Кризис в Ханькоу. Тайфун в Центральном Китае. Тихоокеанская конференция профсоюзов. Наступление на Север. Неосуществленная поездка. Чжугэ Лян. Как воюют китайцы.
Ханькоу тех месяцев предстает в моей памяти одновременно как бурлящий котел и как беспрерывно движущаяся кинолента. Об этом было уже много рассказано и будет рассказано еще больше. Я ведь записываю лишь то, что сам видел, слышал или испытал, и вижу я это скорее в виде отдельных кадров.
Город был в непрестанном кипении, какая-то сила выплескивала людей на улицы. Они шли часто не зная куда — из потребности быть вместе, говорить, ликовать, требовать. Есть что-то великолепное в первых днях после победы революции, с чем ничто не может сравниться. «Самое светлое в моей жизни, — говорил мне один из наших советников, маленький рыжеволосый Струмбис, — это Октябрьские дни в Петрограде. Мы гоняли [136] тогда по городу в грузовиках, закрывали старые министерства, открывали свои комиссариаты, выпускали из тюрем наших людей и сажали врагов, мы были — понимаешь, Лотов, — продолжал он с чуть смущенной улыбкой, — как говорится, демиургами. Потом была другая борьба, другие победы, но таких дней уже не было. Это самые высокие моменты нашей жизни».
В Ханькоу в дни Тихоокеанской конференции, когда мы с Мазуриным заходили в помещения рабочих и крестьянских союзов, мы видели то же возбуждение, тот же свет в глазах, тот подъем и веру, что в 1917 году в России. Сколько дружеских чувств проявляли, узнавая нас! Гурьбой они далеко шли нас провожать — еще бы, ведь мы были их соратниками в борьбе за новый мир.
Сцена в Ханькоу все сжимается. Выход в мир — вниз по Янцзы, но ворота — Шанхай — заперты. Там контрреволюция, и оттуда грозит блокада. С севера нависают громадные, отлично вооруженные и обученные армии Чжан Цзо-линя и недобитые остатки армии У Пэй-фу. На западе, в Сычуани, триста тысяч солдат, ранее примыкавших к У Пэй-фу, теперь каждую минуту готовых напасть на Ухань. Сколько в то время зависело от Фзн Юй-сяна, а он все не показывал своего истинного политического лица. На юге, в Цзянси и в особенности в Хунани, огромным пламенем разгорелось крестьянское движение.
Я помню слышанные мною еще в Шанхае предсказания о тайфуне на море. Он разыгрывается чаще всего как кульминация гнетущей жары, которую, кажется, больше нельзя выдержать. И вот приходит тайфун. В воздух летят крыши и целые дома, огромные пароходы выбрасывает на берег, гибнут тысячи людей. Но тайфун убивает жару — после великой очистительной бури наступает прохлада. Теперь такой тайфун ревел со всей силой в Хунани, тайфун социальный. Каждый день мы узнавали и о движении десятимиллионного объединенного в союзы крестьянства, захвате помещичьих земель, о расправах с землевладельцами и возросшем сопротивлении помещиков, находивших опору в милитаристских войсках, о пожарах, казнях, массовом истреблении крестьян. Беда заключалась в том, что если солдаты всех армий были главным образом из крестьян, то офицерский состав происходил из помещиков. Невозможно [137] было заставить офицеров отнимать помещичьи земли и отменять земельную ренту. Когда пришла пора собирать и делить урожай, начались контрреволюционные выступления. Крестьянские союзы боролись не на жизнь, а на смерть с армиями милитаристов или с нанятым помещиками сбродом.
Иначе выглядело рабочее движение в городах. Профессиональные союзы по всему Китаю объединяли тогда около трех миллионов трудящихся, из них около одного миллиона в районе Уханя. Авангардом рабочих были пикетчики. Отряды пикетчиков возникли во время гонконгского бойкота, когда нужно было стать на пути иностранных товаров и помешать штрейкбрехерам сорвать забастовку. Пикеты были выделены профсоюзами как своего рода исполнительный орган. Они носили особую форму и опознавательные повязки. Пикетчики в Ухане были вооружены дубинками, а в периоды кризисов добывали и огнестрельное оружие.
Не может не волновать трагедия китайских женщин, участниц революции. Скольких мы видели девушек и молодых женщин, остригших волосы, надевших мужское или полумужское платье и приносивших столько пользы в армии, санитарном деле, на политической работе. Казалось тогда, что вслед за ними освободятся и все китаянки — получат возможность самостоятельного заработка, образования, их не будут больше выбрасывать в отхожие места, когда они рождаются, или продавать в публичные дома, когда они подрастают.
С каким ужасом мы узнавали потом, как участниц революции пытали, уродовали, живыми закапывали в землю или сжигали «бешеные» — представители самой дикой и мрачной сельской и городской реакции.
Тому, кто не знает, как жили тогда огромные массы китайского народа, трудно судить об этом периоде. По Китаю перекатывались миллионные потоки людей, потерявших или никогда не имевших земли или работы, и эти миллионы готовы были на что угодно — просить, вымогать или драться, чтобы дожить до следующей чашки риса. Там, где прошли армии и сделали свое дело мародеры, деревни обезлюдели, все, кто мог, снимались и уходили. Нищие, безработные ночью устилали своими телами все тротуары и дороги иностранного сеттльмента в Шанхае — где еще было им спать? Повсюду [138] свирепствовали болезни — легочные, желудочные, дизентерия, холера — расстояние между жизнью и смертью измерялось часами. Крестьяне не знали другого питания, кроме риса, смешанного с бобами и травой. Раз в году в деревне арендаторы устраивали обед в честь помещика, и тогда крестьяне пробовали мясо, если удавалось схватить его (вот откуда сцена у кухни в Шанхайском бординг-хаузе). Даже студенты не видели ничего изо дня в день, из года в год, кроме все того же риса с примесью какой-либо зелени. Если к этому прибавить общественное и политическое бесправие, не ясно ли, чем стало слово «Ухань» для миллионов людей. Это было святое слово, надежда бедных, пропуск в царство справедливости. И когда их расстреливали, они знали, что умирают во имя света.
* * *
В мае в Ханькоу прибыл с делегацией С. А. Лозовский. Это был второй после А. С. Бубнова крупнейший советский работник, приезжавший в Китай (Бубнов приезжал в 1926 году в Кантон). Лозовский был старый революционер, председатель Красного Интернационала профсоюзов. Особенно запомнился он всем по следующему факту. Однажды Лозовский должен был выступить от имени рабочих Советской России во Франции на съезде революционных профсоюзов. Здание, где проходил съезд, было окружено полицией, зал наводнен шпиками. Появление представителя революционной России означало бы в те времена немедленный арест Лозовского, тюрьму, процесс и, возможно, разгром съезда. Однако же в разгар заседания председатель внезапно объявил, что сейчас выступит Лозовский. Свет в зале вдруг погас и через несколько секунд вспыхнул вновь. Лозовский стоял на трибуне и говорил на прекрасном французском языке, которым он свободно овладел за годы эмиграции. Когда он закончил (а к этому времени полиция и шпики уже пришли в себя и приготовились схватить его), свет опять погас, верные люди вывели Лозовского через заднюю дверь и помогли ему исчезнуть так же мгновенно и беспрепятственно, как он появился. В Ухане Лозовский был неутомим: выступал на заседаниях конгресса, делал доклады для русских [139] товарищей в консульстве, проводил переговоры и совещания со всеми крупными деятелями — китайскими, советскими и иностранными.
Девятнадцатого мая в Ухане начала работу знаменитая Тихоокеанская конференция профсоюзов. Она должна была открыться 1 мая в Кантоне как Тихоокеанский съезд, но там через несколько дней после измены Чан Кай-ши произошел свой контрреволюционный переворот, съезд был запрещен, да и многие делегаты не могли приехать в Кантон — полицейские власти ряда стран арестовывали делегатов, не давали им выездных виз. В Ханькоу в конференции участвовали делегации восьми стран, представлявшие четырнадцать миллионов рабочих. Кроме Лозовского на конференции присутствовал старейший представитель английских рабочих семидесятилетний Том Манн, прошедший долгий путь борьбы против предпринимателей. Были также генеральный секретарь Американской коммунистической партии Эрл Браудер и тогда еще член Французской партии Жак Дорио. От имени английских рабочих Том Манн внес резолюцию об освобождении Индии от ига британского империализма, делегат Японии — о независимости Кореи и Тайваня, делегат Соединенных Штатов — Филиппин. Вечером мы все наблюдали необычайно эффектную стотысячную демонстрацию с разноцветными фонарями.
Старый, запыленный город превратился в один из центров земного шара, в котором бился пульс мирового революционного движения. И если мировая реакция делала ставку на Шанхай, все, кто стоял за революцию, с надеждой взирали на Ханькоу. Устоит ли этот город в глубине страны, лишенный промышленности и доходов, теснимый силами реакции, или падет? Круг друзей китайской революции и сочувствующих ей сужался, а из-за него беспрерывно высовывались горящие хищным любопытством глаза корреспондентов буржуазных газет и агентств.
Советская колония увеличилась, усилилась. Появилась большая делегация Коминтерна. Я помню громадную фигуру приехавшего из Москвы Ломинадзе, а также молодого, несколько самоуверенного Хитарова. Все это были крупные политические деятели, некоторые — члены ЦК. В числе проживавших в консульстве был [140] Фанг (это был будущий советский посол в Испании М. И. Розенберг). Он нетерпеливо ждал по утрам моей информационной сводки. В то лето вся советская колония встречалась в консульстве на большой площадке, вокруг которой были расположены дома.
Давала себя знать экономическая блокада. Отступая, иностранная буржуазия саботировала всюду, где могла. Прекратилась доставка сырья, не стало рынка, закрылось финансирование. Громадных расходов требовала армия. За счет сдавшихся или перешедших на сторону революции военных частей армия выросла от первоначальных ста тысяч до четверти миллиона. Солдаты требовали продовольствия, денег, одежды, оружия. Однако надежность их была обратно пропорциональна численности. Финансовый кризис грозил задушить национальное правительство и сделать его банкротом.
Военные планы менялись с калейдоскопической быстротой. Был проект организовать силами армий Тан Шэн-чжи экспедицию против Чан Кай-ши — возвратить захваченные им провинции в дельте Янцзы. Всерьез обсуждался план возвращения на юг, в исходную революционную базу — Гуандун, но это значило покинуть на произвол судьбы революцию в Центральном Китае.
Взял верх третий, не менее смелый проект — двинуться на Север по железной дороге, вернее — вдоль ее, разбить расположенные в Хэнани северные войска, соединиться со стотысячной армией Фэн Юй-сяна, совместно ударить на Пекин и перенести правительство в эту традиционную столицу, оттеснив тем самым Чан Кайши. Осуществление этого проекта также возлагалось в основном на армии Тан Шэн-чжи. Теперь не Чан Кайши, а Тан был главнокомандующим войск уханьского правительства. Он послал впереди своих войск прославившиеся в Северном походе «железные» части Чжан Фа-куя. В частях Чжан Фа-куя было немало коммунистов, чем объяснялся высокий дух войск. Тан Шэн-чжи рассчитывал завоевать победу в новой операции кровью этих дивизий и попутно надеялся ослабить позиции коммунистов, так как многие из них погибнут в боях.
29 апреля состоялся торжественный отъезд Тан Шэн-чжи на фронт. Присутствовавший на вокзале советский [141] вице-консул Бакулин описывает наряд «буддийского» генерала. Тан Шэн-чжи был «в элегантном военном костюме: желтые краги, лайковые желтые перчатки и стек в руках», т. е. являл собой типичную карикатуру на офицера империалистической армии. Его благословляли в путь, он клялся, что не вернется, пока не разобьет врага, музыка играла гоминьдановский революционный гимн на нелепый мотив французской детской песенки «Фрере Жакэ, фрере Жакэ»{11}. Среди провожавших были все члены правительства и ЦИК гоминьдана, так называемые левые, большей частью те же помещики и буржуа, но какой-либо причине не поладившие с Чан Кай-ши, но в случае неуспеха похода на Север готовые изменить революции вслед за правыми. Во всей сцене проводов была фальшь, ложь, безвкусная театральность. Но тогда никто еще не угадывал ни масштабов будущего предательства левых гоминьдановцев, ни того бесстыдного лицемерия, с каким они его осуществили.
Как-то я спросил Бао, что он думает о левом гоминьдане.
— Но они такие же, как правые! — ответил он.
— Есть же какая-то разница, — возразил я.
— Да, как у Мэнцзы{12}, помните это место? Неприятель открыл наступление, и войско побежало. Потом оказалось, что бежать не надо было. Все остановились, и те, кто отбежал 50 шагов, стали смеяться над теми, кто отбежал 100.
* * *
В этой обстановке, когда каждый день приносил неожиданности, однажды утром, придя от Блюхера, Мазурин спросил меня:
— В Сычуани когда-нибудь был?
— Да нет, ты же знаешь.
— Ну вот, поедешь.
— С кем? [142]
— Синани, может быть, еще кое-кто и ты. Так что понемногу собирайся.
Это заставило меня припомнить все, что я знал о Сычуани — провинции «четырех рек». Население — сорок или, может быть, пятьдесят миллионов, самая удаленная и самая таинственная провинция Китая, уже на пороге Тибета. Здесь годами могли идти войны, могли умирать миллионы людей, и никто в Европе или Америке не услышал бы об этом. Эта провинция, лежавшая в двух или трех тысячах километров от моря, должна была бы быть засушливой и бесплодной. На самом деле она — одна из плодороднейших в Китае. Секрет заключается в том, что дувшим с океана муссонам преграждали путь высокие гряды Восточного Тибета — дойдя до них, насыщенные влагой облака проливались благодатным дождем. Благодаря читанным еще в детстве книгам Сычуань в моем воображении жила в каком-то влажном тумане — говорили, что там лают собаки, когда появляется солнце.
Нас всех манят древние русские города — Путивль, Новгород, Суздаль; так и в Сычуани меня ждал древний, нетронутый, первозданный Китай. Мне решительно везло. Только не упустить случай. Там, во влажной долине, вновь возникает образ легендарного полководца, хитреца и военного стратега Чжугэ Ляна, умершего больше чем полторы тысячи лет тому назад, героя тысячи хитроумных и опаснейших приключений. Меня всегда влекло в Сычуань отчасти именно из-за Чжугэ Ляна.
За год или два до этого я разработал один сюжет, взятый мною из китайской истории. Это предание о кун чэн-цзы — пустом городе. Вкратце содержание этой легенды таково. Чжугэ Лян вместе с оставшейся у него горстью воинов попал однажды в отчаянное положение. Он отступал, многочисленная армия врагов шла за ним по пятам и грозила уничтожением. На пути Чжугэ Лян увидел заброшенный город. Войдя в него, он приказал широко открыть ворота, а сам поднялся на башню и спокойно уселся играть на лютне, нескольким же воинам он велел подойти к воротам и сделать вид, что они мирно метут улицу. Неприятельский авангард, завидев открытые ворота, мирных подметальщиков улиц и главного своего врага, спокойно музицировавшего над открытыми [143] воротами, пришел в замешательство. Он пришел к заключению, что это ловушка, и, боясь засады, бежал. Этой хитростью Чжугэ Ляну удалось спасти своих людей.
Мне нравились в этом сюжете напряженность, острота столкновения, реальность опасности и ложность покоя. Был разработан сценарий, сделаны эскизы декораций и костюмов, оставалось заказать музыку. И в тот момент мне пришлось все оставить и выехать в Китай.
Возвращаясь мыслями к Сычуани, я силился припомнить все, что знал об этой земле. Разве не в провинции четырех рек была устроена сложнейшая система орошения, действующая без перерыва уже две тысячи лет? Я видел много китайских чертежей этой системы, теперь мне предстояло познакомиться с ней воочию.
Моим шефом должен был быть Скалов (псевдоним — Синани). Я уже начал искать карты и книги в магазинах, но поездка не состоялась. Очевидно, за этим проектом стоял реальный расчет — привлечь на сторону революции какие-либо военные или социальные силы в Сычуани. По-видимому, надобность в этом миновала. Точно я не знаю — спрашивать было не принято.
* * *
— Ну, как воюет китайская армия? — спрашивал я Мазурина.
— Хорошо воюет, — отвечал он, — но может воевать и плохо.
В попытках разобраться, что представляла собой китайская армия и когда она воюет хорошо и когда плохо, и ушло у меня в Ханькоу немало времени. Надо было сопоставить все, что я знал и слышал прежде, с моими новыми конкретными впечатлениями.
Когда говорят о войне в Китае, прежде всего вспоминается древняя военная теория Сунь-цзы. Мы о ней слышали еще в Восточном институте. В стратегии Сунь-цзы первое место отводится интеллектуальным моментам: обману, хитрости, предвидению, шпионажу. Но уже по первым наблюдениям за военными действиями в Китае нам стало ясно, что, если в китайской военной науке стратегия стояла на большой высоте, тактика оставалась неразработанной или во всяком случае [144] отсталой. Китайская тактика, созданная в эпоху боевых колесниц, луков и стрел, делается смешной и беспомощной в эпоху огнестрельного оружия, минометов и авиации. Один из наших советников, воевавших на севере Китая, В. Примаков рассказывает в своей книге такой эпизод. Один из генералов армии Фэн Юй-сяна, вспомнив о том, как в древности на неприятеля пускали стадо быков с привязанными к хвостам пучками горящей пакли, проделал то же самое со специально закупленным для этой цели стадом баранов. Все это кончилось посмешищем — неприятель прислал письменную благодарность за бесплатное жаркое.
Все, что я знал о старой китайской армии, лишь дискредитировало ее. Чтобы стать командиром, нужно было выдержать те же нелепые, но несколько облегченные экзамены, то есть написать стихи или изысканное прозаическое сочинение. К этому прибавлялись испытания в гимнастике и акробатике. Претендент на военную должность должен был уметь прыгать с большим копьем в руках, стрелять из лука пешим и с коня, жонглировать каменными гирями. Весь этот комплекс военных навыков, быть может, в несколько утрированном виде сохранился в китайских военных танцах или в театре, где на сцену выходят бородатые воины с кожаными щитами и луками и совершают, казалось бы, немыслимые пируэты и маневры. Могло показаться, что вся военная доблесть Китая так и ушла в театр с его развевающимися знаменами и немыслимыми прыжками.
В старой китайской армии поощрялись дикие, людоедские пережитки: геройством считалось вырвать и съесть сердце у побежденного врага. Вся нелепость китайской военной подготовки выявилась уже и в опиумных войнах и в особенности в китайско-японской войне 1894–1895 гг., когда японцы легко разбили или вернее разогнали китайскую армию. Обнаружились отвратительные черты старой китайской военщины — жестокость по отношению к своему населению и пленным, бессмысленность действий на поле боя, лживость донесений, круговой обман. Даже в междоусобной войне между Севером и Югом, вспыхнувшей после революции 1911 года, оказалось больше смешного, чем подлинного. Так, на участке около Нанкина, где шла артиллерийская дуэль между северными и южными войсками, выяснилось, что солдаты [145] обеих армий по большей части — хунаньцы. Понятно, что между ними возник сговор — щадить друг друга. Снаряды умышленно посылались мимо цели. Когда один рьяный северокитайский генерал пригрозил своим подчиненным смертью за такого рода обман, начали стрелять точно, но посылали предупреждения, чтоб земляки-неприятели заблаговременно успели укрыться от огня. Войска представляли собой необученный и неоплачиваемый сброд, который жил грабежом населения. В 20-е годы в войнах между китайскими милитаристами главным оружием были подкуп, измена, тайные комбинации. Солдаты переходили от одного дуцзюня к другому, как скот, амуниция или трофеи. Еще в школе я слышал китайскую пословицу — «Хао те бу да дин, хао жэнь бу дан бин», т. е. «На гвозди идет дрянное железо, на солдат — дрянные люди». Другими словами, армия — это сброд. Мне кажется, что в таком взгляде на китайскую армию был некий исторический смысл. Окруженный горами, пустынями и морем, Китай не нуждался в защите от внешних врагов — отсюда отсутствие сильной армии или оружия. Если Китай и подвергался нашествиям немногочисленных кочевников, а порой и подчинялся им, то лишь вследствие внутренних раздоров, тогда как его цивилизация и его ресурсы могли обеспечить ему необходимый потенциал для победы. Один раз в средние века Китаю угрожало серьезное нашествие из Японии, но и тут буря разметала корабли чужеземцев, и Китай остался незатронутым.
Китайская армия играла настолько незначительную роль в структуре китайского общества, что даже не входила как слой в его социальную структуру, тогда как воинские касты (чаще всего всадники) составляли непременный социальный слой в античной Греции, в Риме и Индии. В Китае же обычно считалось четыре слоя — ши — нун — гун — шан: ученые, земледельцы, работники, купцы. Воинское сословие вообще не входило в расчет.
* * *
Я знал все это, но также и другое, в корне противоречившее этому. Если военный дух был так слаб у китайцев, если военные традиции были нелепы, откуда же брались такое бесстрашие к смерти, такая ярость во [146] всякого рода войнах? Если вспомнить историю крестьянских войн тайпинов и няньцзюней в середине прошлого века или боксеров на грани XIX и XX столетий, мы увидим массовую готовность умереть, умение добывать оружие и выигрывать битвы, великолепные подвиги и героизм, о которых в один голос свидетельствуют отнюдь не симпатизировавшие повстанцам иностранные наблюдатели. Известно, каким фанатизмом были полны хотя бы те же боксеры — мужчины, женщины, дети выходили против европейских отрядов, считая себя застрахованными от штыка и пули. Пулеметы косили их всех до одного, а за ними не колеблясь шли новые толпы. Конечно, слово фанатизм само по себе ничего не объясняет. Важно, что базой для этого фанатизма была вера в лучшую жизнь — без голода, унижений, животной нужды. Правы были наши советники, утверждавшие, что решающую роль в моральном духе войска играет идея борьбы за справедливость. Эту идею заронили и развили в умах передовых китайцев русские коммунисты, за советом и помощью к которым обратился — и получил ее — Сунь Ят-сен.
Это понимали и враги китайской революции.
«Секрет успеха Северного похода, — писал ультраконсерватор Грин, редактор реакционной газеты «Норс Чайна дэйли ньюс», — заключался в искусстве коммунистической пропаганды, агенты которой шли впереди войск и в то же время охватывали их, и в глубокой нищете и страданиях деревни. Уже много лет одним налогом за другим их облагали милитаристы, грабили солдаты, вытаптывали посевы, животных конфисковали для нужд армейского транспорта, сыновей забирали в отряды кули при армиях. Крестьян отрывали от полей и заставляли тащить армейское имущество куда-либо за тридевять земель».
Известный геолог Андерсон словно продолжает эту характеристику: «Генералы Северного Китая У Пэй-фу, Чжан Цзо-линь и другие просто реквизировали необходимую им рабочую силу и пользовались этой бесплатной и впроголодь содержимой массой, пока у нее не сдавала физическая сила. Именно это в сочетании с насилиями и грабежами, которыми отличались северные армии, и возбуждало глубочайшую ненависть населения тех провинций, через которые они проходили. В отличие от них [147] кантонцы (Национально-революционная армия) — а им ведь было нужно сто тысяч носильщиков — действовали совершенно иначе. Транспорт был организован по системе отдельных замкнутых отрезков, в пределах каждого из которых группы носильщиков двигались взад и вперед. Их хорошо кормили и им платили, так что войска южан становились популярными у народа повсюду, где они вели войну». И действительно, контрреволюционные армии вербовали носильщиков силой, уводили их за сотни километров от дома, связывали их между собой веревками, чтобы не удрали, потом бросали их, когда сами разбегались. Носильщики несли на коромыслах провиант, патроны, иногда разобранные на части пулеметы и, если была артиллерия, тащили пушки. Иногда в войсках приходилось по два носильщика на одного солдата.
Все наблюдатели отмечали, что Национально-революционная армия не грабила население, не угоняла носильщиков, а набирала их из крестьян, сочувствующих революции, кормила их и платила им.
Решающее значение для победы революционных войск имела политическая пропаганда. Вот что писал об этом корреспондент датской буржуазной газеты Нильсен: «Большая часть денежных средств, истраченных на революционную пропаганду и на продвижение революционных армий, шла из России, точно так же лучшие военные результаты обязаны собой специальным планам, составленным русскими советниками китайцев. Можно без преувеличения сказать, что крупнейшие победы в этой войне были одержаны русскими через их политическую пропаганду». Политическая пропаганда действительно была главным оружием армии: солдаты революционных войск впервые знали, за что они борются — за землю, за работу, за свободу от всякой эксплуатации, тогда как их противники ничего этого не знали и не имели никакой идеи. Это подтверждают в своих книгах многие наши советники, писавшие о Северном походе{13}. [148]
И хотя солдаты, воодушевленные идеями революции, сражались хорошо, вся обстановка гражданской войны в Китае была проникнута атмосферой средневековья. Армии двигались по дорогам, которые не ремонтировались по крайней мере с XVII века, когда по ним прошли первые европейские посольства. Это были тропки, местами выложенные каменными плитами, на которых могли в ширину уместиться по два-три человека, а кое-где только по одному. Осада крепостей велась теми же методами, о которых мы читаем в средневековых романах: на головы осаждающих выливали негашеную известь, кипяток, смолу, бросали камни, поленья. Солдаты были плохо обучены, строем ходить не умели, не знали даже, например, назначения прицела винтовки. Об этом рассказывает советник в войсках Фэн Юй-сяна Примаков. То же говорит советник на Юге — солдаты не знали, для чего на стволе мушка. Немногим квалифицированнее этого случайного набранного контингента солдат были и кадровые офицеры. Некоторые объявляли, что кончили военное училище в Китае, другие в Японии. Однако и те и другие отличались поразительным невежеством. Обучение китайцев в Японии как военное, так и гражданское было почти всегда фарсом. Они проводили в Японии пять-шесть месяцев и заканчивали курс, даже языка не понимая, тогда как для настоящего обучения требовалось пять-шесть лет. Японцы готовили таких офицеров-недоучек сотнями.
Исключение среди офицеров составляли выпускники школы Вампу, открытой в 1924 году в Кантоне. Там обучением руководили русские военные советники. Выпускники этой школы, а их было почти три тысячи, получили и настоящую суровую военную выучку, и достаточное представление о тактике и стратегии, и политическую подготовку.
В армии фактически не существовало интендантской службы или тыла; никогда нельзя было знать, доставят ли вовремя деньги, патроны и рис. Примечательной была легкость обмундирования и вооружения китайцев. Мне, привыкшему к теплой экипировке русских солдат — скатка, тяжелые сапоги, амуниция, — было странно видеть китайских солдат, одетых в короткие штаны, обутых в сандалии. На голове у них были большие круглые шляпы, в руках зонты. Питание в наших европейских масштабах [149] казалось совершенно недостаточным по калорийности. Рис и немного зелени два раза в день составляли весь рацион солдата.
Все это, конечно, сочеталось со слабой обученностью армии. История не предоставила достаточных сроков для такого обучения. Поражало, насколько молоды и малорослы были бойцы. Многие были совсем юноши, если не дети; казалось, им место в школе. Но ведь и крестовые походы начались с походов детей, и сколько Гаврошей погибло на французских баррикадах!
Вряд ли какие-нибудь еще солдаты на свете так стоически переносят лишения и раны, как китайские. По рассказам наших советников, когда войска во время боев и длительных переходов изматывались до полного изнеможения, раненые и больные, чувствуя приближение конца, выходили из рядов, ложились у обочины и молча умирали.
* * *
— Ну и вот, — как-то сказал я Мазурину, — видишь разницу. Во время боксерского восстания мистики-фанатики бросались в бой, а наши мистики-раскольники никаких восстаний не подымали, а шли на самосожжение. Почему?
На это Мазурин резонно заметил, что наши раскольники были христиане, а боксеры — нет.
— Но ведь они были буддисты, а эта религия, как известно, тоже против борьбы, войны и насилия.
На это Мазурин ответа не нашел. Не знал его и я. Однажды, получив согласие Мазурина, я попросил того же Ивана Алексеевича:
— Не достанете ли нам книг по Китаю, все равно каких, лишь бы хорошие.
— Чего проще, — отозвался Иван Алексеевич. — Здесь есть заброшенная библиотека бывшего русского собрания, вам туда ходить неудобно, а я без труда принесу.
Он достал мне книги и энциклопедии, большей частью на английском языке, составленные миссионерами, — Мильна и Дугласа, Уильямса и Дулитла, Симона и, может быть, самого интересного путешественника по Китаю аббата Гюка. [150]
Неожиданным своим книжным богатством я поделился с товарищами — Волиным, Тархановым, Иолком, но у тех в ту пору было мало времени для чтения. Мы с Мазуриным не раз признавались друг другу в том, как мало мы знаем страну, которую обязаны знать, — Китай. Я все еще лелеял свою юношескую мечту: надо выйти из дома, пешком исходить Китай, узнать все пружины жизни народа, его мысли, поступки, традиции, надежды.
