Блюхер. Разнос Гмиры. Разговор об интервенции. Бородин. Иностранная колония вокруг Бородина.
В советской колонии в Ухане выделялись две фигуры — Блюхера и Бородина. С Блюхером мне приходилось встречаться в тот период ежедневно. Первое, что бросалось в глаза при встрече с Блюхером и оставалось навсегда в сознании, — это, я бы сказал, его счастливая внешность и счастливая манера: перед вами стоял и с вами общался красивый, привлекательный, очень простой и в то же время очень сильный и сдержанный человек. Поначалу в нем нельзя было заметить каких-либо специфических черт — рабочего, крестьянина, солдата или военачальника. Запоминался открытый взор серых глаз под темными густыми бровями. Были в нем крестьянская основательность, и рабочая гордость, и большевистское провидение, и те черты, что он перенял от лучшей части военной среды, с которой вместе делил окопную жизнь, и раны, и георгиевские кресты: мужество, немногословие, быстрота суждения, неограниченное доверие к боевым товарищам, высокое представление о долге, чести, слове! Отсюда же шла его неизменная подтянутость, подчеркнутая корректность и достоинство.
От его врожденной простоты и скромности всегда жила в нем боязнь какого-либо преувеличения. Очень точно схватил эту черту писатель Зозуля, интервьюировавший Блюхера в период его большой славы. В разговоре с ним Блюхер все преуменьшал — Амур был просто речка, [115]огромная кампания — небольшим походом, бой — стычкой, сильный гарнизон — небольшим гарнизоном. «У него самые светлые, очень внимательные глаза. Гордая крепкая посадка головы», — писал Зозуля.
Хорошо рассказал о нем Паустовский: «В бою он рядом с бойцами. Под ним убивали лошадей, но пули не трогали его. Его видели всюду в отряде — этого стройного жизнерадостного человека с серыми, очень внимательными, чуть прищуренными глазами и спокойным мужественным голосом. Всюду была видна его потертая до белых лысин кожаная куртка и старая солдатская фуражка».
Я помню еще по 1920 году, как гордились им бойцы на Дальнем Востоке. В то лето в Ханькоу, когда я реферировал прессу, иностранные газеты были переполнены догадками, «то такой на самом деле генерал Галин. Такая информированная газета, как лондонская «Таймс», а за нею вся буржуазная печать, пронюхавшая уже, что за псевдонимом «Галин» скрывается Блюхер, и знавшая о его блестящих подвигах в гражданской войне, не могла допустить мысли, чтобы такое огромное военное дарование выпало на долю простого русского человека, и утверждала, что Блюхер австрийский офицер, попавший в плен к русским в мировую войну, — прямой потомок прусского фельдмаршала Блюхера, разбившего Наполеона при Ватерлоо. Блюхер долго смеялся, когда я ему сообщил об этом. По его словам, у них на выселках 28 дворов и в 24 все крестьяне были Блюхерами по фамилии помещика, и вся деревня звалась Блюхеровкой. Те же газеты пустили в ход версию, что Блюхер вместе с несколькими другими крупными военными по окончании военной академии в Москве прошел дополнительный курс в Академии генерального штаба в Берлине.
По признанию Блюхера, он учился в сельской школе всего полтора месяца, а по документам выходит, что он окончил ее. Но здесь нет никакого противоречия: для такого одаренного человека, как Блюхер (в то время — крестьянского парня, обремененного массой трудовых обязанностей), ничего не стоило одолеть нехитрую премудрость церковноприходской школы, занимаясь урывками дома или в поле и посещая школу только в случаях крайней необходимости или для сдачи экзаменов. Из статьи Паустовского мы знаем, что Блюхер, демобилизовавшись [116]из армии после тяжелого ранения, начал брать уроки в Казани у студента Подгорного. При этом Блюхер рассчитывал за год пройти полный курс гимназии, чем немало смутил своего учителя, который счел эту затею фантастичной. Легко понять и одержимость Блюхера. Это было не просто честолюбие; он вгрызался в науку, готов был работать день и ночь, чтобы наверстать упущенное, исправить несправедливость судьбы, лишившей его, при его громадных природных способностях и остром уме, систематических знаний. Все в душе Блюхера кипело и клокотало до поры до времени: и возмущение имущественным и сословным неравенством в родной стране, и неудержимая тяга к знанию, и желание восполнить пробелы в образовании, и сознание громадного превосходства в способностях над тысячами богатых бездельников. Лишь в 1917 году революция и партия дали Блюхеру возможность обрести себя. Блюхер — самоучка в лучшем, высшем значении этого слова. Однако же этот самоучка созывал в Китае совещания 50–60 советников, вывешивал размеченную им громадную карту Китая и делал доклад. Мазурин говорил, что доклад мог длиться пять или шесть часов, и все время, пока Блюхер говорил, внимание слушателей не ослабевало. Он блестяще, без запинки, без бумажки развертывал широкую картину политического положения, экономических возможностей, особенностей местности, людских ресурсов, вооружения; излагал различные варианты планов, проводил их точнейший анализ, подвергая их критике, подводя слушателей к выбранному им варианту. Поистине одержимость Блюхера нашла себе плодотворный, творческий выход. В военном отношении он был человеком огромной, никем не оспаривавшейся одаренности. «Василий Константинович Блюхер, — пишет работавший с ним в Китае А. И. Черепанов, — обладал огромным военным талантом и подлинным даром провидения» и был «не только блестящим полководцем, но и трезвым политиком, оценивавшим события не только с позиций сегодняшнего дня, но и с позиций будущего».
Но горе тому, кто позволял себе бестактности в общении с ним. Переводя его письменные распоряжения на английский или китайский язык, Мазурин первое время иногда указывал Блюхеру на грамматические недочеты; Блюхер менялся в лице и терял самообладание. [117]
Я это хорошо понимаю: тот, кто хотя бы по нечаянности затрагивал слабые места Блюхера — пробелы в систематическом образовании, его самолюбие, его гордость, в каком-то смысле ставил себя выше его, а это было явным абсурдом.
У него была неудержимая тяга к культуре, жажда как можно более широкой информации, редкое умение обращаться с людьми и талант внимательно слушать собеседника.
Блюхер здоровался, разговаривал и двигался по комнате с несколько подчеркнутой щеголеватостью, которая могла бы показаться излишней тому, кто не знал, что за ней скрывается мужественный и простой человек. У Блюхера не было канцелярии, не было никакого секретариата, он делал все сам. Поручения исполняли его адъютант Гмира, очень аккуратный службист, да Галина Кольчугина. По поводу Гмиры мне вспоминается следующее. Однажды я занес Блюхеру сводку и остался рассказать о речи Чан Кай-ши в Наньчане, в которой он заявил, что Северный поход обошелся в восемнадцать тысяч долларов и тридцать тысяч убитых. В это время вошел Гмира и, услышав последние слова, сказал:
— А по сведениям, полученным от наших, погибло не 30, а 50 тысяч кобылки.
Блюхер поднял голову. Его серые глаза казались почти белыми.
— Гмира, я тебя второй раз предупреждаю, не употребляй, как попугай, это слово. Где ты его подхватил? От старых офицеров в училище?
Гмира виновато молчал.
— Не смей пользоваться этим выражением. Еще раз скажешь, и нужен ты мне или не нужен, я тебя отчислю. Солдат не кобылка; солдат — это начало и конец. — Ярость душила его.
Гмира был вообще безгранично предан Блюхеру и работе, но где-то он нахватался этого наполеоновского отношения к солдатской массе и по глупости употреблял слова, которые сам толком не понимал. Гмира был молодой, высокий, чуть лупоглазый человек в очках, с крепкой литой фигурой, по образованию военный инженер. Он и Мазурин (один по русской, другой по китайской части) состояли неотлучно при Блюхере. Он их когда учил, когда жучил. [118]
* * *
Хорошо помню еще один разговор с Блюхером. Я принес сводку, он пригласил меня сесть.
— Ну, что еще нового? — спросил Блюхер, проглядывая бумаги. Я рассказал ему о заявлении министра иностранных дел в Нанкине, будто поход против китайских коммунистов ни в какой мере не выражает враждебного отношения к Советскому Союзу, с которым нанкинское правительство готово, как всегда, дружить.
— Значит, говорит то же самое, что Чан Кай-ши заявил на банкете в Нанкине, — резюмировал Блюхер.
— А по какому случаю этот министр сделал свое заявление?
— В беседе с советским генеральным консулом в Шанхае — Линде. Передает официальное телеграфное агентство.
— Мм... Ну, а что слышно из Шанхая, что думают англичане? Вы ведь читаете насквозь, а не на выбор.
Я рассказал ему, что напуганные в начале 1927 года английские газеты в Шанхае теперь осмелели и твердят: Китай не государство, а федерация разноплеменных или разноязычных провинций; ничего удивительного нет, если такое государство периодически распадается на части; далее — Китай отсталая страна, и пройдет много сотен лет, пока он догонит другие государства. Что касается особых прав иностранцев в Китае, то от них, мол, нет нужды отказываться. Такие особые права для европейцев и американцев должны быть до поры до времени в каждом азиатском государстве; существовал же режим капитуляции в Турции и Японии. Можно делать при необходимости только отдельные мелкие уступки. Таможни должны оставаться под иностранным контролем, хотя пошлины можно чуть-чуть поднять. В успех китайской революции они больше не верят или, вернее, надеются, что эта революция, как и предыдущая, тайпинская, дойдя до Янцзы, разобьется о собственнический Север.
Насчет Советского Союза. Пресса настаивает на том, что с нами надо разговаривать языком ультиматума Керзона 1923 года, и хвалит Чемберлена за его ноту от 23 февраля, в которой он грозит разрывом торговых и дипломатических отношений в случае продолжения антианглийской [119] пропаганды в Китае. Что касается иностранных колоний в Китае — этой Ганзы XX века, то их якобы ждет полоса нового расцвета.
— Какая еще Ганза? Что такое? — перебил Блюхер.
Я поступил как лукавый царедворец и сделал вид, что ищу объяснения в газете.
— Одну минутку, тут вот сказано. Это союз немецких торговых колоний в средневековой Европе — по всей Балтике.
Далее я пересказал ему подробности нового нажима Англии на революционный Китай: в связи с изменой Чан Кай-ши Чемберлен заявил в парламенте, что Англия вправе вновь занять концессию в Ханькоу; английское правительство отозвало своего представителя из Ханькоу.
— Так, — прервал меня Блюхер. — Ну, а теперь скажите, есть ли разница между взглядами англичан здесь, в Китае, и Лондоном? Одно и то же?
Надо сказать, что по возвращении из Китая в 1921 году я был привлечен к преподаванию в Московском институте востоковедения. Мне поручили семинар по истории внешних сношений Китая, слушатели которого, почти все мои однолетки, к моему счастью, знали еще меньше меня. Я усердно готовился к занятиям, и семинар научил меня многому. Обрадовавшись вопросу Блюхера, я распушил хвост и постарался передать ему все, что знал.
Я напомнил, что английское купечество в Шанхае с его большими экономическими и политическими интересами было теснейшим образом связано с гонконгским купечеством, а то в свою очередь вышло из Ост-Индской компании, которая постепенно продвинула свои щупальца из Индии в Китай: те же люди, те же методы, те же цели. Теперь гонконгская и шанхайская колонии кричали Лондону: разгромите этих грязных китайцев, заставьте их курить опиум — чего стесняться: это дряхлая и бессильная страна; оккупируйте Китай, объявите его колонией, как Индию или Египет. Расколите этот гигантский орех, если надо, морской артиллерией, а мы извлечем зерно и накормим всю Англию. Но лондонское правительство в XX веке не может рассуждать, как полтораста лет назад, продолжал я. Оно не может идти на поводу [120] у одной своей колонии; интересы его в различных районах мира слишком велики и многообразны; оно может делать лишь то, с чем согласно лондонское Сити в целом, захватывать лишь то, что мог бы освоить или защитить английский флот. Политика английского правительства может быть лишь равнодействующей многих интересов во всех частях света, и поступает оно иногда вразрез с интересами своей же отдельной колонии. Кроме того, Лондон вынужден учитывать: что скажет Америка, позволит ли Франция, потерпит ли Япония или Германия, не нависает ли с севера Россия. Ведь у всех теперь есть и флот, и пушки, и армия. Некоторые уже переросли нас, рассуждают англичане в Лондоне, и мы совсем не всесильны; кое-кто из крупных политиков поговаривает, что мы, англичане, вообще следующая туша на международной живодерне. И что даст эта колониальная авантюра в Китае? Наши экономисты в Сити говорят, что эффект захвата Китая был бы ничтожен, ибо Китай нищая страна, представляющая собой закрытую экономическую систему, не приспособленную для внешней торговли. И поэтому, продолжал я ораторствовать, Чемберлен, получив урок антианглийских забастовок, бойкотов и демонстраций в Китае, опубликовал в конце 1926 года после победоносного Северного похода Народно-революционной армии, меморандум, в котором готов был идти на уступки Национальному правительству. Английская шанхайская колония тотчас объявила Чемберлена капитулянтом и трусом. Отсюда вечная борьба между жадной и крикливой английской колонией в Китае и не менее жадной, но более сложно организованной и более осторожной метрополией.
— Ну, а вы помните про того генерала-завоевателя, — спросил Блюхер, — о котором мы говорили в Наньчане? — Он лондонский или шанхайский?
— Местный, отставной, шанхайский, — ответил я.
И тут Блюхер меня поразил. Он сразу увидел перед собой не две фигуры, а всю шахматную доску.
— Ну, если так, то английский десант не столько для войны, сколько для политики.
И тогда уже он мне объяснил, что, по всей видимости, английское правительство высаживает войска не только для борьбы с революцией, а прежде всего для сохранения своего преимущественного положения среди [121] других держав в Китае; иначе, чего доброго, пришлет войска Япония и уже не уйдет; не сажать же себе на шею еще и войну с Японией. Нам нужно оценить, сказал Блюхер, как далеко готова пойти Англия в борьбе против китайской революции и что в этом свете значит десант в Шанхае. Блюхер был склонен считать, что решающего значения этот десант не имеет. Двадцать тысяч солдат и флот могут уберечь Шанхай, но они равны нулю перед силами революции в масштабе всей страны. Опасны не англичане, а прежде всего китайская контрреволюция...
Перед тем как перейти к выводам, Блюхер как человек воспитанный слушал мой монолог, не перебивая, не торопясь соглашаться или опровергать. Вероятно, все это ему было нужно для общей оценки положения, в конце беседы он, как всегда, встал, поблагодарил и попросил еще заходить.
* * *
Вспоминаю еще один разговор с ним.
— Вы, кажется, что-то хотите спросить, — сказал Блюхер, взглянув на меня.
— Да, — ответил я, — мне часто приходится видеть армейские части, когда езжу в Учан, и меня поражает, какие все солдаты молоденькие, почти дети, и они кажутся мне слабыми.
— А кого вы думали увидеть?
— Я ждал, что увижу, так сказать, бородачей, пожилых крестьян, батраков, рабочих, измученных работой у помещика или на заводе и восставших.
Блюхер улыбнулся:
— Не обязательно. В армии есть и те, кого вы ждете, но помните, у взрослого крестьянина семья, ребятишки, голодные рты — ему нельзя уйти, да он, может быть, и надежду потерял. Вот он и старается изо дня в день чтобы перебиться, там достать, тут доделать. Он мелочен, он погряз в хозяйстве. А вот рядом его сын или младший братишка, в нем горят гнев и нетерпение, он хочет мстить. И он идет партизанить. Такой паренек не совсем ясно представляет себе аграрный вопрос, может быть, он даже не хочет земли. Он просто стремится к светлой жизни, ищет выхода. Солдат живет мечтой. [122]
— Так-то так, но только все они маленькие какие-то.
— Не все маленькие. А большой на войне чем лучше? Только что попасть в него легче.
* * *
Если Блюхера я видел каждый день и изучил достаточно хорошо, то главу нашей политической миссии Бородина я знал поверхностно, изредка встречаясь с ним в его рабочем особняке. Поэтому при характеристике Бородина я в дальнейшем буду опираться не столько на собственные воспоминания, сколько на впечатления окружающих.
Надо сказать, что и Бородин был столь же эффектен внешне, как Блюхер. Конечно, это было совпадение, так как они отбирались не по внешним данным, но, на мой взгляд, привлекательная, внушающая доверие и уважение наружность обоих сыграла свою роль.
В Китае мне ничего не было известно об участии Бородина в революционном движении или о его партийном стаже. Я знал только, что лет десять-двенадцать он был политэмигрантом в Америке. Бородин был высокого роста, широкоплечий, у него был прекрасный низкий голос. В сочетании с незаурядными ораторскими способностями и прямо-таки магическим даром очаровывать людей и влиять на них все это обеспечивало ему огромный успех и непререкаемый авторитет.
Когда он болел, весь китайский совет министров собирался у его постели. Совещания шли на английском языке, которым Бородин владел в совершенстве. В числе его друзей-поклонников были и вдова Сунь Ят-сена — Сун Цин-лин, и ее брат, министр финансов Сун Цзы-вэнь, и министр иностранных дел Евгений Чэнь и многие другие. Английский язык способствовал быстрому взаимопониманию и самому тесному общению.
Бородин поддерживал прямые контакты как с гоминьдановцами, так и с коммунистами, разговаривая с ними либо по-английски, либо по-китайски через переводчика. Его политика усиления коммунистического сектора в армии, партийной пропаганды, сосредоточения и подготовки кадров — была ножом острым для гоминьдана и прежде всего для Чан Кай-ши, уже с самого начала рассматривавшего работу миссии Бородина как опасную [123] политическую конкуренцию, а самого Бородина как потенциального врага.
«За почти четыре года своей деятельности в Китае, — пишет американский исследователь Дэллин, — Бородин превратился в огромную, почти легендарную фигуру, стоявшую за спиной китайцев и их политики...».
Вот как передает свое впечатление о Бородине датский буржуазный журналист Нильсен, посетивший его в Ханькоу. «Передо мной стоял рослый, хорошо сложенный, уверенно двигавшийся человек 45–50 лет, со спокойным и вдумчивым лицом. У него был приятный низкий голос, говорил он медленно, как бы взвешивая каждое слово. Лицо его выглядело аскетическим, и главным в его лице были слегка впавшие умные глаза, которые скорее подходили бы ученому, чем пламенному фанатику, склонному разрушить все до него существовавшие теории. Его уверенная манера держаться, серьезная внешность и спокойный, выдержанный тон, а также его мягкие английские усы делали его похожим на вождя английского рабочего движения, вышедшего из народа, поднявшегося и оформившегося за долгие годы тяжелой политической борьбы». Если Бородин показался датчанину Нильсену более всего похожим на английского рабочего лидера, то близко соприкасавшийся с ним Черепанов видел в нем прежде всего национальные русские черты. Он пишет, что Бородин был «высокий, широкоплечий, с широким лбом, умными глазами, с большими солдатскими усами и длинными волнистыми волосами, подстриженными в скобку». Я часто встречал Бородина в русской косоворотке с вышитым воротом, которая ему очень шла и подчеркивала именно эти черты.
Корреспондент американского газетного синдиката Винсент Шиэн так характеризовал Бородина: «Бородин большой, спокойный, с тем естественным достоинством, которое присуще крупному зверю, имел особое свойство — казалось, что он и в бою и одновременно над боем, то свойство, которое в моем представлении нельзя характеризовать иначе, как величие». Неотразимое впечатление на Шиэна производили два часто слышанных им из уст Бородина выражения: «если смотреть на это с более широкой точки зрения» и «историческая перспектива».
Профессор одного из самых аристократических университетов [124] в Америке Холком заметил, что Бородин был «человеком необыкновенного личного обаяния, выдержки и силы характера». Некоторые сравнивали его с известным американским сенатором Бора, пользовавшимся в Соединенных Штатах репутацией борца против всякого рода несправедливости и также обладавшим эффектной внешностью.
Бородин, конечно, поражал не только и не столько своими внешними данными. Умный и изощренный политик, он был в этой области подлинным художником и творцом. Он с успехом проводил в жизнь завет: «Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змеи». В той обстановке, в какой он находился в Кантоне, постоянно сталкиваясь с представителями различных партий и групп, Бородин не имел права и не мог показывать своим собеседникам все получаемые и хранимые им документы. Однако он не хотел выказывать недоверие и входить в конфликт с ними.
Обычно во время беседы, когда заходила речь о каком-либо документе, он просил свою жену, исполнявшую обязанности его личного секретаря, разыскать и принести соответствующие бумаги; когда же Бородин на самом деле не хотел давать документа, он обращался к жене с той же просьбой, но при этом передвигал пресс-папье, и тогда жена, несмотря на все усилия, не могла найти документ.
Однажды тот же Нильсен спросил его, как он относится к Чан Кай-ши. Бородин ответил:
— Мы стали друзьями со времени нашего первого знакомства в Кантоне четыре года тому назад. Я ни в малейшей степени не склонен обливать его грязью. Я уверен, что он честен в своей борьбе за дело националистов, но он недостаточно большой человек, чтобы справиться с этой задачей в одиночку и взять на свои плечи всю гигантскую задачу освобождения и переделки Китая и китайской конституции. Кроме того, он окружен людьми, интересы которых чисто эгоистичны; они преследуют только личные цели. И лишь счастливый случай, цепь совпадений до сих пор обеспечивали ему победу, а вовсе не военный гений.
Этот ответ, казалось бы совершенно непринужденный, на самом деле преследовал ряд целей: дать такую оценку Чан Кай-ши, с которой согласился бы этот более чем [125] тщеславный деятель, и не предоставлять буржуазному журналисту какой-либо материал, который мог бы увеличить брешь между Уханем и Чан Кай-ши, а также поселить в душе Чан Кай-ши надежду, что, побитый и дискредитированный, он тем не менее может еще вернуться с повинной.
Бородин был кумиром той небольшой иностранной колонии в Ханькоу, которая была искренне предана китайской революции. Американец, редактор «Пиплс трибюн» Билл Пром с восторгом рассказывал мне о нем. «Он стоял сегодня на площадке вагона, возвышаясь над всеми, окруженный всеобщим преклонением, — сильный, мудрый, поистине величественный человек. Рядом с ним все китайские деятели и министры казались и были послушными учениками».
Не менее интересно, что говорили о Бородине его заклятые враги. Когда жена Бородина была пленницей и ее то держали в тюрьме, то чествовали на банкетах, на данном в ее честь обеде в Цзинани гражданский губернатор Шаньдуна Лин Сянь-цзу выступил со следующей речью:
«Передайте от меня вашему мужу, что мы все очень уважаем его гениальные организаторские способности, его прекрасное знание Китая, его тонкий психологический подход к нашему народу. Мы признаем силу его влияния, увлекшую за собой двухсотмиллионную массу китайцев. Мы знаем, что... он сумел завоевать сердца лучших людей половины Китая. Передайте ему от нас, что мы чтим все это». Дальше шли ни больше ни меньше как предложения, чтобы Бородин оставил политическую деятельность и употребил свои таланты на экономическое возрождение Китая.
Я привожу ряд самых разнообразных мнений о Бородине, так как в данном случае гораздо важнее, какой образ создался у окружавших его или искавших знакомства с ним влиятельных китайцев и иностранцев, чем у меня лично. Мое тогдашнее впечатление, может быть, наивное, это впечатление массивности, авторитета и, я не боюсь этого слова — физического великолепия Бородина. Конечно, тот яркий маяк, каким представлялся нам Бородин в Китае, был обязан своим светом прежде всего Москве, Ленину, партии, ее силе, достоинству, правоте. [126]
Для китайцев Бородин был незабываемым воплощением Советского Союза, разума и воли партии большевиков. Даже если Бородин был не автором политики, а лишь исполнителем, тактиком, а не стратегом, — все, что он делал, он делал благородно и внушительно, с тончайшим тактом, знанием людей и, я бы сказал, с большой долей изобретательности, таланта, вкуса. Он никогда не суетился, не мельчил, не способен был сколько-нибудь принизить в глазах всего мира ту идею и ту партию, которую он представлял. Когда он входил в редакцию журнала, где я часто сиживал, его появление было значительным, каждое его слово обдуманным и весомым, каждый жест полным значения и силы. Никто никогда не сомневался, что Бородин на месте как глава советской политической миссии. Противоположное думали только Чан Кай-ши, его союзники и ближайшие сподручные, то есть китайская контрреволюция, и, может быть, в самом этом факте заключена лучшая похвала Бородину.
Возвращаясь к Блюхеру, должен сказать, что в характере его в отличие от Бородина было немало противоречий. Лучше всего он проявлял себя перед лицом большой задачи или опасности: партия, народ, долг, армия превращали пролетария, годами скитавшегося с завода на завод, во всезнающего, всемогущего маршала революции, мудрого стратега и великого полководца. Революцию делают люди, но на примере Блюхера было особенно видно, что и революция делает людей, открывает скрытые таланты и помогает проявить их. И если Бородин был большой политический талант, то Блюхер был талант военный. Мы стали свидетелями удивительной сказки: сначала посыльный из магазина, а потом простой заводской рабочий силой революции, давшей выход его военному дарованию, освобождает во главе народного войска половину древнего царства.
Другим был Бородин. Человек по натуре созерцательный, он обладал большим интеллектуальным горизонтом. Он широко охватывал и политическую сцену и актеров на ней и способен был посмотреть на себя как бы со стороны, чужими глазами. Поэтому у него никогда не было срывов, ему никогда не изменяло чувство собственного достоинства; он казался вылитым из одного куска. Неторопливый, что только придавало больший [127] вес его высказываниям, он всегда вовремя находил нужное слово, нужное указание, интонацию, жест. Бородин и Блюхер были совершенно разные люди, и лишь преданность общей задаче, большое терпение и такт с обеих сторон сделали их сотрудничество столь плодотворным...
Может быть, лучше всего охарактеризовал Бородина Сунь Ят-сен. Желая восстановить Сунь Ят-сена против Бородина, американцы в Кантоне как-то спросили его: «Знаете ли вы, что Бородин — это псевдоним. Вы знаете его настоящую фамилию?»
— Знаю, — ответил Сунь Ят-сен.
— Какая она?
— Лафайет!{9} — сказал Сунь Ят-сен и оборвал разговор.
