Последние разговоры с Бао. Охотники за черепами. Конференция в Чжэнчжоу. Бакулин и Пличе.
Товарищи, приезжавшие в эти месяцы из Шанхая, рассказывали, что там в тюрьмах вповалку на грязном полу в кромешной темноте лежат революционеры: рабочие, партийцы, студенты. И во всех камерах — провокаторы, которые прислушиваются к каждому слову заключенных. Людей поочередно выводили на допросы, пытки, казни. Об этом мне говорил Бао, который после моего возвращения из «нанкинского пленения» как-то потеплел. Теперь он не торопился после работы поскорее уйти. А прежде мне временами казалось, что он хочет отделаться от работы и от меня. Я уже тогда догадывался, что это было проявлением самолюбия и вместе с тем застенчивости (зачем он, Бао, кому-либо нужен?).
Два разговора с ним мне удается восстановить по сохранившимся письмам.
— Так, так, — сказал я, продолжая когда-то прерванную беседу, — цзюньзцы бу дан — «благородный человек в партию не идет?».
— Да, я говорил вам в феврале, вы не забыли.
— Но теперь июнь.
— Теперь июнь.
— Похоже, что «хорошие люди» здесь состоят сразу во всех партиях?
— Вот это верно.
— Говорят, У Пэй-фу и конфуцианец, буддист, и даосист. [151]
— Ay нас тут многие так. Во всех партиях и ни в одной.
— Вроде У Пэй-фу?
— Мы все — немного У Пэй-фу.
— Что же делать?
— Я вам уже говорил. То, что делал Тан. Пока люди не будут умирать, не будет свободы.
— Но ведь умирают как раз коммунисты.
— Коммунисты.
— Кто же виноват?
— Вы думаете, я буду обвинять Чан Кай-ши?
— Не знаю.
— Или левый гоминьдан?
Я молчу.
— Или Китайскую коммунистическую партию?
Я жду.
— Или Москву.
Я жду.
— Вы знаете, кто виноват?
— Кто?
— Я виноват. Мы все виноваты. И я буду отвечать. — Бао покинула его обычная невозмутимость. — Сейчас я вам расскажу, как надо умирать. Это старая история. Вы знаете, что в Китае живут не одни китайцы, есть еще и малые народности. В старину мы писали, что у них собачьи головы и один глаз на месте пупа. На самом деле они такие же люди, как мы, но у некоторых из них сохранились кое-какие дикие обычаи. Есть еще племена, которые охотятся за головами. Это всем известно. Так вот: один китайский вольнодумец был сослан на окраину управлять этими племенами. Он подружился с ними, но охоту за головами, понятно, не мог одобрить и задался целью отучить население от этого обычая. Все племя его очень уважало и согласилось вместо человеческих голов приносить в жертву головы быков и буйволов. Но вот однажды несколько неурожаев подряд постигли этот край. Тогда деревенские старейшины пришли к правителю-ученому и сказали: «Ничего не поделаешь. Чтобы успокоить народ, нам нужна человеческая голова для жертвоприношения». Правитель, помолчав некоторое время, поднял голову и сказал: «Ну что ж, пусть будет по-вашему. Приходите завтра до восхода солнца к большому дереву у межи, там увидите [152] человека, стоящего на коленях, голова его будет покрыта большим красным платком. Отрубите ему голову и принесите в жертву». Старейшины ушли, а на следующее утро в полутьме отправились в указанное место, заметили коленопреклоненного человека и отрубили ему голову. Когда упал платок, они с ужасом увидели, что это был их правитель. В истории этого округа, как говорит легенда, с тех пор человеческих жертвоприношений больше не было.
— Зачем вы мне это рассказываете? — спросил я Бао.
— Потому что я хочу поехать в Шанхай, — ответил Бао и, не глядя на меня, вышел.
* * *
Выполнение плана продолжения Северного похода во многом зависело от поведения Фэн Юй-сяна. Если он пойдет с революцией — тогда появятся реальные шансы разбить Чжан Цзо-линя, овладеть Пекином и перенести туда Национальное правительство. Но будет ли Фэн Юй-сян сотрудничать с Уханем или предаст? Этот вопрос оставался открытым.
В начале июля, вслед за победоносным наступлением в Хэнани войск Чжан Фа-куя и занятием Чжэнчжоу (31 мая) и Кайфына (3 июня), было решено встретиться с Фэном в Чжэнчжоу. Специальным поездом туда выехала делегация во главе с Ван Цзин-вэем, тогда председателем ЦИК гоминьдана.
С делегацией отправились Бородин, Блюхер, многие члены уханьского правительства и близкие к Бородину иностранные корреспонденты — Рейна Пром и Анна Луиза Стронг. Делегацию сопровождал конвой из 300 хунаньских солдат. На этой встрече были приняты единодушные решения, но вскоре выяснилось, что Фэн все же продал революцию. 20 июня в Сюйчжоу он встретился с Чан Кай-ши, предатели заключили союз и, демонстрируя свою верность Чан Кай-ши, Фэн Юй-сян дал в Ухань телеграмму с требованием немедленно устранить коммунистов из правительства. Этого только левый гоминьдан и ждал. Фэн Юй-сян окончательно развязал руки реакции.
Уже 1 июня генерал Чжу Пэй-дэ произвел бескровный [153] переворот в провинции Цзянси. Он выслал из Наньчана 300 коммунистов и политработников, словно в насмешку выдав им выходные пособия. В Хунани произошел насильственный переворот под руководством генерала Сюй Кэ-сяна. 2 июня Тан Шэн-чжи публично выступил уже в Ухане против «крайних радикалов» и профсоюзов. Повсюду закрывались рабочие и крестьянские союзы, начались облавы, аресты, казни. Если в мае попытка произвести переворот в Ухане, предпринятая войсками генерала Сяо Ду-ина, не удалась (она была подавлена частями, в которых было много коммунистов и рабочих), то теперь в июле генерал Хэ Цзянь такой переворот совершил.
Надо сказать, что в то время в Ханькоу нам не все было так ясно, как теперь. Многие газеты умалчивали об истинном смысле событий или извращали подлинные мотивы действий политических сил. И, кроме того, все контрреволюционные шаги и измена маскировались таким потоком псевдореволюционного словоизвержения, что сразу отличить правду от полуправды, а полуправду от лжи часто бывало не под силу. В былое время каждый дуцзюнь, проводя какой-либо бандитский налет — захват провинции или расстрел демонстрации, — немедленно рассылал повсюду телеграммы, в которых прикрывался облаком псевдореволюционной фразеологии. Теперь же все реакционеры, производя очередное контрреволюционное мероприятие, с удесятеренной энергией стремились выдавать его за ультрареволюционное.
В частности, это относилось к левому гоминьдану. Вот Фэн Юй-сян присылает телеграмму, в которой заявляет о желании бороться до конца с феодализмом и одновременно, конечно, просит денег. Верить ему или не верить? Ведь это он «опростился» до того, что спит на полу в товарном вагоне и встает утром весь в пыли и сене; ведь он, будучи в Советском Союзе, просил разрешить ему поработать семь лет на заводе; ведь это его дочери учатся в университете имени Сунь Ят-сена в Москве. Или вот сын Сунь Ят-сена — Сунь Фо — отчаянный лгун, выступает на рабочих собраниях, разоблачает контрреволюцию, проклинает Чан Кай-ши, зовет на бой с реакцией — неужели это все только болтовня? Вот генерал Сяо Ду-ин производит контрреволюционный переворот [154] в Хунани, после чего валяется в ногах у правительства, просит прощения и вымаливает его. Или Ван Цзин-вэй на рабочих собраниях призывает громить Нанкин и ЦК гоминьдана, а на самом деле ждет лишь удобного момента, чтобы его возглавить. Соломинки разложены, но легко ли догадаться по ним, куда дует ветер. Он вздымает кучу трухи: заявлений, телеграмм, деклараций. И в этом бумажном буране трудно разобраться{14}. Лишь позже для нас все прояснилось. После того как генерал Чжу Пэй-дэ выслал наньчанских коммунистов, из Ханькоу к нему послали делегацию, выяснить в чем дело. Чжу Пэй-дэ принес извинения и объяснил все недоразумением, но коммунисты не были возвращены, а рабоче-крестьянские союзы закрыли. Когда Сюй Кэ-сян учинил контрреволюционный переворот в Чанша, гоминьдановская пресса замалчивала это неделями, а потом туда отправилась комиссия, вернувшаяся ни с чем.
И чем больше левые гоминьдановцы и пораженцы готовились к измене, тем старательнее они притворялись и лгали. «Члены политбюро гоминьдана, — говорил Лозовский, выступавший у нас на собрании в советском консульстве, — распределили между собой роли: одни втихомолку устраивали заговоры против рабочих и крестьян, а другие прикрывали эти заговоры громкими революционными фразами».
Может быть, внимательнее всех за политическими изменениями в Ханькоу следил А. Б. Бакулин. Он числился там вице-консулом, собирал материалы и писал книгу. Я знал его хорошо, ибо он, как и многие другие, приходил ежедневно заниматься английским языком к моей жене. После урока он обычно задерживался у нас и мы обменивались информацией: он сообщал мне местные новости, я ему главным образом шанхайские и иностранные. На мой взгляд, это был настоящий большевик: серьезный, вдумчивый, словно отлитый из одного [155] куска. Он прошел нелегкую школу гражданской войны в России, воевал на Урале в должности командира дивизии{15}.
Видел ли в тот момент Бакулин с полной ясностью все, что происходило в Китае?
Летом 1927 года он говорил, что не знает, куда приведут события. Высказать пессимистический прогноз ему мешали гордость и надежда, гордость за достигнутые до того победы и тщетная надежда на то, что ситуация скоро изменится. Ведь революция победила в России, она не может не победить в Китае.
Начальником Бакулина, скорее номинальным, был генеральный консул Пличе. Латыш по национальности, много видевший старый коммунист, он скептически относился к различным сообщениям и не очень доверял калейдоскопически сменявшемуся потоку заявлений и передвижениям частей. Когда ему говорили о какой-либо сенсационной перемене, он обычно поднимал брови и замечал: «Теперь, должно быть, иначе, это было до завтрака». И часто он был прав. [156]
