, под ружьем было не менее двух миллионов человек, ими командовали несколько сот генералов, воевавших между собой за обладание жирными кусками — торговыми, путями, таможенными пунктами, крупными городами, портами, железными дорогами, прибыльными сельскохозяйственными районами. Наш финансовый советник В. М. Штейн говорил мне, что милитаристские армии обходятся такой бедной и к тому же еще закабаленной стране не меньше чем в миллиард долларов в год.
Генералу Чжан Фа-кую принадлежит историческая фраза: «Что же это я все воюю, одерживаю победы и до сих пор еще не получил своей провинции?». Милитаристы рассматривали отдельные провинции Китая как уделы или домены в средневековье. И, конечно, никто из них не был настоящим генералом и не всякий даже служил в армии. Все это был сброд, частью побывавший в военных училищах, а частью нет, одетый в генеральские и фельдмаршальские мундиры, нацепивший высшие ордена, ленты, султаны. Летом 1927 г. Чжан Цзо-линь объявил себя генералиссимусом (даюаньшуай). Милитаристы, или тучуны, как мы их чаще называли, захватывали дворцы и обзаводились гаремами, королевой которых [97] могла быть, например, русская женщина из опустившихся за границей дворянок. Весь этот уклад был бы смешон, если бы он не был так страшен. Уезжая в поход, генерал Чжан Цзун-чжан как-то клялся, что либо победит, либо вернется в гробу. Назад он возвращался разбитым и действительно в гробу, он сидел в нем пьяный, и его везли на отдельной железнодорожной платформе.
По существу в милитаризме не было ничего принципиально нового. Он вырос на почве окончательного развала центральной власти. Милитаристы стали на сторону старого китайского социального порядка в момент, когда вся система частной собственности оказалась под ударом и надо было действовать без перчаток. В критический момент в милитаризме увидели свое спасение помещики, купцы, ростовщики, компрадоры. И если при старом китайском строе из двух традиционных способов подавления и эксплуатации масс — обмана и насилия — ударение делалось на первом, то в этот переходный период акцент был перенесен на второй. Это был тот же строй, только в обнаженном виде.
В XVIII веке Монтескье, проанализировав сообщения миссионеров, пришел к заключению, что Китай управляется палкой. Теперь к палке прибавились ружье и пулемет.
Милитаризм отвечал и потребностям империализма. Поскольку Китай был полуколонией сразу нескольких иностранных держав, каждая из них стремилась поддержать ту или иную военную хунту, которая обеспечивала бы ее интересы и страховала ее от настоящей революции.
Милитаристы силой подавляли забастовки, расстреливали студенческие и рабочие демонстрации и после каждой бойни или конфликта рассылали по всему Китаю циркулярные телеграммы о своей верности идеалам республики и революции.
— Что такое милитаристы? — еще в Ханькоу однажды спросил я Бао.
— А это наши Большие Драконовы головы.
И он предложил мне прочесть то, что Сунь Ят-сен рассказывает в 3-й главе своих «Трех народных принципов». В середине прошлого века китайский государственный деятель Цзо Цзун-тан вел армию на подавление [98] Синьцзянского восстания. По дороге он убедился, что армия совершенно вышла из подчинения. В тревоге расспросив подчиненных, он узнал, что все его воины — от высших командиров до последнего солдата — были членами тайных антиправительственных обществ, сохранившихся со времен борьбы с маньчжурами. Теперь разнеслись слухи, что скоро в армию должен прибыть вождь этих многочисленных обществ, которого никто не видел и не знал, но который был известен под условным именем «Большая Драконовая голова». Это означало бунт. «Что же делать?» — в отчаянии спросил Цзо Цзун-тан. «Одно, — отвечали ему подчиненные, — если хотите сохранить армию и завершить поход, объявите, что вы и есть «Большая Драконова голова». Его ведь никто не; видел». Цзо Цзун-тан так и сделал, моментально приобрел неограниченную силу и влияние в войске, дошел до Синьцзяна и подавил восстание.
Каждый милитарист в Китае и есть «Большая Драконова голова», контрреволюционный самозванец, живущий эксплуатацией масс и их смутной мечты об освобождении. Только революция и приход к власти народа могли спасти Китай.
* * *
Однажды открылась дверь и в наш зал вошел Чан Кай-ши. Он был одет в традиционное китайское штатское платье: длинный черный халат и поверх такая же темная шелковая куртка. Он выглядел спокойным, даже несколько слабым, ну совсем такой мирный и дружелюбный китайский товарищ. Он уселся с Роланом на диван. Проявлял заботу о нашей жизни, расспрашивал, как Блюхер, в каком контакте мы с Ханькоу, сообщил, что надеется в скором времени туда поехать — надо объединиться. Потом вскользь спросил, что мы слышали о Тан Шэн-чжи, говорят, он заходил к нам, есть ли какие-нибудь новости о нем из Ханькоу.
Игра Чан Кай-ши была совершенно ясна. Он струсил. Тан Шэн-чжи в то время действительно заявил о своей преданности уханьскому правительству, и оно было склонно в создавшейся обстановке использовать его силы. Чан Кай-ши испугался новой грозы и сразу же прибежал уверять нас в дружбе и преданности. Ведь он, [99] Чан Кай-ши, совсем не генерал, он прежний милый шанхайский студент, революционер. Попутно он пытался прощупать, не выдадим ли мы какие-либо военные планы его противника. Ушел с уверениями в неизменных чувствах дружбы к Блюхеру и русским советникам.
* * *
Надо сказать, что в Нанкине мы были в своеобразном и довольно сложном положении. Мы жили и работали в особняке Чан Кай-ши в состоянии почти полной изоляции. Газет не получали, за этим тщательно следил приставленный к нам офицерик Ли. Мы были плохо осведомлены о том, что делается в Шанхае, и в Ханькоу, и пользовались только случайными сведениями или слухами. В самом Нанкине еще было военное положение. Только что сменилась власть, еще совсем свежи были следы бомбардировки, на реке стояли с обращенными в сторону города пушками иностранные военные корабли.
Входить с кем-либо в городе в близкие отношения было невозможно: нас сторожила наша собственная прислуга.
Кое-какие газеты в городе все же удавалось доставать. Из них мы с некоторым опозданием узнали, что 3 апреля в Шанхай прибыл из-за границы Ван Цзин-вэй. Наконец-то! В памяти у меня всплыл разговор о нем с Мазуриным в Наньчане. Проглядывая китайский биографический словарь, мы отыскали, что там говорилось о нем. Ван Цзин-вэй был во цвете лет — ему стукнуло 42 года, он рано вошел в революцию и стал одним из антиправительственных деятелей эмиграции в Японии. В 1908 году был арестован за то, что в лучших народовольческих или эсеровских традициях готовил террористический акт против правившего Китаем маньчжурского принца-регента. Ван Цзин-вэя приговорили к пожизненному заключению, свергнувшая монархию революция освободила его из тюрьмы. В последующее десятилетие он несколько отошел от политики и долго жил во Франции. После 1920 года сблизился с Сунь Ят-сеном, который ему очень доверял. Играл руководящую роль в гоминьдане и считался лидером левого крыла.
— Все как будто за него, — суммировал Мазурин, — но вот то, что он после переворота 20 марта ушел в добровольное [100] изгнание — не очень похоже на революционера. Его ведь никто не трогал. Мог бы и не уезжать — просто испугался.
— Ты его видел?
— Видел.
— Ну как?
— Очень привлекательный. Как будто искренний. Немного балованный. Вроде Керенского. Фаворит.
— Из каких он кругов?
— О — барчук. У него большие личные средства. И, кажется, у его жены тоже.
Итак, в тот момент Ухань в военном отношении был вынужден до поры до времени опираться на «буддийского милитариста» Тан Шэн-чжи, а в политическом — на миловидного барчука с большим демагогическим талантом и личными средствами и, как после выяснилось, будущего китайского Петэна — пораженца и японскую марионетку.
Вся надежда была на развитие массового революционного движения.
* * *
Кто же был Чан Кай-ши? Мы сопоставили все, что знали о нем. Он происходил из семьи, в течение нескольких поколений занимавшейся соляными откупами, то есть тем же доходным делом, что и некоторые семьи в России до реформы 1861 года. Он был моложе Ван Цзин-вэя на несколько лет, и в то время ему еще не было полных сорока. Он пробыл четыре года в Японии, где получил какое-то военное образование, хотя, по словам наших советников, следов оно почти не оставило. Как только вспыхнула революция 1911 года, Чан Кай-ши стал на ее сторону, но потом о нем, как и о Ван Цзин-вэе, не было ничего слышно до 1920 года, когда он получил известность в Шанхае как биржевой маклер. В 1923 году вернулся к политике, уехал в Кантон, напомнив о своем участии в революционном движении 1911–1913 годов, предложил свои услуги Сунь Ят-сену и был назначен начальником военной школы Вампу.
Чан Кай-ши удалось провести несколько военных операций в Гуандуне, принесших ему незаслуженную славу, которая на самом деле принадлежала охваченным [101] революционным пылом массам, командирам, а также политработникам, влившимся к тому времени в армию. События вынесли его на гребень волны. Правому крылу и центру гоминьдана нужно было найти надежного вождя с крепкими буржуазными устоями — Чан Кай-ши удовлетворял этим требованиям. К 1926 году он был объявлен главнокомандующим и руководителем Северного похода. Все это мы знали.
Переворот 20 марта 1926 года был произведен под предлогом не согласованного с Чан Кай-ши, но спровоцированного им передвижения китайской канонерки в кантонских водах вблизи его штаба: ему нужен был удобный предлог для контрреволюционного маневра, а может быть, он просто струсил, и от страха ему почудилось, что его хотят заманить на канонерку, арестовать и отправить во Владивосток.
— Что за человек? Ты его хорошо знаешь? — спросил я Мазурина.
— Думаю, что да, — ответил Мазурин. — Галин с ним много раз при мне встречался, мы не раз летали вместе на самолетах. Так как будто ничего, но очень легко взвинчивается, склонен к панике, бросается из одной крайности в другую.
— Как он с Блюхером?
— О, он молится на Блюхера. Да и понятно — что бы он делал без Блюхера.
— А социально каков он?
— Правый. Не прочь сделать «ограниченную» революцию, а когда понадобится, — и контрреволюцию. Ни иностранцев, ни помещиков пальцем не тронет.
— А генералов?
— Он сам — генерал. И в общем, конечно, — дрянь. В момент кризиса или испуга, — продолжал Мазурин, — Чан Кай-ши готов к самоубийству. Для него характерны эмоциональные крайности. Ему представлялось (совершенно нереально), что он борец до последней капли крови и мученик. В речи в Наньчане объявил, что готов умереть, как герой китайского средневековья Юэ Фэй, то есть оклеветанным и казненным. В другой раз, ссылаясь на Сунь Ят-сена, говорил, что умрет, как Лу Сю-фу, — другой герой XIII века, который, потерпев поражение, велел жене и детям утопиться в море, а сам взял на спину последнего отпрыска китайской династии [102] Сун, за которую он боролся против монголов, и также вместе с ним утонул.
— Погоди, — реагировал я. — Недостаточно обругать человека, даже если он этого больше чем заслуживает, надо его разгадать.
Мазурин подумал.
— Вообще, знаешь: Чан Кай-ши лишь пешка. По-настоящему не он решает. За его спиной имеется подлинная сила.
— Какая?
— Его земляк Чжан Цзин-цзян. Вот это и есть хозяин. Что он скажет, Чан Кай-ши сделает. Мы не раз убеждались, что Чан Кай-ши — просто исполнитель, а духовный руководитель — этот паралитик.
— Что, Чжан Цзин-цзян парализован?
— Подожди, я сейчас тебе покажу.
Мазурин вытащил старую фотографию, на которой была снята группа людей, видимо, перед самым Северным походом. Среди 11–12 человек справа стояли рядом Блюхер и Чан Кай-ши, оба в военном платье без всяких знаков отличия. Они примерно одного роста (около 172–175 см), только Блюхер стоит в обычной позе, а Чан Кай-ши вытянул шею, чтобы казаться выше и импозантнее.
Но не только эти две фигуры приковывали внимание. В центре фотографии в кресле сидел сухой человек, упырь с вещими, как будто никогда не закрывающимися глазами. Все остальные, стоя за его креслом, казалось, обрамляли его.
По какому-то странному сочетанию одновременно властности и отрешенности легко было догадаться, что это и был настоящий хозяин, Чжан Цзин-цзян.
Он был давно уже парализован в результате какой-то болезни, и его всюду возили в кресле, но из своего кресла он вершил судьбу гоминьдана. Он был то членом, то председателем президиума этой партии. Громадное состояние, составленное на торговле шелком и предметами китайской старины, позволяло ему оказывать и финансовое давление на ход дел в гоминьдане. Чан Кай-ши считал его своим благодетелем и патроном и никаких решений без его ведома не принимал.
Я долго всматривался в фотографию, мучительно думая, кого он мне напоминает. Эта физическая изможденность, [103] почти бестелесность, эти глядевшие сквозь очки глаза с неподвижным, как у летучей мыши, взглядом, какая-то абсолютная неуязвимость — кого они напоминали? Лицо застревало в памяти, и только, когда я однажды взглянул на известный портрет Победоносцева, я понял, с кем ассоциировался в моей памяти этот паук-паралитик. Та же реакционная догматичность, та же уверенность в своей непогрешимости, те же остановившиеся на одной мысли глаза. Да, это была новая гоминьдановская сова.
Из характеристики, данной Мазуриным, я заключил, что по сравнению с ним Чан Кай-ши был гораздо элементарнее. Чан Кай-ши мог быть очень мягким и вкрадчивым, как тогда, когда пришел выведать у нас о Тан Шэн-чжи, которого он боялся. В другие моменты он «накалялся» и начинал кричать неестественно высоким голосом. В лице его, довольно хорошо известном по портретам, видна какая-то морально низкая примесь, что-то, при благообразном внешнем облике, жадное и грубое. Такова и была амплитуда колебаний Чан Кай-ши, от трусости и паники в трудные моменты до наглости и жестокости в дни успеха.
* * *
В Нанкине мы получали недостаточную информацию о событиях. Кое-какие новости приносили нам наши «внешние», отдельно жившие советники — Кук и Струмбис. Разными путями мы кое-что узнавали о том, что делается на свете — в Шанхае, в Ханькоу.
Знали мы, хотя и недостаточно точно, ибо радикальная пресса до нас почти не доходила, о наступлении регулярных частей Чан Кай-ши на пролетарские организации Шанхая, на рабочие союзы, на отряды самообороны. И о том, что особенным коварством и жестокостью отличался при этом Бай Чун-си. Целью Чан Кай-ши было разоружить рабочих, чтобы впоследствии казнями и репрессиями подавить всякий намек на самостоятельное рабочее движение или забастовки. Мы знали о продолжающемся революционном подъеме в Ханькоу, о стычках между военщиной и крестьянскими союзами. Но все это — в кривом зеркале буржуазной печати.
Натиск реакции усиливался, и китайской революции [104] приходилось бороться во все более тяжелых условиях. К Шанхаю продолжали стягиваться морские и сухопутные силы иностранцев. В Японии сменилось правительство — вместо буржуазного аристократа барона Сидехара к власти пришел откровенный реакционер и солдафон генерал Танака. До сих пор японцы делали вид, что, раз острие антиимпериалистической борьбы китайцев направлено против Англии, революция их не касается. В нанкинской бомбардировке японцы не участвовали, хотя их военные корабли были вблизи. Теперь же, предвидя разгром революции, они решили военной силой обеспечить себе достаточную долю при дележе.
В этой обстановке перешли в наступление и северные милитаристы. 6 апреля по приказу Чжан Цзо-линя полиция устроила в Пекине налет на советское посольство, арестовала и увела 15 сотрудников и захватила архив. Во время этого налета был схвачен и увезен также виднейший коммунист профессор Ли Дажао, о котором я сохранил светлые воспоминания еще с пекинских дней; некоторое время спустя Ли Да-чжао был по приказу Чжан Цзо-линя казнен тем же способом гарроты, который практикуется в Испании, — ему на шею было надето деревянное устройство, которое, медленно завинчиваясь, душит жертву. Горестной вестью было также сообщение о гибели от рук озверевшей полиции моего старого учителя китайского языка, несравненного Туна, с которым я имел счастье читать кое-что лучшее, что есть в китайской литературе, и о котором до сего дня сохранил светлую память.
11 апреля все главные империалистические державы направили китайскому правительству угрожающую ноту в связи с происшедшим 24 марта инцидентом, т. е. с их же бомбардировкой открытого, невооруженного города.
* * *
Однажды утром, выйдя на улицу, мы почувствовали в городе какое-то особенное напряжение. Повсюду были усиленные наряды охраны; на перекрестках, прижавшись к земле, как маленькие низенькие собачки, стояли четверки пулеметов; по временам проносились машины, в каждой сидел генерал, четыре вооруженных маузерами солдата — на подножках. [105]
В полдень к нам явился все тот же Чжан — начальник личного штаба Чан Кай-ши и передал приглашение на вечерний банкет к главнокомандующему. Идти было недалеко, не совсем только ясно было, зачем нас приглашают и вернемся ли мы обратно. Но не идти было нельзя. Мы получили приказ поддерживать связь с Чан Кай-ши, а не рвать ее.
Надо заметить, что, когда я говорю «мы», я прежде всего имею в виду Ролана, так как он был ответственным и единственно ответственным за все решения и за тактику поведения, моя же роль была технической; лишь возникшая у нас в Нанкине общность интересов и судьбы позволяет мне заменить единственное число множественным.
Вечером Ролан и я, прихватив с собой, чтобы придать нашей группе количественную солидность, шифровальщика Зотова, отправились в резиденцию Чан Кайши. Нас сразу же провели в глубину двора — в банкетный павильон. Внутри здания стояли столы в форме буквы П, обращенной открытой стороной к входу. Передней стенки у павильона не было, и на ее предполагаемом месте толпились прислуга, офицеры, телохранители, адъютанты, готовые в любой момент броситься выполнять поручение генералов. Такая обстановка типична для тогдашних банкетов в старокитайском стиле. В них нет ничего частного, домашнего. Пока вы едите и говорите, целая живая стена смотрит вам в рот и слушает каждое ваше слово.
Чан Кай-ши занял место в середине длинного стола; справа от него сидел приехавший из Кантона Ху Хань-мин, за ним Ролан, за Роланом я, рядом со мной поспешил усесться Ли, дальше — Зотов. Остальные места — не менее полусотни — заняли генералы в военной форме.
Ху Хань-мин сразу привлек мое внимание. Худой, по внешнему виду очень интеллигентный, юркий, как змея, он был одним из старейших не столько политиков, сколько политиканов Китая и вождей гоминьдана. Член высшей гоминьдановской бюрократии, прирожденный заговорщик и интриган, он приложил руку к убийству в 1925 г. одного из самых прогрессивных деятелей гоминьдана, Ляо Чжун-кая. Своим приездом в Нанкин и присутствием на банкете Ху Хань-мин олицетворял поддержку [106] победоносной армии Чан Кай-ши правыми элементами гоминьдана в Кантоне.
Среди военных, сидевших по другую сторону Чан Кай-ши, я по одеревенелой физиономии легко узнал военного министра Хо Инь-цина, которого видел раньше, заметил странный шишковатый череп и очки Бай Чун-си, увидел и нашего юньнаньского генерала.
Обед уже подходил к концу, когда Чан Кай-ши поднялся и заговорил. Сначала его речь текла спокойно и плавно, потом он перешел к обвинениям и начал выкрикивать ругательства по адресу китайской коммунистической партии и Бородина. У Чан Кай-ши — оратора была та особенность, что в минуты волнения он резко повышал голос, его чжэцзянский акцент становился все более заметным, он начинал визжать и впадал в истерику. Эти хорошо известные черты проявились на том банкете во всей полноте. Разогревшись от собственного крика и дойдя до кульминации, он схватил бокал и, обращаясь к присутствующим, закончил свою речь воплем «Дадао гун чан дан!» (долой коммунистическую партию). В ответ на это все пятьдесят или шестьдесят генералов, сидевших за столом, встали и, протянув вперед свои бокалы, дружно прокричали те же слова.
Я отчетливо представлял себе историческое значение и чувствовал драматизм этой сцены. Но в тот момент у меня было впечатление, что где-то когда-то я уже видел нечто подобное. Из подсознания выплыла хорошо знакомая мне с детства по альбомам репродукций гравюра, изображающая объявление Германской империи в Версальском дворце после победы немцев во франко-прусской войне. В центре стоял король, что-то выкрикивающий, а к нему со всех сторон с поднятым в клятве оружием тянулись руки из окружавшей его толпы генералов и придворных. И здесь был в общем похожий момент торжества реакционной военщины: возбужденный собственными выкриками Чан Кай-ши — в центре, он объявляет лозунг войны с коммунистами, к нему тянутся с бокалами пятьдесят или шестьдесят ликующих контрреволюционных генералов в тугих, перетянутых ремнями мундирах.
Но, конечно, зрительное впечатление отняло лишь долю секунды. Внимание мое было сосредоточено на содержании речи Чан Кай-ши. Я быстро перевел ее Ролану, [107] и он тотчас сделал движение подняться. В этот момент быстро, как молния, Ху Хань-мин перегнулся через Ролана ко мне и сказал:
— Передайте советнику Ролану, что это внутренний вопрос. Мы против Коммунистической партии Китая, но мы уважаем и приветствуем вашу партию, ваше правительство и вашу армию.
Я перевел эти слова Ролану.
Но Ролан уже встал, встали и остальные, банкет заканчивался. Мы сделали что-то вроде сухого общего кивка и, не подавая никому руки, ушли.
В нашем помещении штаба меня ждал сюрприз. «Будущий начальник уезда» Ли очень быстро переориентировался. Решив, что мы обречены, он в ответ на мой вопрос, кто сидел против него на банкете, сказал какую-то грубость. Я оборвал его, и тогда он бросился на меня с кулаками. Пришлось выпроводить его за дверь. Он ушел, оправляя китель и бормоча угрозы.
* * *
Оставшись одни, мы подвели итоги. Смысл ситуации был ясен: Чан Кай-ши устроил банкет всем собравшимся в Нанкин командирам частей, чтобы декларировать окончательный разрыв с Коммунистической партией Китая и Бородиным, которого он назвал представителем Коминтерна, и связать всю военщину общим лозунгом борьбы с коммунизмом. Мы же были приглашены для того, чтобы продемонстрировать перед генералами нерушимость прежних отношений с Советским государством, Красной Армией и русскими коммунистами. Без сомнения, Чан Кай-ши и Ху Хань-мин заранее распределили между собой роли по заготовленному ими сценарию.
— Это кульминационный пункт предательства и измены, — сказал Ролан, — Чан Кай-ши поставил все точки над i. Подведем итоги и мы. Полномочий рвать с ним у меня нет. Подождем указаний Блюхера, пока же будем делать то, чего требует наше достоинство — держаться вдалеке.
Через несколько дней Ролан просил меня зайти к начальнику штаба Чжану и сказать ему, что мы уезжаем для доклада Блюхеру. [108]
Не имея никаких инструкций из Ханькоу, Ролан мудро решил, что при создавшейся ситуации, несмотря на уверения в дружбе, лучшей формой протеста был бы наш отъезд.
Тем временем подвернулся стоявший в ремонте катер министра финансов Сун Цзы-вэня. Капитан пришел доложить, что все готово к отплытию. Он торопился, так как боялся, что катер могут в любое время реквизировать.
Захватив всех советников, мы погрузились и взяли курс на Ханькоу{7}. [109]
